Я тебя никогда не забуду.

Если бы Володе, когда он подавал все документы для оформления на должность вожатого, сказали, что ему будет в этот момент настолько больно, что захочется вырвать свое сердце, все свое нутро наружу и растоптать со всей силой, он бы никогда не поверил. Что вообще может произойти в пионерлагере, чтобы был такой эффект? Это же просто смешно! Лагерь — это смех и радость, это единство и содружество, это творчество и вечная динамика. Но тот, кто так думает, явно никогда не был в лагерях. И явно никогда не сталкивался с похожей ситуацией. С ситуацией, когда ты в последний вечер, в самый-самый последний на смене, сидишь у костра и пытаешься дрожащими губами петь, а хочется рыдать, кричать, а потом резко оборвать и голос, и свои чувства, и больше никогда не говорить и не чувствовать. Потому что так не должно быть. Это не по-человечески вообще — испытывать такое. Он просто смотрел куда-то вперед, будучи не в состоянии вообще сфокусировать свой взгляд хоть на чем-то, потому что если он это и сделает, то единственным возможным объектом его фиксации будет, конечно же, Он. Но посмотреть на Него сейчас — значит умереть. Это хуже, чем выкрутить кран с кипятком на полную и стоять под ним час, сварившись заживо. Чертова песня, чертовы корабли, чертов Резанов. Я подумаю, боже всевышний..Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу. Если бы Володе, когда он подавал все документы для оформления на должность вожатого, сказали, что ему будет в этот момент настолько больно, он бы ни за что не поверил. Это была такая боль, о которой не снимают фильмов и не пишут книг, о которой никто не может сказать товарищу, даже вполголоса, потому что все прекрасно понимают, что это бесчеловечное чувство, что так не должно быть. Но так было, так есть и в этот момент, когда глаза Володи уже не в состоянии даже просто смотреть вперед, в колеблющиеся в воздухе языки пламени лагерного костра. Он тряхнул головой. Нет, нельзя, нельзя, нельзя! Это все фарс, все эти трясущиеся тонкие пальцы влюбленных парочек, сидящих рядом. Все эти всхлипы и вздохи, все эти бесшумные выдохи, это все не от печали, это все от наигранности, это все не про него, при чем тут он вообще? Возьми меня, возлюбленный, с собой, я буду тебе парусом в дороге. Вот бы положить Его в передний кармашек на рубашке и чтобы Он там жил, рядом с ним, рядом с сердцем Володи. Чтобы можно было понимать, что Он рядом каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение страха и радости, что можно просто указательным пальцем отодвинуть легкую ткань одежды — и вот он, смотрит на тебя, такой маленький и такой уютный, расположившийся на твоей груди как дома и согласившийся остаться там навсегда. Я тебя Никогда Не увижу. Володя поднес пальцы к лицу и легонько надавил на переносицу, а после — на глаза, стараясь сдержать так отчаянно рвущийся наружу поток слез. Он не заплачет, нет, не здесь. Возможно, дома, в Москве, когда останется один. Когда поймет, что в кармашке его рубашки никого нет. Я тебя Никогда Не забуду. И он не сдерживается. Поднимает взгляд холодноватых глаз налево и сталкивается взглядом с Ним. Сердце пробивает последнюю дробь и резко замирает. Пожалуйста, не смотри! Не смотри на меня. Мне так плохо. Так плохо… Если бы ты только знал, Юра. Если бы ты только знал, как сильно я жалею, что поехал сюда, что послушал мать, сказавшую, что «дети лечат»… Если бы ты только знал, как сильно я хочу вернуться вспять и отказаться от этой безмерно глупой идеи, лишь бы не чувствовать эту боль. Но, конечно, я понимаю, я все понимаю. Эта боль — сторона прекрасного, мягкого, вечного чувства: моего чувства к тебе. Оно льется во мне, как самая сладкая песня, как самая красивая симфония, как самый звонкий ручей, как.. как то, что я никогда не чувствовал раньше. Мне чертовски страшно, Юра! — Володины глаза мокро сверкнули, и он опустил голову. — Но страшно мне не от того, что со мной что-то не так, и не от того, что кто-то узнает, и не из-за Маши, и не из-за родителей, мне страшно из-за тебя. Я так сильно тебя люблю, я так сильно хочу быть с тобой всю жизнь — просыпаться рядом, целуя твое плечо и родинку на нем, а потом снова проваливаться в ленивый сон, решив прогулять лекцию. Представляешь, я даже готов прогулять лекцию! Дипломат будущий, ну да, а как же. Но я готов пропустить все занятия мира, лишь бы проводить с тобой утро. Я так боюсь потерять тебя. Я так боюсь того, что я тебя никогда не увижу. Интересно, о чем ты сейчас думаешь? Володя вновь не сдерживается и поднимает взгляд на Юру, и, кажется, ответ становится понятен сам собой. Юра думает о том же. Боже, Юра, как же я люблю тебя, знал бы ты, знал бы! В голове Володи пронеслась как будто вся жизнь, а Митька только подступал (тоже уже слегка дрожащим голосом, между прочим) к концу песни, и Володя одними губами беззвучно произнес, глядя прямо в глаза Юре: — Я тебя никогда не забуду. Мир вокруг перестал существовать. Куда-то делся и Митька, и Ульяна, и Ирина с Женей, которые, готов был поспорить Володя, тоже переживали этот момент ужасной печали, и дети, даже его отряд, тоже куда-то исчезли… остался только Он: обычно такой дерзкий и смелый, с побитыми коленками, с широкими плечами, и смотрящими в самую суть искренними, немного щенячьими, глазами, однако сейчас же Юра был.. тем Юрой, которого Володя хотел бы защитить от всего мира (хотя защищать надо было, конечно, самого Володю, и Юра бы с этим прекрасно справился). Юра, как бы я хотел сейчас коснуться губами твоего лба, сжать пальцами твои плечи и тихо-тихо, едва слышно, прошептать на ухо, что я никогда тебя не оставлю. Ты свил гнездо в моем сердце, моя ласточка. Мой Юрочка. — Я тебя никогда не увижу… — прошептал Юра прямиком ему в сердце, смахнув своими черными крыльями весь этот момент из вечности в миг и сохраняя его в памяти навсегда, запечатывая десятком замков, которые никто не сможет больше, кроме него самого, открыть. Володя, выдыхая, прикрыл глаза. Песня закончилась.