(not) wrong

      — Мой зоркий глаз видит что-то желтое, — Бак кажется серьезным, но прищуренные от беспощадно яркого солнца голубые глаза ярко блестят от смеха, который вскоре срывается с губ, стоит Эдди шутливо толкнуть его в плечо.       — Здесь все желтое. Мы застряли в гребаной пустыне, — добродушно ворчит Диас, тоже щурясь и смотря перед собой, где песок простирается от их лагеря до линии горизонта. Воздух будто бы дрожит от жары, искажая линии и черты, что становятся размытыми контурами. Только Бак видится чем-то четким — самым четким, что есть в этом Богом забытом месте: обгоревшая кожа; глаза, кажущиеся практически синими из-за контраста с загаром; абстрактно алеющее родимое пятно возле глаза. Можно протянуть руку и коснуться острых скул или провести пальцем по морщинкам возле рта, глубоко проявляющимся каждый раз, когда Бак улыбается. Эдди сжимает пальцы в кулак — кажется, ему действительно напекло голову, отчего в нее лезут странные, смазанные мысли, такие же, как и нагретый пустынный воздух.       — Хватит быть занудой, — толкается в ответ Бак и откидывается назад, упираясь ладонями в песок позади себя, чтобы отклонить голову назад и подставить лицо беспощадному солнцу, обнажая шею и выпирающий кадык. Он выглядит безмятежным и практически счастливым, словно сидит на океанском берегу у самой кромки воды, а не торчит в Афганистане, где помимо талибов их хочет убить сама природа и эта адская жара, ночью сменяющаяся не менее адским холодом. Эдди неловко проворачивает обручальное кольцо на пальце и ложится на спину, подкладывая руки под голову; закрывает глаза, чтобы не смотреть. Солнце выжигает сетчатку даже сквозь веки.       — А тебе стоит не быть таким беспечным, рядовой Бакли, — кожу стягивает от жары, и губы трескаются от сухости. Эдди облизывает их, хоть и знает, что это мало поможет. Кажется, будто Бак пялится на него, но открыть глаза и проверить догадку — плохая идея. Под веками пляшут радужные круги. У их отряда ночью запланирована вылазка, но пока они имеют право просто сидеть на окраине лагеря подальше от снующих по территории военных, ловя последние моменты зыбкого спокойствия. Напряжение между ними дрожит так же, как горизонт, за которым их ждет очередной бой — черт знает какой по счету. Под форменной футболкой жжется медальон со Святым Христофором — немой укор и призыв не открывать глаза.       Бак ложится на спину рядом с ним, и их локти практически соприкасаются. Эдди кажется, что Бак совсем еще ребенок с этими солнечными слепящими улыбками, смехом и глупыми выходками, даже если на каждом боевом задании линия его рта ожесточается, а на лбу залегают тревожные морщины, — таким совсем не место на войне. На войне в принципе никому не место.       — Так точно, старший сержант Диас, — снова смеется — и откуда только остаются силы на смех после стольких месяцев на войне? Бак совсем не похож на того, кто станет отдавать жизнь ради чужой борьбы. Наверное, он бы стал отдавать жизнь ради чего-то более стоящего, чем очередная американская военная кампания. Впрочем, и сам Эдди не особенно верит в то, что делает, но ему — его семье, его сыну — слишком нужны эти деньги. По крайней мере предпочитает думать именно так, чтобы совесть чуть меньше мучила бессонными длинными ночами.       Его руки касаются чужие пальцы: огрубевшие от солнца и войны, но все равно кажущиеся чуткими и осторожными. Эдди страшно, точно стоит на краю обрыва, когда горная порода начинает проваливаться прямо под ногами. Эдди хочется дернуться, отстраниться заполошно и резко, — это его первый инстинкт, такой правильный и безопасный, — но всего лишь замирает, продолжая жмуриться. Пальцы аккуратно обводят выпирающую круглую косточку локтя, вычерчивают прикосновением линии мышц, и сердце пропускает удар. Губы внезапно пересыхают, и так просто можно притвориться, что все дело в жаре. Да, дело абсолютно точно в жаре. Бак рядом шевелится, словно перекатывается на бок, и песок шуршит под ним, и кажется таким верным — просто повернуться к нему лицом, чтобы…       Резкий окрик командира возвращает в реальность отрезвляющей внезапностью, и Эдди встает спешно, стыдливо отряхивает штаны, стараясь не смотреть на Бака. Это неправильно, что он хочет посмотреть. Это неправильно, что он чувствует вину за то, что не смотрит. Он улыбается коротко и почти виновато, когда все же поднимает голову, прекращая рассматривать свои ботинки:       — Пора идти, — и Бак в ответ пожимает плечами, будто поникшими печально: об этом нельзя думать, и Эдди действительно не думает, сжимая в ладони медальон. Почти не думает. Между лопаток вонзается чужой взгляд копьем навылет, когда они идут к палаткам.       Наверное, он мог бы и дальше игнорировать Бака, по крайней мере в этот день. Наверное, это могло бы быть правильным решением, чтобы показать, насколько ему кажется неприемлемым это странное поведение, наполненное двусмысленностью жестов и щенячьей надежды в каждом взгляде. Они ведь просто друзья, боевые напарники, и между ними нет ничего большего. Но Бак продолжает смотреть, а Эдди не может не смотреть в ответ, и обручальное кольцо с укором сжимается на пальце раскаленным железом. Иногда кажется, что они балансируют на канате, натянутом над пропастью, и удерживать равновесие сил больше нет, вот только силы находить приходится: у них впереди очередной бой, из которого лучше бы вернуться живыми обоим — об ином исходе задумываться физически больно.       Очередная вылазка должна быть обычной разведкой, и остальные парни даже тихонько перешучиваются, пока идут в сумраке вечера куда-то вперед и вперед. Окружающий пейзаж не отличается разнообразием: песок, редкая растительность и песчаные горы, в тени которых днем так удобно прятаться от беспощадно палящего солнца. Бак идет рядом с ним, но странно молчит, пиная попадающиеся на дороге камушки с непривычным для себя остервенением, и Эдди знает, что должен с ним поговорить, конечно же знает, вот только все равно трусливо хватается за любые причины отложить разговор. Сейчас они на задании, и рядом несколько чрезмерно мускулинных парней, а потому им всем лучше делать свою работу. Эдди знает, что после возвращения на базу придумает еще что-то, потому что бросаться под пули, чтобы вытащить раненого солдата с линии огня, намного проще разговоров о полунамеках и дрожащем хрустальном напряжении между ним и его практически лучшим другом. Бак знает об этом тоже, но начать разговор первым все еще не решается, и только потому между ними по-прежнему сохраняется выстраданный и хрупкий баланс.       Пуля разрывает тишину и пространство тихим свистом и последующим болезненным вскриком, когда Фрэнк падает на землю, хватаясь за простреленную шею. Концентрация адреналина в крови подскакивает моментально, только из-за опыта не превращаясь в несуразный тремор рук. Беззаботность настроения отряда пропадает моментально еще до того, как вторая пуля взрезает песок под ногами, и щелкают предохранители на оружии, слышатся короткие перекрики, пока Эдди оттаскивает раненого солдата подальше к горе в поисках хоть какого-то убежища. Ранят еще кого-то, и его руки действуют будто сами по себе, пока он осматривается, оценивая обстановку. Сержант-майор вызывает подкрепление, и Бак привычно прикрывает его, буквально стоя прямо перед ним, пока пальцы скользят от крови Фрэнка — везучего сукиного сына, потому что артерии и вены целы: пуля прошла по касательной.       — Нужно отходить, — кто-то кричит, и обстрел становится интенсивнее, а Эдди хватается за оружие в надежде, что больше никого не придется судорожно латать, даже если его прямая обязанность этим заниматься в самых ужасных условиях из всех возможных, но очередная пуля попадает в Бака, пока тот по-прежнему прикрывает его, и этот момент растягивается жевательной резинкой в бесконечном отрезке времени, точно сцена из новомодного боевика, снятого в слоу-мо. Вот Бак едва заметно дергается. Вот все еще стоит, продолжая нажимать спусковой крючок автомата, но больше по инерции, чем действительно целясь. А вот начинает заваливаться на бок, и между пластинами бронежилета где-то под ребрами растекается темное блестящее в свете налобного фонаря на шлеме пятно крови, от одного вида которого становится по-настоящему дурно.       Эдди судорожно сглатывает, позволяя себе мгновение паники, прежде чем сжимает зубы и хватается за Бака, оттаскивая и его, не обращая внимание на тяжесть мускулистого тела. Глупая, давно забитая ногами в темном углу часть души бьется в истерике, но Диас чертов профессионал, и если пальцы у него немного дрожат, то исключительно из-за адреналина, а не из-за страха. Он проводит первичный осмотр и пытается остановить кровь, но смотрит на Бака только когда тот кладет свою перепачканную в крови ладонь на его руку и шепчет тихое:       — Эдди, я… — но оказывается резко прерванным.       — Молчи. Ты скажешь мне все потом, договорились? С тобой все будет в порядке, и ты скажешь мне, — напряжение в голосе дрожит туго натянутым канатом, и он срывается, порывисто накрывая чужую щеку ладонью, в которую Бак тут же тычется носом подобно большому щенку золотистого ретривера, коим и является по жизни. — Все будет хорошо, — как заведенный повторяет Эдди, и никто из них не сможет точно сказать, для кого именно это говорит: для него или все-таки для себя. Он не хочет, чтобы Бак говорил все эти обреченные прощальные речи, и последний снова все понимает, научившийся читать Диаса, кажется, с самого первого дня их знакомства, а потому согласно кивает, борясь с желанием закрыть глаза. На лбу выступает лихорадочная испарина, тело трясет в болезненном ознобе, но он все равно силится улыбнуться.       — Просто держись, хорошо? — практически умоляет Эдди, сдирая с себя медальон и вкладывая его в руку Бака, насильно зажимая пальцы в кулак. — Ты должен держаться, чтобы вернуть мне его. Это очень важная вещь, — принуждать раненого на поле боя давать подобные обещания — верх непрофессионализма, но ему сейчас плевать, ведь Бак смешливо фыркает и кивает головой в знак согласия, облизывая пересохшие губы. И где-то за их спинами продолжается перестрелка, и они оба могут не вернуться на базу, но Эдди продолжает сжимать пальцы Бака своими, что имеет какой-то поистине сакральный смысл, даже если думать об этом серьезно ему все еще кажется неправильным.       Им везет в этот раз: подкрепление поспевает вовремя и военные врачи на базе высоко оценивают шансы рядового Бакли — впрочем, Эдди все равно ошивается рядом с медицинской палаткой в ожидании окончательного вердикта военного хирурга, даже разрешающего ему остаться рядом с больным после долгого и вдумчивого взгляда. Ему все равно нужен отдых, и он отдыхает, когда сидит рядом с кроватью Бака, наблюдая за тем, как ровно и медленно двигается его грудная клетка во время дыхания. Они собираются перевести его обратно в Штаты для реабилитации, когда будут уверены, что состояние стабилизировалось, и Эдди надеется, что этот глупый ребенок больше никогда не вернется сюда. Что этот глупый ребенок найдет лучший способ прожить свою жизнь.       Однако какая-то часть хочет, чтобы этот глупый ребенок остался рядом с ним. Эдди привычно отбрасывает ее мнение, с тупиковой упертостью поджимая губы.       Медальон со Святым Кристофером лежит на тумбочке рядом: видимо, медсестра решила, что Бак — верующий или кто-то вроде того, и Эдди берет его в руки, только чтобы занять пальцы, теперь гладящие рельеф и запоминающие изображение на ощупь. Ему хочется коснуться Бака, чтобы запомнить на ощупь и его, но вместо этого продолжает сидеть рядом, малодвижимый и сосредоточенный до глубокой морщинки, полосующей лоб неровностью линии. У него есть жена, есть сын, есть обязательства и обязанность быть примерным католическим мальчиком, которым смогут гордиться родители и родственники, а это понятие не включает в себя вечно восторженного, готового бросаться в тебя огромными комьями любви молодого парня, очевидно не умеющего скрывать ни одно из испытываемых им чувств.       Происходящее между ними все еще неправильно, однако Эдди отчаянно хочет, чтобы все было иначе, даже если медальон-напоминание под подушечками пальцев твердит о том, что его приоритеты должны быть абсолютно иными.       Но Бак тихо стонет, шевелясь и явно начиная приходить в себя, и Эдди вскакивает, нависая над ним и всматриваясь в то, как шевелятся обескровленные губы.       — Привет, — тихо говорит Эдди, не скрывая счастливой улыбки, от усталости едва ли способный и дальше сдерживать свои эмоции за маской стоицизма. Бак улыбается в ответ, даже если это получается скомкано и болезненно, но все равно умудряется выглядеть так, словно его сиянием все еще можно осветить целую комнату.       — Привет, — отвечает хрипло и сонно моргает, кривясь от собственной попытки сменить положение тела. — Ауч, — тихо выдыхает, видимо, испытывая трудности с тем, чтобы дышать полной грудью. Эдди садится рядом с ним на кровать и осторожно касается края бинтов, ощущая под их шероховатой плотностью биение сердца — тактильное подтверждение того, что с ним и правда все в порядке. Бак накрывает его руку своей, сжимает и прижимает к себе ближе, подтягивая чуть выше, чтобы фаланги касались оголенной коже, и во рту у Эдди становится как-то сухо и солоно. Он сглатывает, но руку не убирает.       — Знаешь, я не думаю, что мне хочется дальше служить в армии, — тихо начинает Бак, и Эдди кивает, потому что он понимает и поддерживает это решение. — Я хочу помогать людям, но каким-нибудь другим способом. Например, быть пожарным. Они не убивают людей, и это круто, как думаешь? — он с преданностью заглядывает Диасу в глаза, на что тот улыбается мягко, пока внутренности заполняет нежность пополам с горечью скорой утраты.       — Думаю, что тебе пойдет быть пожарным. Форма и эти яркие красные машины, — фыркает смешливо, стараясь игнорировать дрожь, пронзающую тело, когда пальцы Бака начинают ласково гладить ладонь. Это приятно, но он держится, чтобы случайно не раствориться в этом ощущении, потому что иначе пути назад точно не будет — это чувствует как никогда четко.       — А что насчет тебя? — внезапно спрашивает Бак, нерешительно кусая нижнюю губу. — Ты бы хотел стать пожарным? Вместе со мной? Ты хотел бы уехать куда-то вместе со мной вместо всего этого? — обводит взглядом пустую палатку и смотрит так напряженно, точно от ответа зависит его жизнь. Эдди сглатывает судорожно, но ощущение застрявшего в горле кома никуда не девается.       — Я не могу, понимаешь? Я должен… — с дрожащей нерешительностью начинает говорить, однако оказывается вероломно прерван то ли усталым, то ли саркастическим фырканьем. Бак кривит губы и отворачивается.       — Да-да-да, я так и понял, — отмахивается от слов, как от назойливой мухи, но глаза предательски блестят; бурчит себе под нос, резко убирая руку, отчего становится как-то непривычно холодно. Эдди хмурится, и в голове возникает единственно верное решение, которое даже не собирается анализировать, чтобы случайно не передумать.       Привстает, наклоняясь ниже и осторожно укладывая ладонь на скулу Бака в ожидании, когда тот поднимет удивленный взгляд, чтобы прижаться к его губам в бережном поцелуе. У него сухие губы, трескающиеся от одного только прикосновения, но Бак все равно жмется ближе, едва проходит шок, длящийся несколько бесконечных секунд, во время которого замирает и даже не дышит. На вкус он как горечь всех существующих медикаментов, но Эдди все равно целует его так, словно нет ничего слаще, и когда отрывается, то старается запечатлеть в памяти каждую черту: трепет длинных ресниц, смущенно-возбужденный румянец на щеках, приоткрытый алеющий рот. У него все еще есть обязательства перед семьей, но это не значит, что он не может урвать небольшой кусочек исключительно для себя — в тайне ото всех.       — Прости, но я действительно не могу. Береги себя, — грустно улыбается на прощание, выходя из палатки и подставляя лицо недавно вставшему солнцу. Оно робко касается его кожи, как посыпает черты лица золотым порошком, и ему так совестно, так печально, но вместе с тем так приятно. По крайней мере хоть кто-то из них точно вернется из этого ада живым.       #       В конце концов он теряет брак, за который так держался, и последнюю причину, по которой мог продолжать сбегать на войну, точно только она имела хоть какое-то значение. Ему приходится встречаться со многими страхами лицом к лицу, пусть по-прежнему нахождение буквально под обстрелом кажется чем-то более простым, нежели споры с родителями из-за воспитания сына или попытки найти работу, которая бы смогла обеспечить все потребность его особенного мальчика, но Эдди справляется с этим, потому что он должен. Потому что этого от него ждут. Он выбирает пожарную академию, думая о том, что когда-то глупый мальчишка с золотой кожей и бездонным морем в глазах хотел стать пожарным вместо солдата, чтобы только спасать — никогда не убивать, и это кажется отличным вариантом. Кристофер будет гордиться им. Кристофер получит все, что ему необходимо.       Эдди заканчивает обучение. Эдди получает несколько предложений о дальнейшем трудоустройстве. Эдди соглашается пойти в 118-ю часть под руководство капитана Нэша.       Эдди встречает Бака в свой первый рабочий день и думает о том, что смотреть на него больше не кажется неправильным — скорее это кажется единственно верным вариантом.