0
Собственный крик оглушил меня. Я погрузился в темноту, из которой больше никогда не выберусь. Вечный мрак станет для меня вечным другом, а надежда внутри меня будет постепенно угасать, убивая мою израненную душу ещё больше. Я ослеп. Ослеп, став обузой для тебя.
1
На глазах толстая ткань. Вокруг тишина и мрак, окутавший меня с ног до головы. Чувство непонимания нахлынуло на меня, вызывая панику. «Я умер?» — первая мысль, возникшая в моей черепной коробке. Нет, я определённо жив. Так… что со мной? Воспоминание словно разряд молний ударило по голове. Незнакомые лица, голоса, выстрелы и жидкость, сжигавшая веки. А затем… темнота. Предательство. Покушение… Я аккуратно протягиваю руку к глазам поверх ткани, в надежде ощупать глазницы. Их нет… — с ужасом осознаю я. — Моих очей больше нет… Тело трясётся в конвульсиях, к горлу подступает ком, а из уст срывается хриплый крик. Я ничего не понимаю, мне страшно. Не оставляю попыток найти глазные яблоки, срывая с себя материю. Тщетно. Я всё ещё в темноте, в полном мраке и тишине. Гробовая тишина обрывается, когда я слышу спешные шаги в мою сторону. Мой мир, состоящий из тишины, наполняется звуком туфелек. Через пару мгновений слышу знакомый голос, полный нежности и беспокойства. Она. Моя милая голубка. — Мирча, нет, прошу, не вставай… Моя голубка подбегает ко мне, обхватив мои руки; её голос дрожал, словно она сдерживала слёзы. Садится рядом на мягкую кровать, выхватывая до сих пор неизвестную мне материю, и завязывает её мне на глаза. Точнее, на то, что от них осталось… — Голубка? — издаю голос, дабы понять, где она. — Я здесь, Мирча, я здесь, — тихо, почти шёпотом. Поворачиваю голову налево. — Я ведь останусь с этим навсегда? — выплёвываю, словно пропуская слова через горький ком в горле. Моя голубка молчит, будто не понимает о чём я. Она боится, беспокоится. Я чувствую, как она закусывает нижнюю губу. Илинка всегда так делала, когда нервничала. — Ответь мне, — более настойчивее, но так же нежно, дабы не давить на неё. — Да… — выдавливает она, вновь хватаясь за мою руку. Сердце сжимается в груди, воздух перестаёт поступать в лёгкие. Она потянулась к щекам, нежно проводя по ним большим пальцем. Я не видел её, не видел мокрых от слёз глаз, только чувствовал тонкие пальцы, которые, казалось, источали успокоение. — Всё будет… всё будет хорошо, слышишь? — она пыталась говорить чётко и ясно, дабы скрыть дрожь в голосе. Однако я слышал все тревожные нотки, от которых становилось ещё больнее. Я скривился в подобии улыбки. Понятия не имею, почему губы изогнулись в ней; возможно, таким образом пытался успокоить её или, может, хотел успокоиться сам. Сжав ладони, я поцеловал руки Илинки. — Всё будет хорошо, — хрипло повторил я вслед за ней. Но я прекрасно знал, что это не так. Знал, что как раньше уже не будет. Больше никогда.2
Новый день не наступил для меня. Всё вокруг было тёмным дном обрыва, созданным лишь для меня одного. За два дня я должен был хоть как-то привыкнуть к этой темноте, однако, увы, у меня не получилось. В огромной кровати лежало безмолвное тело, свернувшееся в клубок. Дрожащее, скомканное, раненое тельце, пытающееся взять себя в руки, как настоящий мужчина. Я плакал, а может, думал, что плакал, как не в себе. Но делал я это безмолвно, словно мышь, загнанная в угол, прикрыв рот. Тихие всхлипы эхом разносились по комнате, а к горлу подкатил огромный ком, который сдавил его. Я чувствовал, как сердце билось всё быстрее и быстрее, пока оно не стихло вовсе. Мой рот закрылся, когда я услышал лёгкие шаги. Я снова услышал её голос, нежный, мягкий. Она присела к кровати, обеспокоенно оглядывала меня, прикоснувшись к моему плечу. Тепло охватило моё тело, кончики её пальцев коснулись лишь одного участка, но эта энергия прошлась по мне. — Не спишь? — тихо заговорила она. Я дёрнулся, дабы дать ей понять, что я всё ещё жив. — Не сплю, — хрипло ответил я, повернувшись к ней лицом. Я пытался приподняться на локтях, она мне помогала, и в этот момент я почувствовал себя маленьким ребёнком, которому нужна помощь даже для того, чтобы встать с места. Мерзкое чувство, я вам скажу, крайне мерзкое. — Пора менять повязку, — добавила она, когда я наконец смог оторваться от привычной мне подушки. Ведьмочка говорила тихо, вероятно, чтобы скрыть ту дрожь, которая выдавала всё подчистую. Она говорила тихо, потому что хотела вновь расплакаться, как тогда, в больнице, в тот момент, когда увидела мои глаза, а если быть точнее — их отсутствие. Да, она испугалась, но не отвернулась. Не отвернулась ни от моего лица, ни от меня самого, и вот теперь эта девушка меняет эту чёртову повязку, заменяя новой. Тогда Илинка лишь всхлипнула от горя и боли, что разъедали изнутри. Она кинулась ко мне в объятия, целуя в висок. Я провёл большим пальцем по мокрым щекам голубки, вытирая последние капли горьких слёз. — Тш-ш, тише, милая, тише, — прохрипел я, улыбнувшись. Я улыбнулся, да я и вправду улыбнулся. Получилось паршиво, но это помогло даже больше сказанных мною ранее слов. Она тоже улыбнулась — я знал это, ведь она всегда улыбается мне в ответ — и, немного придя в себя, нарушила тишину, которая висела между нами словно огромная стена: — С повязкой ты выглядишь весьма привлекательно. Голубка произнесла это тихо, неуверенно, словно сомневаясь в уместности сказанных слов, но она прекрасно знала, что именно это мне сейчас и нужно. Мне нужны её шутки, мне важно слышать её голос, мне нужна она. — То есть без неё я выглядел не совсем привлекательно? — с издёвкой парировал я. Она усмехнулась. — Если честно, то да. Не удержавшись, я тут же засмеялся, несмотря на то, что хотелось плакать в подушку. Однако я не мог плакать, не позволил себе сделать это здесь и сейчас. Этот момент просто нельзя было портить, ни за что на свете! Она встала со стула, медленно подошла ко мне и, обхватив за щёки, поцеловала. Я не видел, но почувствовал эту плоть на своих губах, я чувствовал, как она накрывает меня вновь, берёт всё под свой контроль, но вовсе не с грубостью, а нежностью, которую она дарила и дарит мне до сих пор. Я вновь прочувствовал те эмоции, которые я испытывал при нашем первым поцелуе: испепеляющий жар, пронзающий холод, нежную страсть и поражающую беспомощность. Во мне словно прорезалось шестое чувство, которое дремало внутри много лет и только сейчас смогло проявить себя. Я не видел, но прекрасно чувствовал: её руки спустились к моим плечам, сжимая их. Она словно говорила мне: «Не отпускай меня, никогда, прошу!» А я и не собирался. Я не собирался отпускать её, а она не собиралась отпускать меня, никогда больше. — Я люблю тебя любым, барашек, — тихо-тихо выдыхает, а я чувствую обжигающее дуновение на своих пересохших губах. Целую её руку, опуская с плеч, щекоча нежную кожу, а она краснеет, словно девочка, смущается жесту, которого я не делал много лет. Я не вижу этого, но я чувствую. — Моя голубка, — тихо шепчу излюбленное прозвище, осыпая ладонь лёгкими поцелуями. — Спасибо тебе за всё… я люблю тебя, люблю! Она смеётся. То ли от моих слов, то ли губ, что щекочут ладонь, — не важно. Она смеётся — это самое главное и ценное для меня. Её смех — успокоение, бальзам на израненную душу. Эта маленькая ведьмочка — моя голубка. Это воспоминание станет светом в тёмные дни забвения...3
— Не больно? — проводит пальцами по закрытым векам; я сглатываю, но вовсе не из-за боли, которую не испытываю, а из-за волнения и страха в одном лице. — Я не чувствую боли, но твои руки я прекрасно ощущаю и запах этой зловонной мази тоже, — недовольно ворчу я, на что получаю ещё большее количество этого лекарства. — Твои мази гораздо лучше всей этой химозы. — Спасибо, конечно, однако вряд ли мои мази будут пахнуть розами и тюльпанами. Так что не ворчи, моя неженка. Я вскинул брови от неожиданности. Неженка? Я? Нет, я вовсе не оскорбился, ничуть. Однако мне было смешно от того, что она обернула всё вот так. Через шесть веков она сказала это мне, а не я ей. Странно, но чертовски мило. — Я не неженка, просто очень чувствительный человек. Илинка рассмеялась; я тоже последовал её примеру, вспоминая наше совместное прошлое, которое мы провели вместе до самой смерти, до моей смерти.4
— Больно! — моя жена вскрикнула, как только мои пальцы коснулись ноги. — А кто просил тебя на лошади скакать без моего ведома? — возмущенно отвечал я, размазывая мазь по всей ране. — Ночью. Она хмурится. — Я свободный человек, и я… у-у-у! Могу делать всё, что захочу! Иронично усмехнувшись, я натягиваю повязку на ушиб, затем слышу очередной женский вопль, от которого у меня заболело сердце. Однако я нахожу в себе силы посмотреть на неё и неожиданно для себя смягчаюсь. — Терпи и не ворчи, неженка, — парировал я, на что ведьмочка сильно возмутилась, нахмурив бровки. — Я не неженка! — Правда, а кто же? — Очень чувствительный человек, знаешь ли, — выронила она, пытаясь хоть как-то выпятиться из неудобной ситуации. — Послушай меня, Илинка… — Не называй меня так, — обрывает меня на полуслове, на что я улыбаюсь, совсем как мальчишка. Я провожу рукой по щеке, чувствуя, как горячая кровь бежит по венам, вгоняя её в краску, чувствую, как её дыхание сбивается под моим пристальным взглядом, чувствую, как она тает передо мной, а я таю перед ней, растягивая уста в улыбке. — Послушай меня, голубка, — тихо начал я, зная, как сильно она любит это прозвище, — я очень дорожу тобой, и если бы не случайность, я потерял бы тебя, понимаешь? Если с тобой что-то случится, я просто не переживу этого! Она всё прекрасно понимала. Она понимала и свою оплошность, и то, в какую опасную затею она повелась, но вместо извинений я получил нечто иное: — Видишь, папа ругается, — шепнула она, проводя рукой по животу. — Давай пообещаем, что мы так больше не будем. Голубка охнула, видимо, мой плод также понял свою ошибку. — И ты меня прости, — виновато опускает взгляд. — Это и вправду было глупо, но мне захотелось… Я вижу насколько ей тяжело, и от этого больнее. Пальцы легли на её подбородок, поднимая поникшую голову, а она не прячет взгляд — ровно глядит на меня, словно воин, что готов к казни. — В следующий раз разбуди меня, — делаю небольшую паузу, смотрю прямо в глаза, — вместе мы и прогуляемся. Она молча кивает, а я прислоняюсь к её губам. И уже тогда, шесть веков назад, в кромешной темноте, я полностью чувствовал её — мою голубку.5
Я вновь лежал на этой злосчастной кровати и от меня вновь пахло мазью, которую я всей душой ненавидел, но это всё не сравнится с нежной рукой Илинки, с её голосом, прикосновениями, что, казалось, исцеляли меня. Прошло две недели моего ада. Ничего не менялось, кроме повязки, которую голубка заменяла по несколько раз в день. Это утомляло не только её, но и меня. Я слышал, как по-другому звучал её голос; она дико уставала, и всё из-за… меня. И только сейчас я осознал, что я обуза для неё. Просто ненужный груз, который нужно сбросить, пока не поздно, иначе он срастётся с телом, и тогда жалеть об этом будет поздно. Нет, я не стану губить её жизнь! Нет, не стану, но что же мне делать?.. — Просто отпусти её. — Что? — Отпусти её с миром, пусть уйдёт. — Но я не могу её просто взять и отпустить. Я люблю её, боже, люблю. — Если любишь — отпусти. Давай, скажи это. — Нет… — Ну же, говори! — Нет!.. СКАЖИ! Я перехватил её руку, силой сжав тонкое запястье в свои ладони, тем самым вызвав удивление и даже страх у Илинки. Я чувствовал, как задрожали её пальцы в моих руках, услышал, как она выдохнула. Мне стало не по себе. — У тебя что-то… — Разведись со мной, — резко обрываю я, не дав ей закончить. Я смотрю на неё прямо из-под повязки, мои глаза не видят её лица, но я чувствую ужасный стыд, что поглощал меня всё больше и больше. Поджимаю уста, которыми я посмел выплюнуть это, смотрю на пол. Куда угодно, только не на неё, я не смогу смотреть ей в лицо. — Что это значит? — недоверчиво спросила она, а я тщетно пытаюсь взять себя в руки и не сорваться на слёзы. — Разведись со мной, Илинка, пока не поздно, — повторяю, нет, скорее выплёвываю из себя. Она не верила этим словам, не верила мне. Не верила тому, что я смог сказать это прямо ей в лицо без всякого угрызения совести и стыда. Отрезаю, не давая права выбора, ставлю в тупик, в безвыходное для неё положение. Если быть честным, то я и сам себе не верю… но так будет нужно. — Скажи, что это шутка, — умоляюще шепчет ведьмочка, заставляя вновь посмотреть на неё. — Ты ведь… Мирча, это ведь неправда, скажи мне… Я поджимаю губы, качаю головой. — Это не шутка, голубка, — замолкаю в тщетных попытках подобрать правильные слова. — Тебе и правда нужно уйти… от меня. — Не уйду, — разом чеканит она. — Я никуда не уйду от тебя, и это моё окончательное решение. — Ты не понимаешь… — судорожно мотаю головой, но голубка хватает меня за руку, заставив меня заткнуться к чертям. Наши пальцы переплетаются друг с другом, а я чувствую тепло, исходящее от неё. Она смотрит на меня — я это точно знаю — она смотрит на мою реакцию, на улыбку, которая появилась сама по себе. Я хотел, нет, я хочу, чтобы этот миг длился целую вечность. Она и я. Никого больше, абсолютно никого. — Я не могу сказать, что я тебя понимаю, — зарывается в мои волосы, — но я с уверенностью могу сказать, что люблю тебя, и это я прекрасно понимаю. — Но я для тебя обуза, Илинка, — я всё никак не унимаюсь, а голос начинает подводить. — Я чувствую, как тебе тяжело, я слышу твой уставший голосок, я знаю, как тебе сложно ухаживать за мной, видеть меня таким… — Каким? — Неполноценным, — одними губами шепчу я. Она смеётся, словно я рассказал ей шутку, небылицу, в которую сложно было поверить. Однако и здесь я прекрасно мог прочувствовать горечь в заливистом смехе. — Неполноценных не бывает, Мирча, все мы полноценны. Я хотел вновь возразить, однако ощутил, как её палец прикоснулся к моим губам. Илинка шикнула; я вновь замолчал, не в силах связать и двух слов. В конце-концов я просто сдался и замолчал, пытаясь не поднимать эту тему вновь. Эта мысль и это разъедающее изнутри чувство вины должны были выветрится из меня, но даже глубокой ночью я оставался наедине с этой ужасающей мыслью. — Может, она не поняла меня? — думал я. — Или я что-то не так сказал… А в ответ гнетущая тишина, словно я лежу в каком-то гробу, где на дне лишь я один. В тесном ящике, где я никого не слышу, и никто не слышит меня в ответ. — В гробу… — я погружаюсь в темноту.6
Здесь очень темно и до жути тесно. Оглядываюсь по сторонам: никого нет, абсолютно никого. Я знаю где и когда нахожусь, мне вновь страшно, мне вновь больно. Зову отца, а в ответ тишина. Снова бьюсь в агонии, пытаясь держаться как можно дольше, хоть я уже знаю, что мне ничем не помочь. Я борюсь с тем, с чем бороться невозможно, избегаю то, отчего просто не убежать, хватаюсь за то, чего нет. Белоснежный снег пропитал алую кровь, вьюга укрыла шакалов, зима приняла ещё одну душу под своё крыло, укрывая её от любопытных глаз, от похотливых хищников, оставляя меня наедине с самим собой в гордом одиночестве. Морозный ветер обжёг легкие, кровь моя вытекла ручьём, оставляя след, а мой истошный крик затерялся где-то под землёй, превратившись в гул. Они придут за мной! Они снова идут за мной! Они здесь, они рядом, отец, помоги мне!!! Они пришли… — Мирча, очнись, Мирча! Меня трясёт. Трясёт вовсе не от холода. Я хватаюсь за голову и шепчу одни и те же слова словно в бреду, сжимаюсь всем телом, как маленький ребёнок, чуть ли не плачу. Где-то вдали слышу голос будто из-под толщей воды. Голос мне знаком, до боли приятен, но я не пойму чей он. Я ничего не понимаю. — Мирча, посмотри на меня, брат, посмотри на меня, — слышу голос, и тут до меня всё доходит: это был Влад. — Влад?.. — хриплю я, на что брат сильнее сжимает плечо. — Я здесь, Мирча, я здесь, — отвечает он, пытаясь привести меня в чувства. Я окончательно просыпаюсь, судорожно хватаясь за руки младшего брата, словно маленькое дитё. Мне страшно, мне очень страшно. Оглядываюсь по сторонам, а он сжимает дрожащие руки в своих, настолько крепко, насколько это было возможно. — Они ведь не придут за мной, правда, Влад? — тихо спрашиваю я, чувствуя, как он садится напротив. — Кто? — Бояре, они ведь не придут за мной, ведь ты… Брат тихо усмехнулся, словно подтверждая мои слова, а ведь это было правдой, чистейшей правдой. — Да, брат, они не придут за тобой. Я посадил их на кол, помнишь? Я кивнул, ведь действительно помню это с его уст. Не так-то просто видеть младшего брата через шесть веков, а затем узнать, что он посадил половину бояр на колья в наш с отцом любимый праздник — пасху. Я узнал обо всём, что он творил за все свои годы правления, каким он был и кем стал теперь. Но я не видел в нём того, кем видели его остальные. Передо мной стоял тот самый Владислав, которого я носил на руках, с которым я игрался и сражался на равных, которого я очень любил и люблю до сей поры. — Ты не понимаешь! — прорычал он мне в своём истинном облике могущественного7
— Где Илинка? — спрашиваю так же тихо, чтобы не сорваться вновь. — Я слышал её. — Илинка пошла за снотворными, чтобы ты не мучился кошмарами шестивековой давности, — Влад отшучивался как мог, и я его понимаю, ведь поступаю так же. — Ощущение, будто я только из гроба вышел, знаешь ли, — так же пошутил я, в попытке вызвать у брата улыбку, возможно, у меня и получилось, но я этого не видел.8
— Влад, — я окликнул брата. Он остановился прямо перед порогом, затем вновь подал голос: — Да? — Только не рассказывай Александре, — я улыбаюсь, — она будет волноваться за своего братика, не стоит её беспокоить. — Ты прав, определённо не стоит, — согласился Влад. — Не волнуйся, она не узнает. — Спасибо, Влад, спасибо…9
— Пей, барашек, — моя голубка гладит меня по голове, пока я делаю глоток из стакана со снотворным. Зарывается пальцами в смольные волосы с небывалой нежностью. Всё её тепло я чувствовал в каждом движении её пальцев, при каждом слове, сказанное ею, вся любовь заключалось в ней самой. — Ты снова нянчишься со мной, Илинка, — усмехнулся я снова горько. — Ты до сих пор со мной. Ведьмочка томно выдохнула, чувствуя, что я вновь начинаю наш сегодняшний разговор. — Пожалуйста, не начинай, — взмолилась она, на что я покачал головой. — Я рад этому, — без запинок, чётко и ясно произношу слова, поглаживая её локоны. — Я знаю, что со мной будет трудно. Трудно будет всем, абсолютно всем, я это понимаю. Но сейчас, этой ночью, я хочу лишь одного: быть с тобой, заснуть и проснуться в твоих объятиях. Все эти две с половиной недели я спал один не только потому, что хотел покоя. Я хотел отгородить тебя от самого себя. — Что? Ты хотел… о боже!.. Я усмехнулся от той глупости, что только что выплюнул. — Я не хотел расстраивать тебя, хотел, чтобы ты приняла меня и свыклась, а может, всё же ушла от меня. Я сходил с ума в одиночестве, я хотел видеть тебя рядом, но не позволял себе попросить этого. Но теперь я понимаю насколько ты дорога мне, Илинка, как сильно я нуждаюсь в тебе. В тебе, Владе, Александре, Милли, Лайе, и даже… Раду. Я нуждаюсь во всех вас. Она засмеялась. На этот раз я не слышал нотки горечи в смехе, это была радость в чистом виде, чёрт побери! И тогда, только тогда, мне стало намного, намного легче. Илинка легонько толкнула меня обратно в кровать, а затем нависла надо мной; я чувствовал её дыхание перед лицом. — Ты ведь знаешь, что от меня не так просто избавится, глупый князь. Я насмешливо улыбнулся, обнажая клыки. — Знаю, Илинка, знаю. — Не называй меня так, прошу, только не сейчас… — жалобно шепчет в губы, и я вновь усмехаюсь. — Моя голубка, — тут же исправляюсь я, накрывая её губы своими, нежно согревая засохшую плоть разгорячённым дыханием. И даже сейчас, шесть веков спустя, в кромешной темноте я чувствую её. Целиком и полностью. — Мы все твоя семья, помни об этом, — отрывается от меня, а я поглаживаю её голову, лишь сказав: — Я помню.