И как сказать тебе, мой светлый Май, Что ты последний сон, последний рай, Что мне не пережить холодного «прощай»... Малиновка моя, не улетай!
Прозвенел колокольчик — и она под руку с майским ветерком шагнула через порог, поправив шляпку-клош, так удачно сочетавшуюся с каре; в чёрном тюлевом платье её было не отличить от блистательной французской леди. Если бы Аркадий не знал, то никогда не поверил бы, что несколько лет назад она была одной из самых известных советских революционерок. Их столик был недалеко от входа, у окна, и посетительница, взглядом проведя по залу, тут же заметила его. Аркадий поднялся, отодвинул стул, и она, повесив сумочку на спинку, лёгким элегантным движением опустилась за столик. — Здравствуй, — сказала она, закинув ногу на ногу и склонив голову набок. — Здравствуй, Марго. Прекрасно выглядишь, — Аркадий скопировал её легкомысленный тон, хотя на душе скреблось что-то холодное и больное. Вчера ему доставили письмо от Алисы Вяземской, и сердце сжалось — с Алисой он… ну, не контактировал. Виделся лишь раз, сразу после своего бегства во Францию. Наверное, мир должен быть рухнуть, чтобы Алиса сама ему написала. Ещё тревожней стало, когда Трубецкой распечатал письмо. «Сегодня у нас была Марго — не знала, что ты с ней знаком — и, поскольку у неё нет твоих контактов, попросила передать, что ей нужно с тобой встретиться. Завтра, в 11:00; 172, Bd Saint-Germain». Почему Марго в Париже и где, в этом случае… — Спасибо, дорогой, — улыбнулась она и поправила солнцезащитные очки. — Ты тоже, совсем не изменился с нашей последней встречи. Сомнительный комплимент, учитывая, какой вид был у Аркадия в их прошлую встречу, но он кивнул. С условностями покончили, можно было переходить к делу, но Марго почему-то медлила. Наконец и ей надоела атмосфера долгожданной встречи старых друзей, она устало сняла очки и положила на столик перед собой — под глазами темнели мешки, полуулыбка сразу стала болезненной и неестественной. Она вздохнула. — Учитывая, что ты… что Алекс тебе дорог, я хотела рассказать лично. — Аркадий вглядывался в её напряжённое лицо. — В марте его расстреляли. Резкий порыв ветра хлопнул дверью. — Что будете заказывать? — учтиво спросил внезапно подскочивший официант. — Что-нибудь покрепче, — глухо ответила Марго..
Когда Аркадий опрокинул в себя стопку водки, не закусывая, а Марго выпила свою, он спросил глупо: — За что его осудили? — Не знал, что ещё спросить. Стало совсем не по-майски холодно, и алкоголь отчего-то не грел. Марго вздохнула. — Не было суда. Ты что, не знаешь, как это делается? Аркадий не знал. Он мотнул головой — сил хватило только на жест. — Его вместе с прочими… недовольными исключили из партии, затем сослали в Липецк, — сгорбившись и подперев подбородок рукой, она смотрела мимо Аркадия. — Я рвалась за ним, но меня не пускали. Потом я перестала получать ответы на письма и помчалась туда, несмотря на все запреты. Но — поздно. Он тоже больше не мог на неё смотреть, потому перевёл взгляд за окно. Мимо шли странно счастливые журнальные девушки в шляпках. — А я ведь предлагала пожениться, чтобы нас, случись что, не могли так раскидать! — голос Марго рванул вверх и надломился. — Нет, он не соглашался, говорил, что не хочет без любви. Я бы раньше и не подумала, что в душе он такой романтик… Но в нашей стране ничего уже не случается по любви. Конечно, Алекс был романтиком. Аркадий, хоть и… хоть тот и был ему дорог — Марго очень деликатно подобрала слова, — знал, что всё закончится именно так. Не хотел признавать, но с мрачностью кукушки предвещал. Алекс был из своры бешеных псов, которых, подначивая, натравили на волков. Затем волки кончились, и стравщики пожелали, чтобы псы подавали им тапочки. Кто-то этому мастерству выучился, но Алекс… он не мог просто вернуться в новый немилый дом — он не мог просто стать комнатной собачкой; годами он бунтовал против всего немилого, потому вновь должен был восстать, каким бы бессмысленным ни был бунт. И в этот раз проиграть. (Аркадий жалел, что узнал его так хорошо.) Это было закономерным, но не могло быть реальным. Он всё понимал рассудком — и последняя деталь встроилась в картину мира, где у него не осталось причин возвращаться в Россию, — но сердцем… если у него ещё было сердце, оно неровно билось, отвергая разум. — Марго, — позвал он девушку, привлекая внимание. Она посмотрела на него больными глазами. — Ты не знаешь, его погубило то, что он сделал для меня? Аркадий помнил продрогшую зиму двадцать второго, сносящую с ног метель, снежный песок в глаза и выстрел в плечо, приведший его в камеру. Он лежал, свернувшись калачиком, на голой койке, от холода не мог уснуть и ждал, когда зима закончится его расстрелом. Ночи тянулись, точно окровавленный бинт, отдираемый от кожи. Перед его бессильным взглядом проплывали марширующие полки, замахивающиеся штыки, мальчики, высоким голосом выводящие «Не плачь о нас, Святая Русь, не надо слёз, не надо...», и тёмная фигура человека, склонившегося над ним. — Трубецкой! — хрипло прошептала фигура. — Аркадий, просыпайся, вставай! И только когда фигура стала тормошить его за предплечье, Аркадий понял, что она не часть его полубреда. С трудом он распахнул затёкшие глаза, приподнялся и сел на койке, даже не поморщившись, когда рана в плече вспыхнула болью. Штопанная шинель, которую у него не отняли и которую он поставил между собой и вечным холодом, соскользнула на пол, и Аркадий потянулся за ней, но фигура опередила его и, схватив шинель в охапку, сунула ему в руки. Только сейчас Трубецкой поднял взгляд и посмотрел в лицо пришедшему. В тускло-жёлтом свете коридорной лампочки Алекс со свежим шрамом через переносицу, с фуражкой набекрень безумным взглядом смотрел на него в ответ. — Алекс, — просипел Аркадий и сам удивился, что ещё может говорить, — что ты тут делаешь? — Это ты что тут делаешь, князь? — едко выделив последнее слово, бросил он. — Я думал, ты уже во Франции жуёшь рябчиков. — Он схватил Аркадия за здоровое плечо. — Давай-давай, вставай, пойдём. — Я отправил мать во Францию, — возразил Аркадий, медленно натягивая шинель на раненую руку под нетерпеливым взглядом Алекса, переминавшегося с ноги на ногу. — Сам я оставить страну не мог. — Дай сюда, — Алекс, не выдержав, подскочил и помог надеть шинель. — Надеюсь, ты понимаешь, что больше нет смысла оставаться? Вам уже не победить, — в его словах не было насмешки или превосходства, только констатация факта. Аркадий, к сожалению, тоже это знал. Выглянув в коридор, Алекс бросил: — Пойдём. Дежурный спит крепко — я позаботился. — Я собирался оставаться до последнего, — упрямо сказал Аркадий ему в спину. — И умереть в этой дыре на рассвете? — прошипел Алекс, не оборачиваясь. Они быстро двигались по тёмному коридору мимо глухих камерных дверей; впереди неровно мигала лампочка. — Отличный план. Аркадий, поджав губы, промолчал. Они миновали заснувшего за столом дежурного и остановились, очевидно, перед дверью наружу. Алекс смотрел на него снизу вверх так пристально, что у Аркадия на сердце что-то заскребло. — Теперь тебе надо бежать — второй раз я тебя вытащить вряд ли смогу, — твёрдо сказал Алекс. Трубецкой, не позволив себе вздохнуть, кивнул. — Спасибо, Алекс, — и положил руку ему на плечо; казалось, он чувствовал жар его тела через красноармейскую шинель. Алекс усмехнулся; помедлив секунду, он приподнялся на носках и прижался губами к губам Аркадия — тот успел понять лишь, что они холодные и обкусанные — и отстранился. — Прощай, — почти нежно сказал он. — Снаружи машина, тебя отвезут на вокзал. Новые документы я тебе выправил. Жаль, больше не свидимся. — И в тусклом свете его глаза горели. — Прощай, — эхом повторил Аркадий. Внутри тянуло желание сказать что-то ещё, но все слова точно потерялись, заблудившись в метели. — Может, однажды всё-таки встретимся, — беспомощно добавил он и толкнул дверь — ветер сразу швырнул ему пригоршню снега в глаза. Во внутреннем дворе ждала машина. Она дважды мигнула фарами, и Аркадий против ветра двинулся к ней. Прежде чем открыть дверь, остановился и оглянулся. Алекс стоял на пороге, но Аркадий больше не видел его лица. В машине за рулём сидела Марго, она обернулась, когда он упал на заднее сидение, и бросила, не скрывая иронии: — Вот это видок, офицер. Марго же в реальности, развеивая дым воспоминаний шестилетней давности, сказала: — Не думаю, его причастность к твоему побегу так и не вскрылась, по крайней мере, до меня такие сведения не доходили. Он и без этого… был не безупречен: никогда не отмалчивался, поддержал Троцкого… И даже если так, — Марго склонилась ближе, — Алекс сам принял решение и ни разу о нём не жалел. Он считал себя твоим должником и за спасение жизни не мог не ответить тем же, — она пожала плечами и снова откинулась на спинку стула. — И даже если бы не чувство долга, он тебя не оставил бы в беде. Не вини себя. Аркадий поёжился и застегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Тогда ты тоже себя не вини, — выдавил он, противясь резкому желанию встать и уйти..
Уже на улице, обнимая Марго на прощание, он сказал: — Звони мне, если возникнет надобность. — Быстро нацарапав свой номер на листе, выдернул его из записной книжки и протянул девушке. Он по себе знал, как тяжело приходится в первые месяцы эмиграции — мать скончалась, не дождавшись его, и он приехал в никуда. (Аркадий мог бы добавить «и без надобности тоже звони», но не стал. Он знал, что не сможет разделить с ней тяжесть в груди и вряд ли поможет ей.) — Спасибо, — кивнула она. — Я пока остановилась у Вяземских, так что всё в порядке. — Вдруг она раскрыла сумочку и стала судорожно в ней рыться. — Чуть не забыла! Она раскрыла ладонь, показывая найденное — массивный перстень с пурпурным рубином. Это был перстень Аркадия: когда-то Алекс стащил его, а затем в припадке раскаяния вернул — Аркадий тогда вздохнул и отдал обратно, он не любил рубины. Алексу перстень был великоват, и он носил его на большом пальце. — В последние годы он носил его, не снимая, — тихо сказала Марго. Он невнятно поблагодарил и попрощался, развернулся и пошёл вниз по улице, не оглядываясь. Шёл медленно, вертя и разглядывая перстень. С трудом подавил желание надеть его вместо обручального кольца, которое зачем-то снял перед встречей. Вместо этого он разместил перстень на указательном пальце и в который раз зябко поёжился. Но не ускорил шаг. Дома Аркадия ждали жена и дочь, которых он любил. Где-то на родине, куда он никогда не вернётся, в земле лежал мёртвый революционер с потухшими глазами.