Зимний суп

На его кухне уместнее нелепой розовой чашки с кроликом смотрится только отчаянно замерзший Юнги, деловито кромсающий сочные апельсины угрожающего размера тесаком. Потому что “ну собачья же погода, а выживать надо”. - Поэтому будет зимний суп! - деловито объявляет, грохая ящиками в поисках штопора. - Я конечно не эксперт, - осторожно говорит Хосок, заранее не ожидая от идеи ничего хорошего, - но в супе не должно быть трех бутылок вина. - Это суп, - нарочито строгий тон вступает в противоречие с весёлыми смешинками в лисьих глазах, - под названием “белый глинтвейн”, мой необразованный друг. Насчет необразованного конечно можно поспорить, но веское, тяжелое “друг” как всегда согревает изнутри лучше самых горячих зимних супов, чем бы в действительности они не являлись. В расход идут пачка остро пахнущих специй, здоровенное яблоко, которое Хосок не мог съесть несколько дней, и большой зеленый термос, радостно отражающий мерцающие огни наряженной елки. В погруженной в плотный полумрак гостиной становится по-домашнему тепло, стоит им уронить себя в глубокие кресла, грея пальцы и наблюдая за метелью за панорамными окнами. - Другое дело, - удовлетворенно улыбается Юнги, с блаженным вздохом делая осторожные глотки, - и путь весь мир подождет. Хосоку по-хорошему плевать на весь мир и даже на его конкретную часть в лице ребят, которых можно было бы позвать тоже, но лучшим друзьям иногда жизненно необходимо побыть вдвоем, ведь верно? А Хосок очень хороший друг. И подумаешь, что влюблен до звезд в глазах, от этого еще никто не умирал. Не умирал, говорит сам себе, мстительно наступая на больное, но и жил не так чтобы очень. Однако у него отличный богатый опыт по части умалчивания главного, потому что, кажется, это было с ним всегда. Просто происходило, абсолютно невзирая на линейность времени. Обычный факт - он любил Юнги даже до того, как они оба впервые поняли, что, когда друг с другом - никого больше не надо. До первых вместе написанных треков, до отбитых в танцзале коленок Юнги, только ему, Хосоку, доверяющего в помощи с невероятно сложной связкой. Отвратительно романтическая часть мозга называет иногда крепко спящего рядом с ним Юнги предназначенным, но он не персонаж сладенького сериала, поэтому гонит от себя слово так, будто оно способно догнать и минимум больно покусать. - Мне даже пофиг, что завтра с утра тренировка. Говорит искренне, потому что да, если Юнги хочет пить с ним странное теплое вино со вкусом рождества, он вполне может и вовсе не поспать перед работой. Ведь сейчас все время этого мира - их. Юнги хмелеет быстро, и это каждый раз локальный стресс для хосоковой выдержки. Вот он говорит о предстоящих проектах, собранный и увлеченный, а вот - спустя жалких несколько мгновений (ради всего святого, Хосоку нужно больше времени на моральную подготовку) - влажно блестит глазами, алеет скулами и часто-часто облизывает покусанные губы. Наверняка, мироздание готовит его выдержку к какой-то важной миссии, обреченно и невесело ухмыляется про себя, стараясь не слишком пристально разглядывать, как Юнги обхватывает ртом коктейльную трубочку. Он сильный, он со всем справится. - Как у тебя с той девчонкой? - лениво спрашивает Юнги. Честно, Хосок по-настоящему ненавидит такие вопросы, он тот, кто предпочитает более безопасные темы для разговоров, потому что никогда не сможет признаться, о ком действительно думал, на автомате целуя очередную безымянную подружку. - Не о чем говорить, - отмахивается, чуть ли не ощущая трещины по лицу от фальшивой улыбки, - я умру в окружении своих котов. - Когда ты встретишь своего соулмейта, ты не проебешься. “Это ты”, думает Хосок. Конечно, это ты. Но он только прикидывается смелым и решительным, выбирая удобную и совсем не мужественную ложь. - Ты недооцениваешь мои способности. - Улыбается, проверяя себя на прочность. Немного трещит, тянет противно прямо под сердцем, но вполне можно жить. И не к такому привыкают. Зато, пытается успокоить себя, можно вот так уютно сидеть вдвоем, пережидая холода, лениво перебрасываться ничего не значащими фразами. Или наоборот - выворачиваться бездной наизнанку, только друг для друга, доверяя воспоминания, тревоги и мечты. Варить самый вкусный глинтвейн в мире, выключить телефоны, в шутку сражаться за последний кусок пиццы и шептаться в долгих предрассветных сумерках. И кто он такой, чтобы эгоистично разрушить это своим собственническим “будь моим”? - Придурок, - беззлобно ворчит Юнги, - только и умеешь языком чесать. Но на деле бывает сложно. Вот как сейчас, когда он бы с удовольствием рассказал и показал, что именно может сделать своим языком с таким расслабленным и неприлично красивым Юнги. Юнги, который совсем не помогает в своей безразмерной застиранной футболке, сползающей с острого плеча, с худыми лодыжками, торчащими из широченных штанин. О, Хосок знает, что вылизывал бы их, закинув тонкие ноги на одно плечо, пока Шуга не начал умолять. Он неловко кашляет в свой глинтвейн и салютует стаканом с ослепительным, как он надеется, оскалом. Юнги переключается на музыку, вдохновленно рассказывает о новых идеях, об аппаратуре в студию и новом треке, который ну никак не удается довести до совершенства вторую неделю. Он глотает окончания и торопится, подслеповато щуря расфокусированные глаза, захмелевший, согревшийся. И в эту минуту Хосок любит его так отчаянно, что фантомная боль в районе сердца практически пригибает к полу - не вздохнуть. Он оказывается замкнут в этой ночи, в растянувшемся мгновении с запахом горячего вина, специй и мятной свежести волос Юнги. Хосок устал и немного раздавлен, и малодушно говорит себе: “возможно, он ничего не вспомнит”. Так просто пойти на компромисс с собственной совестью, ослабить душный поводок, кто бы винил его за один единственный раз прорвавшую плотину? - И я ни черта не понимаю, какая тональность в итоге будет лучше, да и похуй! - Экспрессивно взмахивая ломтиком сыра, Юнги плавно скользит по креслу немного ниже, практически утопая в нем. Острые ключицы в огромном вырезе матово поблескивают в веселом рождественском сиянии. Хосок думает, это легко. Притянуть его, поплывшего, ближе за эту проклятую футболку, вгрызться в белеющее плечо и брать, брать, пока не сорвет голос. Он бы держал Юнги за шею, нежно и неумолимо, стирал бы влагу с заплаканных от удовольствия щек, а потом поил бы горячим чаем и баюкал в своих руках до рассвета. - Ты меня совсем не слушаешь, - хрипло смеется Юнги, - такой красивый и такой глупый. Этого всего вдруг становится совсем немного слишком, критически чересчур для измученного Хосока, поэтому он бездумно хватает бледное, боги, такое чертовски белое в его смуглых пальцах, запястье и шепчет: - Мы могли бы попробовать... У Юнги глаза - пистолетные дула, и моментально становится страшно умирать. А еще удушающе стыдно. - Ну, знаешь, тот новый имбирный американо в Старбаксе, помню, что ты любишь с молоком, но можно просто попробовать. Трещит привычно, задыхаясь и обмирая, вот он - знакомый треп, родная и надежная пуленепробиваемая броня на все случаи жизни. Потому что он трус и клоун, а еще мастер спорта по сглаживанию неловких ситуаций. Но Юнги молчит, и на его слегка порозовевшем от вина (ведь от него же?) лице поочередно сменяются несколько выражений, но настолько быстро, что зафиксировать и отследить их не удается. Хосок по-настоящему пьян, а еще напуган и только сейчас заторможенно осознает, что так и не отпустил чужую руку. Он резко разжимает пальцы и готовится выдать череду искрометных шуток, чтобы наконец перестать скитаться в мареве двусмысленной тишины. Однако Юнги успевает заговорить первым. - Попробуем. Он наклоняется через маленький столик и смотрит вдруг до абсурдного трезво и обезоруживающе нежно. Близко-близко, настолько, что враз застывший Хосок даже забывает панически отшатнуться на безопасное дружеское расстояние. - Что? - Простой звук с трудом продирается через пересохшую глотку. Он завороженно прилипает взглядом к розовым обветренным на морозе губам и обреченно понимает, что еще немного - и бабочки просто раздерут его нутро на куски в попытках вырваться на свободу. Не самый плохой конец для того, чье хрупкое сердце так долго вхолостую живет в чужих руках. - Имбирный американо? - переспрашивает, только какой-то очень отдаленной гранью разумного осознавая, как наверняка глупо выглядит, таращась на любимое лицо и сгорая на месте, чтобы хотя бы пеплом - к его ногам. Руки Юнги - ледяные, тонкие, нервные музыкальные руки - гибко обвиваются вокруг шеи под грохот опрокинувшегося термоса и звон разлетевшегося вдребезги стакана. Но Хосок не слышит, потому что Юнги целует. И на вкус он - сладкое вино и бесконечная зимняя ночь. Отрывается нехотя, сияя глазами, щеками, всем собой. - И американо тоже.