maroon 5 — animals die antwoord — ugly boy
— грейпфрутовый рай для меня и моей девочки, — медово говорит намджун, и его липкий низкий голос, резонируя на глубоких битах, просачивается в зал, как вино, пролитое на белый ковёр. юнги залпом выпивает рюмку манговой водки, и она лопается горячим пузырем в желудке. намджунов рэп груб и сладок в пропорции один к одному; та самая пропорция, от которой в зале становится на пару градусов жарче и на пару делений невыносимей: омежьи запахи, влажные и густые, учуять до отвратительного легко. как и его собственный, пожалуй. ведь он в ебаной предтечке. в ебаном баре. в десятке метров от ебаного намджуна. намджуна, который вдруг намертво фиксирует дёгтиево-чёрный взгляд на юнги и одними губами вновь повторяет: — грейпфрутовый рай для меня и моей девочки. юнги хочется разбить ему лицо. вместо этого он хватает со стола сигариллы под возмущённое восклицание тэхена и проталкивается к выходу. октябрьский холод вгрызается в рёбра, и юнги сутулится, стремясь удержать тепло. не получается. а вот удушливый жар, жгущий лицо, шею и уши, почему-то до сих пор с ним. юнги чувствует, как в его белье, блять, мокро, потому что намджун, просто намджун. в животе что-то сжимается так туго, что становится больно и остро. двери непрерывно хлопают, и вокруг ужасно шумно — народу поебать, где веселиться и подо что отрываться. хотел бы юнги уметь отключаться от реальности так же качественно, как и они. сигариллы на вкус отвратительные и горчат ещё сильнее, чем обычные сиги. юнги посылает пару мысленных проклятий тэхёну за его понты и любовь к «покрепче» — членам или сигаретам? не уточняет. запах раскалённых жареных зёрен в этом смешении сырости октября, горького спирта и солёного пряного пота учуять элементарно легко и тяжело одновременно. юнги как будто не помнит (отказывается помнить), что такие чистые дурманящие запахи, напоминающие о лете, семье, закатах, горячем хрустящем мясе и истекающих соком фруктах, существуют. что намджун так пахнет — как лето и, вот блядство, семья. намджун останавливается ровнёхонько напротив, крупный и высокий, с влажными от пота волосами, так невозможно изящно лежащими на медном лбу. останавливается, сверлит с верхотуры своего роста взглядом в макушку, а юнги чуть ли не вдвое сгибается, затягиваясь до тупой колотящейся боли в лёгких. — всё бегаешь, хён. — ну конечно, не спрашивать — а сразу утверждать так в характере намджуна. — отдыхаю, — скалится юнги, но оскал выходит какой-то блядский и вмазанный. юнги читает своё отражение в глазах намджуна и вязнет взглядом, как муха в мёде, на полных губах, сухих и горячих после получасовой читки в микро. — составить компанию? — я в ней не нуждаюсь, — холодно отрезает юнги, и сырой холод ползёт от копчика к загривку; юнги горбится и передёргивает плечами — неприятно. намджун молчаливо протягивает свою жуткую я-стащил-её-с-отцовского-плеча куртку, объёмную, болотно-зелёную, насквозь пропахшую им. юнги и сам не замечает, как позволяет себя этой курткой укутать, как драного махонького котёнка, позволяет покрыть, как своего. (своего омегу — остаётся за кадром). — ну что, получил галочку в списке «я не-такой-как-все-альфа»? — интересуется юнги, сверля расплывающимся взглядом растекающиеся неоновые вывески и заляпанные рыжим фонарным светом лужи. — а что, ты для себя уже такой сделал? — тошнотворно миролюбиво отбривает намджун, и его голос звучит точь-в-точь как на сцене десятью минутами ранее. юнги буквально ненавидит, как у него коленки холодеют от такого тона, от каждого оттенка звука, в котором — все хитросплетения их ебаных не-отношений. — в твоих влажных мечтах, — улыбку, холодную, как эта октябрьская ночь, нацепить удивительно легко. ещё легче — потерять, когда намджун надвигается, замыкая весь мир на себе, погружая в жар, в свой запах — раскалённые зёрна, — который так непозволительно хорошо ложится на запах юнги — спелый грейпфрут на пике своей горькой, злой сладости. — отойди, — приказывает, но не всерьёз. это их любимая игра. — конечно, хён, — криво улыбается намджун — и не двигается ни на шаг. отголоски его же строчек скачут между ними, бьют прямо по коже, по самым уязвимым местам, и юнги становится сложно дышать. грейпфрутовый рай для меня и моей девочки. он смотрит куда угодно, но только не на намджуна. а тот, терпеливо, почти демонстративно ожидая, вдруг нежно и деликатно поправляет воротник куртки, приглаживая тёмные вихры маллета у юнги на загривке. это прикосновение такое мучительное, такое сладкое — так много говорит о них, об их отношениях (которых нет). юнги отпускает себя на секунду, потираясь затылком о чужую крупную ладонь; но взгляд всё ещё жжётся грейпфрутовой горечью. кнут и пряник — так это работает. — хочешь уйти, хён? — спрашивает намджун, и его голос теперь совсем другой. впрочем, и этот оттенок юнги тоже превосходно известен. осторожный и осмотрительный, нейтральный. юнги нечем на такое ответить. но, конечно, он заставляет себя сказать: — да.///
заднее сидение машины дико тесное. намджун затаскивает юнги на свои колени, прикрывая макушку ладонью, и его костяшки бьются о крышу. юнги в его руках — угловатый, взъерошенный, жгучий, как чёртов красный перец, но сладкий и пряный, как паприка. намджун коротко, но напористо лижет его шею — прямо по запаховой железе, и юнги на его бёдрах содрогается, измученно и коротко выстанывая сквозь зубы: — ну такой ты ублюдок. — как угодно, хён, пока ты сидишь тут, такой мокрый, такой жадный, — улыбается намджун. критическая точка пройдена, и теперь у него сомнительного качества карт-бланш на ближайшие двадцать минут. намджун намерен исчерпать его сполна — не будет же он потом получать затрещину за ерунду какую-нибудь? если играть, то по-крупному. юнги скалится, а потом лезет целоваться — голодно и зло, кусаче и жестоко. это намджунов любимый тип поцелуев. он закапывается пальцами в пережжённые чёрной краской вихры, с нажимом массирует затылок, и нет лучшей награды, чем мягкий выдох, льющийся мёдом прямо в горло. — хорошенький, — шепчет он, касаясь лбом лба юнги, смотря на него снизу вверх. — закрой свой чёртов рот, — ершится юнги. что ж, ладно, пока рановато. намджун лезет ладонью под чужую одежду, щекоча раскалёнными пальцами чужую поясницу, поднимаясь к лопаткам и царапая их до белых полос. юнги от неожиданности вцепляется ему в губу. боль крошечным фейерверком взрывается меж их ртов. вкусно. юнги принимается ёрзать на бёдрах намджуна, и тот чувствует, как запах грейпфрута затапливает его сознание. ему нечасто выпадает шанс ощутить это, впитать в себя, насладиться сполна, и поэтому каждый редкий раз это так райски хорошо. намджун оставляет одну руку где-то на рёбрах юнги, а другой лезет расстёгивать чужие джинсы. дыхание юнги, сбившееся от поцелуев, жжёт ухо, задаёт ритм прикосновений — намджуну так легко, так приятно следовать за ним. он обожает, как хорошо они сочетаются друг с другом, когда перестают сражаться зазря. и юнги — он знает — тоже. член в ладони весь скользкий и влажный, так славно умещается в обороте пальцев. юнги толкается, бойко и нагло берёт своё, впрочем, по-трогательному тихонько постанывая на ухо и цепляя зубами кольца серёг намджуна. этот тихий звон, влажные липкие звуки и шуршание их одежды — любимый трек намджуна в его личном микстейпе, которым он никогда не поделится с целым миром. — н-намджун, — зовёт юнги, и его голос ломается, рушится на куски, как крепостная башня. — дай мне свои пальцы, — требует, даже доверяя свою самую уязвимую форму намджуну. впрочем, если юнги что-то хочет, он это получает — это негласное правило, и кто намджун такой, чтобы ослушаться? — ты достаточно мокрый? — спрашивает намджун с сахарной заботой. — да ты, блядь, издеваешься, — юнги бодает его куда-то под челюсть, мажет зубами по коже, резко, больно, неаккуратно. у намджуна от этих укусов всё в паху сводит. — да или нет, юнги? — терпеливо повторяет, потому что это, во-первых, весело — то, как юнги злится, потому что не может ждать, потому что жадный, потому что гонится за своим удовольствием, а во-вторых, потому что намджун всё-таки не мудак. он прогоняет меж пальцев глянцевую розовую головку, сжимая тесно и жарко, и юнги скребёт ногтями по обивке кресел. — да, — проклятьем из его рта, непростительным заклинанием — почти круциатус, но только вместо боли — бешеное, аномальное удовольствие. в одежде неудобно, но раздеться означает провести слишком много времени не кожа к коже (намджун, вообще-то, тоже жадный), поэтому свободную руку приходится проталкивать под джинсу и бельё. юнги как-то уж очень уязвимо ахает от раскалённых пальцев на чувствительном копчике, а дальше — только сладко разбито стонет, принимая в себя фаланги, одну за одной. его грейпфрут теряет свою злость — и остаётся только сласть, которую намджун собирает языком с покрасневшей шеи, которую намджун пробует, прикусывая влажную кожу. намджун лица юнги не видит, только чувствует обессиленно распахнутые губы на кромке своего уха и слышит надрывные, тщательно сдерживаемые вздохи. ну что за прелесть. он толкается пальцами глубже, смазка чавкает на коже, и юнги весь туго сжимается от стыда и удовольствия. — хорошенький, — повторяет попытку намджун, и на этот раз она успешна: юнги как-то уж совсем слабо царапает его затылок, но ничего своим опухшим от поцелуев ртом не говорит. впрочем, ему и не хочется говорить; намджун хорошо знает этот уровень их игры. теперь можно почти всё, даже убрать руку с члена и заставить кончить одними пальцами в заднице. юнги взбрыкивает, конечно, но пальцы внутри так давят, так двигаются, что ноги холодеют и дрожат от напряжения. и в каждом движении намджуна — его же чёртовы строчки. грейпфрутовый рай для меня и моей девочки.