Цвета

Кацуя, минуя бесконечные, кажется, нескончаемые коридоры, ускоряет шаг, поджимая губы и из последних сил сдерживая рвущиеся рыдания. Широкие, обычно сгорбленные плечи вздрагивают, когда его окликивает голос учителя, заметившего его на лестнице. Однако парень лишь сильней вжимает голову в плечи, последним рывком оказываясь по другую сторону двери пролета. Его поначалу допрашивали насчет прогулов, но со временем махнули рукой, мол: «Что с дефектного взять, оставьте.» Серизава был фантомом школы, которого никто не замечает, с которым никто не говорит. Он даже был бы рад быть отчитанным — хоть какое-то внимание. Может быть он тогда не считал себя самым пустым местом во млечном пути. Шатен улизнул через задний ход, привычно забытый охранником. Наверное, он даже мог и не стараться быть уличенным — его амплуа делало все за него. Скорее всего Кацую не заметили бы, выйдя он через главный вход. Дневной солнцепек встретил ученика застоявшимся пеклом воздуха, воркующими цикадами и перекликами школьников, по неизвестным ему причинам расползшихся по скамьям двора и размеренно прогуливающихся по ровным узким дорожкам. Может быть у них был тот же повод, что и у него, но думать об этом было утомительно. Серизава остановился у деревца, под которым обычно и проводил часы занятий, когда сбегал от школьных стен, крошащихся мелков и неутихающего шепота, застревавшего в ушных раковинах, заползающего под козелки и насмешливо вторящего голосам. Пористая копна волос пропускала редкие забеги ветра. Парень уткнулся в потрепанную книгу. Разлинованную и пустую. Его бы сочли тронувшимся умом, без сомнений. Но пустой она была для других, не для него. В белых полосах струились предложения целого мира, в котором он проводил большую часть времени и мыслей. В этом и было различие материального серого мира, от того, который был в этом ежедневнике — Кацуя в нем не просто существовал, а жил. Вдруг откуда-то снаружи звучит громкий грохот. Не успевает юноша вынырнуть из дебрей, как на него кто-то валится, огрев чем-то длинноногим и деревянным. Серизава, поднимаясь с земли, робко смотрит на растянувшегося на газоне ученика, пока тот кряхтит и, ощупывая землю, садится на нее. Кацуя хмурится, пытаясь понять, что же в этом парне не так, как неожиданно осознает — он слепой. И уверяется в своей догадке, когда спутник неуверенно мотает головой, пытаясь наугад определить местоположение того, на кого он напоролся. Его веки плотно сомкнуты, даже не дрожат под натяжением яблок, будто приклеенные. — Я здесь, — тихо и скомкано информирует ученика, и тот резко поворачивается, оказываясь аккурат напротив сжавшегося Серизавы. — Ты прости, что свалился на тебя, сам понимаешь, — он коротко усмехается, наконец-таки отталкиваясь от травы и вставая рядом. — Не сильно приложил? Повисает неловко длительная пауза, Кацуя кривит полосу рта, не в силах оторвать глаза от квадратных и побитых носков своей сменной обуви. Он сокрушается на самого себя за то, что зачем-то начал разговор. — Н-нет. Голос непривычно хрипит, сам мальчик даже удивляется этому звуку. Кажется, он целую вечность не слышал собственного голоса. — Это хорошо, — слепой криво улыбается, аккуратно протягивая раскрытую ладонь куда-то в неизвестность. — Я Ре Шимазаки. Серизава сглатывает, слегка отпрянув от кисти, подсунутой под нос. Он замечает как подрагивает чужая рука, а также то, что на подушечках пальцев засохли разноцветные мазки. Из-за спины возрастает гомон, а по спине, вдоль позвоночника шатена скатывается холодная капля пота. Паника все нарастает, Кацуя ощущает как проваливается сквозь зелень, чувствует воспаленный жар ядра. Как к его плечу осторожно прижимается что-то теплое. Шимазаки, уже уверенней треплет старый заштопанный свитер, одобряюще растягиваясь в улыбке: — Ты чего такой неразговорчивый? Его искренняя простота отчего-то трогает заполошное сердце Серизавы. Парень выдыхает, опасливо поднимая глаза на простодушное лицо Ре. Стоячие прядки вызывают щекотливую волну облегчения. Выбившиеся волосы ученика на лбу вздымаются певучим ветерком, обдавая нагретые щеки мимолетной прохладой. — Прогуливаешь? — парень вдруг ехидно тянет ухмылку, отрывисто хлопая по худощавому плечу мальчика. Кацуя по привычке стушеванно кивает, но после спохватывается, выдавливая: — Ага… Шимазаки понимающе сжимает губы и кивает, но через пару секунд его лицо озаряется. — Пойдем со мной, у нас сейчас изо, как раз поможешь кое с чем. Ре оказался в классе детей с ограниченными возможностями. Он был единственным незрячим, но одноклассники часто обращались к нему, перебрасываясь шутками. Шимазаки беспрестанно и заразительно хохотал. А еще на протяжении всего пути до выбранного учителем места он не отпускал взмокшей ладони нового молчаливого знакомого. Под руководством преподавателя Ре кое-как разложил наполовину выдавленные тюбики и ворсистые растрепанные кисточки. Другие ученики с началом процесса рисования замолчали, старательно вырисовывая нерешительные кривоватые линии. Ре застыл на пару минут с зажатой кистью в руке перед белоснежным холстом. Кацуя, сидя рядом на приземистой табуретке, старательно отводил взгляд от задумавшегося над чем-то Шимазаки, потирая мокрые долговязые фаланги пальцев. — Цвета… — Ре неожиданно подает голос, серьезно и непривычно для своей манеры речи растягивая буквы. — Скажи, какие они… Сильно пахнет краской и деревом. Серизава несвойственно склоняет голову, предаваясь своим думам. Через пару секунд он приглушенно отвечает: — Они разные: есть тусклые и монотонные, скучные… Похожи на то, что ты делаешь каждый день, рутинные; а есть яркие, они пробиваются через ту серость, они как проводники во что-то новое, приятное, как то место, где тебя ждут…