Его мерцание

      Она лежит, задрав к потолку ноги, и барабанит по стене пятками.       — Великан голодный ищет, кто сгодится ему в пищу, звери спрятались в кусты, пригодишься ему ты.       У неё блуждающий расфокусированный взгляд, на него она не смотрит: изучает несуществующие следы пяток на гладкости стены, рассматривает собранные под пальцами волны простыни.       — Раз ему ты пригодился, в чан свалился, там сварился.       Джинкс переворачивается, вытягивается на смятой постели и смотрит на противоположную стену, сплошь изрисованную: бомбы-кусаки, дурацкие рожицы, какие-то символы. Нагромождение ярко-розового — свидетельство её бессильной злобы. Она переводит взгляд за окно. Там нет ничего примечательного, но Джинкс как будто видит развернувшееся зарево взрыва, сбитую ракету, которая должна была разметать на ошмётки верхушку Пилтовера. Или Экко кажется? В нездорово расширенных зрачках Джинкс ему мерещится её несбывшаяся мечта: похоронить в хаосе чистеньких, отвратительных ей членов совета. Донести не справедливость, но своё отчаяние и боль.       Он часто видит в её глазах ненависть. Ведь именно он помешал ей это сделать.       — В чане очень глубоко, мерзко, жарко, нелегко. Если долго бултыхаться, можешь ты в живых остаться.       — Такой считалочки я не слышал, — мягко говорит Экко и присаживается на край кровати.       — Экко — маленький хитрец, в чане выплыл — молодец. — Вопреки совершенно дурацкому стишку, наспех — за что он готов руку дать на отсечение — слепленному, Джинкс серьёзна. Отвечает она не сразу, не смотрит в глаза, а обращает внимание на заживающие царапины на запястье, ползёт пальцами к его руке и сверлит взглядом рваные края с засохшими бурыми корками. — Я завтра научу, дети быстро запоминают такую чушь.       И научит же, обязательно! С детьми Джинкс ладит, придумывает для них миллион игр, с удовольствием валяется в пыли, бегает в догонялки. С детьми она другая: мягкая, чуткая, весёлая — не вымученно и не наигранно — по-настоящему. Она любит их, а они её. Стоит Джинкс появиться на улице — бегут к ней крикливой стайкой. Экко не боится оставлять её с ними, в такие моменты ему отчётливо видится в ней совсем другой человек.        — Паудер, — говорит Экко и уже жалеет, что решил назвать её так.        — Паудер? — Она не вскакивает и не встает, она будто вырастает, оказываясь слишком близко. Мягко, но молниеносно. Глубоко дышит через раскрытые губы и наконец-то смотрит на него — прямо, выискивая одной ей угодную реакцию. — Кого ты зовёшь сейчас, Экко?       Абсолютно сумасшедшая Джинкс — никакой Паудер. Смотрит на него влажным взглядом, не смыкая приоткрытых губ, совершенно точно зная, как это действует.       Каждый раз. Каждый гребаный раз с того момента, как он сбил её ракету, как утащил её, дикую, орущую, рвущуюся прочь с его рук. Бешеную собаку. Принёс в свой дом, выстроенный, маленький, как будто бы рай. Принёс не сломанную девушку, не несчастного потерянного человека, не ту, которая просит и ждёт помощи. Принёс бомбу. Принёс расшатанные шарниры-нервы, готовую рвануть смерть. В наивысшей степени вероятности — личную погибель.       Ведь поначалу она каждый день, каждую проклятую минуту рядом доказывает, что это было абсолютно неверное решение. Безрассудная глупость, идиотское веление сердца. Сердцу не прикажешь, так, кажется? Не запрограммируешь, не убедишь. Разум вопит, что такой риск ничем не оправдать. А помимо доводов собственного рассудка взывает к нему Хеймердингер, который в разы умнее и осторожнее. Орёт Вай, уверенная, что только она одна в силах вернуть Паудер, которой в Джинкс не осталось.       — Каково это, Экко? — брызжет Вай с пеной у рта.       — Что? — старается сохранить спокойствие Экко.       — Трахать больного? — У Вай такое выражение лица, будто она выиграла гребаный кубок Зауна по остроумию.       — Спросишь у Кейтилин, — небрежно бросает Экко. Их дела не касаются Вай, как бы ей ни хотелось думать, что она важная часть жизни Джинкс.       У Экко мозг кипит, и взрывается сердце, потому что никому из них он не в силах объяснить, зачем и почему так не хочет отпускать от себя Джинкс. Прихоть, похоть? Любовь? Какая же ядрёная отборная чушь! Эгоизм? Вот это ближе. Желание спасти и чувство, что это сможет сделать только он, не сестра, не друзья.       Хотя какие у Джинкс друзья? Даже он таковым себя не считает. Изначально на это и не рассчитывал, не надеялся, что Джинкс будет благосклонной только из-за их прошлого. О нет! У Экко и Джинкс прошлого нет. Оно было у Экко и Паудер. И вот уже седьмой месяц в его доме живет кто угодно, и в самую распоследнюю очередь это Паудер.       Вырвалось, опять назвал её так. Джинкс не прощает подобных манипуляций. Откровенных и глупых.       В тёмной глубине глаз плещет алым, она снисходительно кривит губы, присаживается, скрестив худые ноги. Расстояние между ними увеличивается, она опускает подбородок, смотрит исподлобья и медленно проговаривает:        — По ком-то соскучился, Экко?       Нельзя. Чёрт возьми, нельзя играть с ней. И зря он начал. Зря понадеялся, что Джинкс растает и пожалеет его чувства. Она только разозлилась. Приходится эту игру закончить, не отвечая на её вопрос.        — Ты ела? Я дико голодный. — Он встаёт и отходит вглубь комнаты к холодильнику, открывает дверцу. — Хеймердингер высосал все мои силы и истрепал все нервы, пришлось пересчитать зарядную мощность и время детонирования малых бомб. Он предложил более удобный вариант стабилизации механизма взлета… О, есть ещё два сэндвича, — Экко выглядывает поверх открытой дверцы. — Разделим? — И играет, на чём может — открытой искренней улыбке. И это отчасти работает: Джинкс перекручивается, ластясь по простыне, выгибает спину, задирает ноги и резко вскакивает с постели.       — А запуск детонации у вас дерьмовый, ненадёжный, чтоб ты знал. Потому что этот карманный умник не может придумать ничего хорошего. Старый, никчемный, сварливый…       — Джинкс!       — …чудесный и милый, умнейший человек. Светило! — Она дарит ему снисходительную улыбку, вырывает из рук сэндвич и садится на табуретку, скрутив ноги в какой-то немыслимый узел, состоящий из острых углов и вывернутых суставов.       — Идём завтра со мной в лабораторию, утрёшь профессору его маленький чёрный нос. Сможешь?       — А кто сказал, что я хочешь? — бурчит Джинкс с набитым ртом.       Настроение её сменилось, и Экко в который раз уверился, что сделал всё правильно. Она перестала быть сукой, уже не «варила его в чане» и не хотела «скормить великану». Она потеплела, повеселела. Быстро жевала, выводила свободной рукой волны в воздухе, сопровождая свои рассуждения о качествах оружия и компетентности Хеймердингера резкими взмахами. Была искренне увлечённой — прекрасной. Такая она будила в нём спрятанные глубоко внутри чувства, его детскую влюблённость, переросшую в безрассудную, неистовую, отчаянную потребность. И все прочие Джинкс — сука, жертва, маньячка, его не отталкивали. Эта Джинкс, нормальная, по его субъективной оценке личностей Джинкс, примиряла с необходимостью терпеть и остальных. И Экко надеялся, что любила его в ответ именно эта её ипостась. Слишком страшно было предполагать, кто из них его любит. Если речь вообще о любви. Если любит, а не потакает, не балуется, не забавляется. Весёлый дурной пиздец, полностью соответствующий Джинкс. Ожидание удобного момента, чтобы разнести к чертям весь его мир. Хотя его-то мир она уже разнесла и именно к чертям. Но лично себя Экко и не жалел, он беспокоился, что из-за его единственной слабости к этой совершенно поехавшей девушке может пострадать кто-то ещё. А Джинкс способна устроить кромешный ад всем, без особого разбора.       Скольких сил, сколького времени, нервов, уговоров и криков стоило её шаткое примирение с Вай! Было немного по-мальчишески гордиться этим, но Экко чувствовал, что не будь его рядом, ни о каком примирении речи бы не шло.       В тот самый момент на мосту, когда Джинкс запустила ракету, когда Вай орала от бессилия, а её подружка стояла столбом, умирая с каждым пройденным ракетой сантиметром, только Экко смог остановить это безумие. Правда, потом началось безумие ещё большее: Кейти или Кейтлин, или как там зовут эту чистенькую подружку Вай, отмерла, пролетела стрелой и вцепилась бы в лицо Джинкс, но Экко был спокоен и сосредоточен. Пнул ногой Кейти-Кейтлин на уже несущуюся к ним Вай, и обе они полетели на мост, стирая задницы о камни.       Джинкс орала и брыкалась, располосовала ему руку, укусила за щеку. Не было, как в том их последнем поединке, понимания, кто он. Да будь перед ней драконы, боги, великие творцы хаоса, она хотела убивать, умыться кровью, сломать, взорвать, смешав всё вокруг с пылью. А Экко, выворачивающий ей суставы, впечатавший искажённое слепой яростью лицо в камни, был сейчас хуже всех. Он был препятствием. Весьма сильным, как оказалось.       У Экко была своя цель. Хотя, к чёрту, цель у него была, когда он создавал свой мир, посреди общей распри, войн нижних с верхним городом. Была цель — спасти людей, уберечь от мерцания, выстроить хоть какое-то подобие порядка и защиты для тех отчаянных, которые уже потеряли надежду. Тогда была цель, а то, что он сделал на мосту, было порывом, идиотией. Потаканием себе. Его мерцанием с кучей побочек.       Она доедает сэндвич, сначала облизывает пальцы, а потом вытирает руки о штаны.       — Воды, — бормочет Джинкс и буравит взглядом стол за его спиной. Экко не шевелится.       — Великан воды поищет после сытной вкусной пищи. — Экко коротко глядит на неё, на миг испугавшись возвращения дурацкой считалочки и вместе с ней той Джинкс.       Но она шутит, подходит вплотную и тянется за стаканом поверх его плеча. Экко решает было, что подавится и сдохнет, пытаясь сохранить самообладание, пока она, держа мнимое, почти призрачное расстояние, не касаясь его, отпивает мелкими глотками, опираясь на стол у его руки. Кожа покрывается мурашками, а по спине холодком спускается волнение.       Она знает, определённо знает, как влияет на него. И делает это специально. Ему никогда не понять, зачем точно Джинкс это проворачивает или разыгрывает. Зачем дразнит его, зачем в один день преданно смотрит в глаза и с энтузиазмом глотает положенные таблетки, в другой — швыряет пузырёк через всю комнату и орёт, как взбесившийся тролль, что ненавидит его, вырвет ему глаза, перережет глотку. Повторяет скороговоркой на разные лады: «Ненавижу тебя, ненавижу тебя, я тебя ненавижу, Экко, ненавижу тебя», — медленно тянет каждый слог, потом захлёбывается словами, говоря всё быстрее, или поёт это паршивым голосом, визжит, шепчет и сводит его с ума. В такие моменты Экко думает, что он жалок. Абсолютно бессилен. Любые слова его разбиваются о глухую стену. И самое паршивое: он силится, но не может вспомнить, бывает ли Джинкс счастлива. Хоть когда-то. С ней слишком трудно, но он упрямо зачем-то всё равно остаётся рядом.       Им обоим несладко: ему с ней, ей — с ней же.       Джинкс медленно склоняет голову к плечу и абсолютно серьёзно спрашивает:       — Если ты не будешь это доедать, то я бы не отказалась.       — Вот ещё! — От досады на своё смущение Экко заталкивает остатки сэндвича себе в рот и сосредоточенно работает челюстями.       Джинкс улыбается, и они на мгновение меняются местами. Она вмиг взрослеет, тогда как Экко с полным ртом хлеба, колбасы и сыра чувствует себя глупым мальчишкой.       Долго это не длится. Что вообще длится долго, когда дело касается их с Джинкс? Стоит Экко развернуться и потянуться за водой, как она влезает на стол, толкая бедром стакан на дальний край.       — Допустим, я пойду в лабораторию, отдашь мою пушку?       Конечно же нет, чёрт, да её наедине с вилкой не оставить, какая к чертям пушка! Но так нельзя: нужно поощрять старания Джинкс. Ведь она и правда пытается. Жрёт, хоть и нерегулярно, свои таблетки, сидит в его доме и в его городе, не высовываясь. Но вернуть Джинкс оружие рано.       Вдоль её худых рук висят неизменные синие косички, растрёпанные, милые. Она смотрит своими невероятно огромными глазами выжидательно и не шевелится.       — Нет, прости.       Экко уже ждёт её ярости, но Джинкс пожимает плечами и фыркает. Легко. Спокойно.       — Сэндвич не дал, пушку нельзя, может, я просто буду убирать в твоём доме, мыть посуду, готовить ужин? Стану первой домохозяйкой, которой идёт фартук, а, Экко? Хочешь Джинкс в фартуке? — она приподнимает вверх бровь, кривит губы в улыбке и проводит ладонью от шеи к коленям.       Зачем вообще ей пушка, если Джинкс и так с легкостью взрывает ему мозг?       Сумасшедшая! Потрясающая!       Когда они переспали впервые, после её очередного приступа, не «я ненавижу тебя»-приступа, а «мне одиноко»-приступа, Экко был зол и сам себе отвратителен, то же чувствовал и к ней. Нельзя, нельзя так, размазывая по щекам мокрое, прыгать к нему на колени, сдирать рубашку, кусать губы. Нельзя за секунду рвануть, сменить жалость к себе на желание. Похоть. Грязную. Решение воспалённого мозга — немедленно стать нужной, подгоняемое болезненным азартом и страстью. Не так он хотел бы. Но так хотела она. А он уступил. Господи, уступил? Да он хотел её так сильно, что не удержался бы никогда и ни за что. Наплевал на всякую этическую сторону вопроса, стоило Джинкс стянуть с себя майку. И сколько бы ни твердил себе после, что это было отвратительно, случись повернуть время вспять, непременно не смог бы удержать ни её, ни себя.       Стоило вспомнить голубые разводы облаков на гладкой, блестящей от пота голой коже, внизу тяжелело и сладко ныло. И стыдно признать: стоило вспомнить, что он не был для неё первым — перед глазами мутнело. Бестолковая мальчишеская ревность. Догадки, что кто-то сделал ей больно. Почему-то не представлялось по-другому.       Экко никогда не спрашивал и не спросит, кто это был. Лишнее. Ещё один её козырь. В минуты помешательства Джинкс не упрекала его сексом, о нет, она точно знала, куда бить, перечисляя все имена, которые только приходили ей в голову. «Я же вижу, Экко, вижу, как это бесит тебя. Это была Вай, мы сделали это втроем: я, она и её подружка…» «Это была Севика, её тёмная кожа и скучная рожа очень напоминают твою…» И так до бесконечности. До его бешенства.       Он мог держать себя в руках. Но иногда хотелось надавать Джинкс по её красивому личику, чтоб в кровь, затолкать поганые слова в хохочущий рот, заставить заткнуться. Экко стойко пережидал, зная, что это не решение — это проигрыш.       Не упоминает Джинкс только Силко. Никогда. Слишком больно. Больно, когда она бесится, больно, когда спокойная. Экко тоже не говорит с ней об отце. Только ждёт, что однажды она найдёт в себе силы. И надеется, что его поддержки будет достаточно.       — А ты умеешь готовить? — Экко ведёт взглядом от её голых разведённых коленей выше: к впалому животу, едва заметной под тугим топом округлости груди, к её лицу.       Джинкс запрокидывает голову, хлопает раскрытыми ладонями по столу и хохочет.       — Могу подстрелить тебе пару зайцев для воскресного ужина.       — Это и я могу. — Экко подходит ближе, упирается лбом в её плечо, касается руками бёдер. — Но фартук мне вряд ли пойдёт.       Джинкс кладёт подбородок на его макушку, приминает торчащие щёткой волосы.       — Чёрт с этими зайцами, ужинами и пушками. — На плечи ложатся руки, Джинкс придвигается ближе, наклоняется и целует его в висок. — Но фартук мы раздобудем.       От этого «мы» в груди щемит, разливается тепло. Он готов притащить ей фартук, отдать пушку, приготовить воскресный ужин, готов терпеть любые её приступы, сколько потребуется. Не готов только с ней расстаться. Ни за что. Чем бы это не обернулось. В такие короткие, вырванные из безумия мгновения, Экко счастлив, счастлив до идиотского восторга, готов всё ей простить и всё стерпеть.       Под губами холодная кожа её плеча. Джинкс выдыхает коротко, сорвано и вдруг прыгает на него, оттолкнувшись от столешницы, обхватывает руками шею, больно сдавливает бока бёдрами. Болезненно худая, лёгкая, как пух. Расширенные чёрные зрачки обрамляет алый огонь, нездоровые всполохи, но вот сейчас, в этот самый момент Экко глубоко плевать, какая именно Джинкс его хочет. В реальность не возвращают даже балансирующие на грани удовольствия и боли частые укусы. Кожа горит, и Экко охватывает этот пожар. Джинкс невозможно противостоять. Ей нужно поджигать, захватывать и владеть безраздельно. До постели он её несёт, но только потому, что на короткое мгновение она это допускает. Разрешает ему управлять.       — Не сегодня. — Экко укладывает её на спину, но узкая ступня тут же упирается ему в грудь. Джинкс цыкает, качая головой, приподнимается было на локтях.       — Не сегодня, — повторяет Экко и тянет её за ногу, снова опрокидывая.       — Смотри, чтоб я не пожалела! — Глаза блестят из-под дрожащих ресниц, и она закусывает губу. Снисходительная. Пусть.       Он хочет её голой: без оборванных у колен штанов, без топа, без тяжёлых ботинок, даже без перетягивающего шею чокера. Сам же едва не забывает раздеться.       В мимолетно-неуловимый момент, когда длинные пальцы Джинкс не оттягивают его волосы, когда её колени не давят плотно на уши, когда сам Экко ещё может что-то соображать, он слышит задыхающиеся стоны, прерывистые и ноющие. Кровь бросается в лицо, заливает огнём шею и грудь.       — Давай же, — шепчет Джинкс и тянет его выше.       Раскрытые сухие губы едва касаются его собственных. Она тут же прогибает спину, откидывает голову назад. В ней умопомрачительно тесно, и как будто мало того, что Джинкс красива, она бесподобна в постели. По спине взлетает всполохом дрожь, мучительная истома, Экко едва держится, замедляется. Но Джинкс слишком хороша. Под сжимающей маленькую грудь ладонью трепещет частой дробью её сердце. Лучше любых высказанных вслух признаний.       Мелко колотятся острые коленки. В темноте соблазнительно бесподобно блестит лихорадочный пот на коже.       Невозможно любить её сильнее, но хочется. Выразить, высказать, что в не потрясающем сексе дело, дело в откровенной обнажённой честности. Ей слишком хорошо. Не только физически. Джинкс сосредоточена на нём: целует, гладит, ластится, жмётся ближе. Обводит пальцами губы, скулы и шепчет бредово-горячечно его имя. И это лучше яркости самого лучшего оргазма! Джинкс хочется быть его — не подделаешь такое. Она не позволяет, не допускает — она доверяется. Полная отдача. Экко знает, что именно сейчас он для неё — мир. И готов поклясться, что Джинкс — его мир тоже. Его мерцание, если угодно, его проклятье; самая большая удача, самая огромная ошибка, возможно. Судьба, любовь — без оговорок. Сделанный давно выбор. Без сомнений правильный.