***
Нестерпимо душно просыпаться. Приходится стискивать зубы до онемевшей челюсти, чтобы открыть глаза. Облупленная штукатурка. Сдохший фикус. Груда бытового мусора на полу. Рафаил ненавидит сны. Рафаил ненавидит просыпаться. Рафаил ненавидит ложиться спать. Он в принципе ненавидит своё существование. Через час он наконец сползает с кровати, натягивает засаленный свитер и ставит чайник. За окном метёт. Серый двор с мелкой белой рябью поверх. Три хрущевки, круглосуточная пивнушка, гаражи, развалившаяся ещё в прошлом веке девятка. Чайник резко свистит, отрывая Рафаила от шедеврального пейзажа. Последняя не побитая кружка. Хлещет чистый кипяток — заварка кончилась, да и вкус уже значения не имеет — вся ротовая полость сожжена до мяса. В стеклопакетах щели. Над холодильником плесень. В сопревшем воздухе запах сигарет и сырости. Гора немытой посуды в раковине. Сальные волосы с криво обрезанными концами падают на лицо, и Рафаил каждые две минуты раздраженно убирает их в сторону. "Курить"— единственная чёткая мысль. Сигарет нет ни в ящиках, ни на столе, ни на липком полу среди пакетов из "пятёрочки". Искать дальше у Рафаила желания нет. Идти на улицу за новой пачкой тоже. Вообще никаких желаний нет. Хочется лечь на этот засранный пол и слиться с грязью на нём. Стать мусором ещё и физически. Обрести наконец гармонию. Обрывки сна настойчиво лезли в голову. Ехидные, злые черти плясали на его могиле, напевали дребезжащими голосами похабные частушки без рифмы и капали на темечко раскалённый металл. Ничего не вернуть Ничего не будет Ничего не светит. Не будет никакого будущего. Пора старикашке помирать. Ля ля ля ля ля Будущего правда не просматривалось. Рафаил сам не понимал, как сумел прожить триста лет с того момента, как всё полетело к чертям. Разом. В один день ему просто перекрыли кислород. Просто пинком бросили в ледяную прорубь. Просто выкололи глаза. Просто приказали поубавить пыл в торговле. Все триста лет как в забытьи. Все триста лет в шкафу тихо пожирается молью белый в жемчугах кафтан. Рафаил закрыл глаза и сполз по стенке. И вся жизнь под откос — ради одной юной звёздочки. Окна в Европу, культурной столицы, будущего России, да хоть чёрта в ступе. Его Архангельск ненавидел сильнее всего. Сильнее Москвы, сильнее судьбы, даже сильнее самого себя. Видел Петербург он дай бог раза три, и всегда натыкался на пустой, тупой и непонимающий собственной вины взгляд. Не понимающий его трагедии взгляд. Ни разу Александр не обмолвился с ним и словом. А действительно, зачем? Кому нужен этот дряхлый, спившийся, вышедший в тираж порт? Уж точно не их сиятельствам Петербургу и Москве. Противно задребезжал дверной звонок. Рафаил не двинулся. Второй раз. Третий. Минута беспрерывного треска. Дико болит голова. Матерясь, Рафаил поднялся и доплёлся до двери. С лестничной площадки махнуло холодом, и в квартиру бесцеремонно завалился Ромка Баренцев. Мурманск. — Ты чё опять по полчаса не открываешь? Я уже дверь с петель готов был вынести, а то вдруг ты опять передознулся и валяешься тут в отключке, или чего хуже за нож опять схватился, я ж беспокоюсь, ну Арх чё ты в самом деле, вот в супермаркете затарился, ты ж опять наверняка на одном святом духе и сигаретах здесь перебиваешься… Не прерывая своего потока сознания, Роман поставил на пол прихожей объёмные полиэтиленовые пакеты, стянул шуршащий пуховик, выудил из недр шкафчика тапки и по-хозяйски прошёлся по квартире. Рафаил стоял, пытаясь вникнуть в смысл слов, но половина из них будто утекала между пальцев. Между тем Рома закончил свою ругательную речь и внимательно оглядел друга. У Ромы никогда не получалось злиться на на него долго и всерьёз, во-первых потому что он всё равно не реагировал, а во-вторых Рафаил выглядел так плохо, что при одном взгляде на него хотелось только глубоко вздохнуть и пойти решать его проблемы. — Ты чёт совсем расклеился — Рома крепко взял его за плечи и стал вглядываться в мутные глаза. — Да не принимал я ничего… — Рафаил неловко отвёл взгляд и покрепче сжал зубы. "На Ромку бы хоть не сорваться"— Спасибо за продукты. И за то что пришел. Рома глубоко вздохнул, отпустил его и потащил пакеты на кухню. Рафаил чуть виновато поплёлся следом. — Так, вот тебе шампунь и мыло, дуй в душ. —Рома настежь распахнул окно и стал собирать с пола мусор — Я пока пожрать сварганю. А потом вычистим твой притон и можно будет о деле поговорить. Рафаил хотел уточнить, что за дело, но его развернули и вытолкали с кухни. — И башку нормально помой, а то ходишь как кикимора на транквилизаторах!***
Саша захлопнул пыльный том собрания сочинений Сологуба, отложил его на пол и задумчиво уставился в потолок. — Что тебя так гложет последнее время? — Михаил привычным движением зарылся рукой в волосы лежащего у него на коленях парня, мягко провел по слегка вьющимся локонам, перебрал пальцами пряди. — Я думаю, на осенний приём стоит позвать Верфского. На лице Миши отразилась мучение интеллектуальной перегрузки, вызванное попыткой вспомнить, кому из десяти тысяч его подчинённых принадлежит эта фамилия. — Архангельск — с терпеливым спокойствием уточнил Саша. — Ааааа, этот… Рафаил! — Страшно гордый собой Москва откинулся на спинку дорогого кожаного дивана. — А зачем тебе вдруг он понадобился? Саша снял очки, потёр переносицу и задумался. Действительно, зачем? Триста лет он прекрасно существовал без его общества и просуществует ещё столько же. Но Саша был порядочным человеком. Не самым чутким, но порядочным. И пусть то, что произошло с Архангельском и не было всецело его виной, неразрешённость вопроса царапала совесть время от времени. — Он, кажется, до сих пор в обиде на меня за тот дурацкий запрет торговли. Хотелось бы поговорить, чтоб он не глядел на меня таким волком. Михаил склонился к лицу Саши, очертил пальцами линию скул. Блики от тусклых ламп волшебно играли на линзах круглых очков. Саша улыбнулся, приподнялся на локтях, ткнулся носом в щёку Мише и мазнул по его губам своими. — Да и в конце концов — он мягко обвил руками Михаила за шею — просто дань уважения старому городу. Ему явно будет, что рассказать гостям. Михаил чуть дёрнулся от упоминания старых историй. Не то что бы Архангельск может рассказать что-то совсем опасное… Но и замалчивать прошлое Московского вряд ли станет. Саша заметил секундное сомнение в лице Миши, но тот выкрутился. — Ах, старому городу! Он вообще-то меня на четыреста лет моложе. Или я уже тоже гожусь только для дедовских баек? Саша звонко смеётся, садится на бёдра Михаила, зарывается руками в золотые волосы и самозабвенно вовлекает в поцелуй.***
— …а рабочую почту ты один хрен не читаешь, вот я и решил тебя напрямую выцепить. Из Ромкиного потока сознания Рафаил вычленил одну важную для себя мысль. Петербург хочет его видеть. Он увидит Петербург. Сколько раз ему снилось, как это одухотворенное, меланхолично-презрительное лицо искривляется в предсмертной агонии, пока руки Рафаила смыкаются на его шее. Это удача. Это шанс. Это последний подарок неласковой судьбы. Главное — решиться. Чтобы навсегда забыть про сны. Чтобы изнутри не грызла ненависть ко всему миру. Чтобы Миша понял, какого это. Когда выкалывают глаза. Когда разбивают сердце. Если оно, конечно, у Московского есть. Око за око.***
Приёмы Московского всегда славились своей роскошью и размахом. Дорогие вина рекой, дамы в роскошных платьях, самые влиятельные люди страны, живая музыка, танцы, и, конечно, сам Михаил, как центр всего это великолепия. Он умудрялся одновременно обсуждать поставки нефти, флиртовать с очарованными девушками, решать пьяные конфликты и заливать в себя алкоголь литрами. Вечер лишь начался, но обещал быть блистательным. Рафаил чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. Старая, хоть и тщательно выглаженная Ромой рубашка, дешёвенький галстук, брюки и пиджак пылившиеся в шкафу со времён октябрьской революции. Он смотрелся инородно, как дворовый пёс, забредший в эрмитаж. Впрочем, его это не волновало. Впервые за долгие годы у него была цель. Эта цель стояла по левую руку от Михаила. Не привлекая к себе и половины того внимания, что получала столица, Александр тем не менее всегда был в центре, слышал и видел всё, что происходило в мраморных залах. Галантный и обходительный. Умный и чуткий. Боль и ненависть. Рафаил ждал. Надо было как-то выцепить культурную столицу из толпы вьющихся вокруг него фанаток. Ампула в рукаве жгла кожу. Старые связи так просто не забываются. Хвала отечественной токсикологии за её разработки. Порошок быстро растворяется в вине. Вино — в кровь. Быстро убивает нейроны. От конечностей до мозга. Почти не больно. Хотя последнее, скорее, минус. Рафаил чуть не подпрыгнул, когда его мягко тронули за плечо. Вот он. В двух шагах. В своих неизменных круглых очках и мягкой полуулыбкой. Лишь один Рафаил знает, какая ложь скрыта за ней. Какая это жалкая маска. Но важнее — бокал. Вина на несколько глотков. Идеальный момент, надо только перевести дыхание… — Прошу прощения, если потревожил. Александр Петрович. — ухоженная, вытянутая в открытом жесте ладонь. Миша говорил, что у Рафаила нежные руки. Нет, нет, нет, нет, нет, не сейчас — Я хотел бы с глазу на глаз обсудить с вами дела давно минувших дней. Можно на "ты"? — Рафаил Фёдорович, — сипловатый голос. Неловкое движение руки. Ампула неслышно хрустит, порошок (хвала богам что белый) пачкает рукав рубашки и оказывается в чужом бокале — конечно, я готов с тобой что угодно обсудить. — Главное, чтобы предательски не дрогнул голос. Сейчас только ждать. Чтобы ни о чём не догадался. Оркестр заиграл медленный танец. Александр неожиданно просто улыбнулся. — Пойдём, покружимся. Самый верный вариант, чтобы никто ничего не услышал. Рафаила чуть не сбивает с ног. Танцевать. С Петербургом. Похоже на жестокую издёвку. Но маска добродушия не меняется. Надо что-то отвечать. Надо тянуть время. — К-конечно. С удовольствием. — Голос всё-таки дрогнул. Саша улыбается шире и допивает вино. Что-то на периферии сознания лопается. Рафаил неплохо танцует. Сказывается давняя любовь к конькам. Но когда Саша отдает ему ведущую роль в танце, он почти сбивается с ног. Зачем? Что за игру ведёт этот дьявол в человеческом обличье? На то, чтобы сохранять спокойствие, уходят все силы. — Я бы… — Александр отводит глаза — я бы хотел попросить прощения. Удах под дых. Он ожидал чего угодно. Издёвки, манипуляции, плевка, выставления на посмешище. Но одной фразой Петербург путает все карты, следы порошка под рукавом преступно разъедают кожу. Хочется просто убежать. Хочется, чтобы он перестал говорить. — Я знаю, это тебя уже вряд ли утешит… Но я жалею о том, что случилось в начале восемнадцатого века. С тобой поступили жестоко. Если бы я тогда осознавал больше, то никогда не позволил бы этому произойти. Мне больно смотреть, что с тобой стало. Я знаю, ты меня ненавидишь, — Рафаил чуть дрожит и чувствует, как тяжелеют движения Саши. Он кружится в танце и пытается не упасть. — ненавидишь и имеешь на это право. Но я честно никогда не желал тебе зла. — чья-то из их двоих маска раскалывается. Музыка звенит в ушах, а танец все медленней. Саша сам не понимает, почему так туманно в голове. — Вот… прости ещё раз, если сможешь. Меня это грызло несколько столетий. Хорошо наконец сбросить камень с души… Прости… Я… Мне что-то нехорошо… Саша цепляется за него, но безвольной куклой сползает на пол. Музыка останавливается. Рафаил не слышит. Звенит в ушах. Лопаются нити прошлого, бьются зеркала ожиданий. — Саша! Все стоят серой массой каменных истуканов. Из толпы выпрыгивает Михаил, подбегает к Саше и трясёт за плечи. — Скорую, быстро! Саша, Саша, ответь, что с тобой? — У Саши пена изо рта. Глаза закатились. Пульс всё тише и тише. Рафаил не видит. Рафаил не слышит. Внутри него очень-очень пусто. Очень хочется домой. Порошок на руке оставляет горящую метку. Все вокруг так нереально. Кто-то зовёт врача. У Москвы на глазах слёзы. Око за око. Пахнет вином. За окном щебечет птичка. Февраль за окном. Белое море замёрзло. Где он был последние триста лет? Полярная ночь. Белая ночь. Что случилось? Ничего вокруг нет. Рафаил оседает на пол. Горят глаза. Глаза, глаза, глаза, глаза. На него смотрят сотни глаз. Ему выкололи глаза. Глаза — зеркало души. Он засыпает. Кто старое помянет — тому глаз вон.