«Альбедо»

      Альбедо держит меч трясущимися руками, они дрожат так осиновым листом, смертью в замерзших снегах. У Альбедо за спиной множество лет жизни, множество тех годов, за которые хочется гордится, которыми хочется восхищаться. Каждый день в его жизни лучше предыдущего – сияет, как самая большая звезда. В конце концов, если не двигаться, то никогда не пойдёшь вперёд, даже миллиметра не сделаешь, наоборот, может даже, шагнешь назад на тысячу метров. Альбедо. Альбедо. Альбедо. Альбедо.       «Альбедо» касается пальцами своих щёк, накрывает холодными-холодными руками, которые у единственного достойного, наверняка, тёплые, бледное лицо. Тяжёлый промерзлый ветер играется со светлыми растрепанными прядями, как с мёртвым безвольным котёнком или с сухим обесцвеченным сеном, колышит деревья, их высокие кроны шевелятся на каждом порыве, и с их макушек с гулким звуком валится замерзший снег, как труп со склона.       «Альбедо» почти никуда не смотрит, его взгляд вообще сейчас похож на быстрый сквозняк, который не знает, где найти себе место, куда податься и где найти успокоение, чтобы больше не мотаться в поисках. Чтобы больше не быть избитым временем, колкими неприятными фразами, небрежно брошенными вслед. Нет, он не похож на него. Он и есть он.       Что может ещё точнее описать его, как потерянный лист бумаги, выброшенный кем-то в мусор, как безымянная безделушка, которая была куплена только в порыве каких-то насыщенных ярких эмоций, а потом ставшая никому не нужной.       «Альбедо» сжимает зубы так сильно, что они готовы раскрошиться в белоснежный мел и рассыпаться, раствориться в таком же снегу. Он чувствует, как слезы, так не свойственные ему и которые опаляли лицо только два раза в жизни до этого – когда мама выбросила на съедение («Мама, пожалуйста, пожалуйста, не оставляйте меня! Пожалуйста, я не хочу умирать!») и когда чужая не его и не ему любовь жгла глаза и рвала глотку изнутри, словно рвущиеся наружу колючки репейника, льются по щекам солёной влагой.       Он просто хотел, чтобы его заметили, чтобы обратили на него внимание и не оставляли больше, как в тёмной сырой яме отходы. В ужасных внутренностях Дурина было противно, страшно, холодно и горячо одновременно. Он умирал изнутри так же, был ненужным.       Так почему сейчас даже брат не хочет его видеть? Почему смотрит так, словно видит изощренное чудовище, испещренное кровавыми венами, когда под его ногами и острием длинного меча – всего лишь непризнанное существо, желающее прекрасной искренности. «Альбедо» всю жизнь сдерживает свои эмоции, подавляет их, чтобы научиться быть сильным, но, на самом деле, все ведь абсолютно зря. Потому что они рвутся наружу, потому что он попросту не может справиться с ними. — Мама тебя любит. Она никогда тебя не обделяла, никогда не считала тебя ошибкой, она, наверное, любит тебя и сейчас, — он шмыгает, пытается не ломаться, а слезы все равно пачкают красивое лицо безобразными разводами. — Она не убивала тебя, не хотела и даже никогда не думала об этом, ты для всех – настоящее сокровище. Все тебя ценят, все тебя считают своим другом, хотят помогать, даже если безвозмездно, — Альбедо делает осторожный шаг, но этим только заставляет брата вздрогнуть, ведь страшный меч прорезает снег полоской ещё сильнее – точно плоть скальпелем. — Итэр готов защищать тебя, все готовы... Все тебя любят. Все! А я... – он заливается слезами, что стекают по подбородку и капают на снег, делая его ещё более мокрым, навзрыд кричит куда-то, где должен быть невозмутимый взгляд идеального брата. — Я... Просто хочу, чтобы меня, — он оборачивается назад – слышит чужие шаги и боится того, что его снова убьют – , загнанно смотрит секундой позже за спину брата, — любили. Чтобы меня только лишь любили. Я не хочу снова возвращаться туда, где будет холодно. Где будет страшно, одиноко. Разве я когда-нибудь желал чего-то плохого? Разве быть любимым – отвратительно?! Скажи мне, это ведь совсем не так!       Совсем не плохо, когда тебя кто-то любит, когда тебе хочется просыпаться, когда нет желания уйти далеко-далеко, лишь бы не видеть чужое счастье, а в собственной душе ощущать огромную черную бездонную дыру, выедающую все внутренности, какими бы они не были.       Но когда ты никому не нужен, когда даже дуновение ветра не хочет тебя знать...       Меч Альбедо дёргается в руке, облаченной будто в прозрачную хрустальную перчатку. Алхимик смотрит под ноги, туда, где съежился его брат снежной горкой, которую на Драконьем Хребте возможно растопить только сияющим алым кварцем, он оглядывается вокруг, видит верхушки елей и сосен, что возвышаются над фигурам морозными тонкими гигантами, способными раздавить своей величавостью и громадой. На их фоне всё кажется маленьким, жалким, горы давят как железные тиски, которые с лёгкостью смогли бы разорвать всё изнутри.       «Альбедо» съежившийся, крохотный на фоне многовековых морозов, его волосы треплятся на ветру, намокая от слез на щеках и становясь ещё более липкими – противными сосульками. Он вытирает глаза грязными от крови, затхлого мха и земли руками, совсем не заботясь о том, какую заразу может занести, и что подобным можно навредить и сделать хуже – его никто не учил заботиться о себе: он сам учился только выживать – заправляет так по-некрасивому неаккуратно пряди за ухо дрожащими пальцами, но вьющиеся волосы сразу же спадают к скулам обратно. – Я так хочу, чтобы меня тоже любили, брат, — «Альбедо» поднимает взгляд голубо-красных глаз на совершенство и кусает губы ещё сильнее, потому что на него настолько пристально, словно презренно-неверяще смотрят, что хочется жестоко вырвать себе зрачки вместе с радужкой. Из-за этого копия теряется мутным взором в короткой обледенелой траве у коленей. — Чтобы обнимали так же тепло, чтобы дарили прекрасные улыбки, и чтобы я мог отвечать им так же без страха и боли.       Альбедо сдавливает зубы меж собой почти до скрипа, пытается дышать, но почему-то получается очень-очень плохо. Рукоять меча жжет кожу, кусает плоть. Копия просит о любви, искренне желает того, что думает есть у совершенства. Его слова одни и те же: «Я. Хочу. Чтобы меня. Любили!».       «Альбедо» плачет. Его резкие надрывные всхлипы схожи со скрежетом металла, со сталкивающимися могильными плитами. Ими режет слух, ими скрипит по губам наиострейшим лезвием, распарывая хрупкую кожицу на уродливые кровоточащие рубцы.

Альбедо жаль. Альбедо жаль. Альбедо жаль.

      Как же Альбедо жаль его.