Вечно семнадцать

У тебя есть право зваться самым замечательным человеком этой планеты, ведь ты целиком и полностью – подлинное совершенство, снизошедшее на эту землю в образе прекрасного ангела с чистейшим сердцем и безукоризненной наружностью. Сегодня я смотрел на тебя в нашей школьной раздевалке. Ты такой аккуратный в каждом своём телодвижении, бережно снимаешь школьные брюки со своих белых округлых бёдер и складываешь их каждый раз перед началом занятий, и я, в который раз, непозволительно долго засматриваюсь на твои нежные длинные ноги с острыми коленками. Но разве можно по-другому? Как я могу не смотреть на твоё прекрасное тело, когда ты сам позволяешь мне? Я помню каждую деталь. Помню, как ты несуразно выглядишь в спортивной одежде, как неумело выполняешь физические упражнения, с какой благодарностью ты смотришь на меня, когда я вызываюсь тебе помогать с выполнением, как дрожит твоё тело в моих руках, то ли от нагрузки, то ли от моих касаний. Тебе семнадцать. Сегодня тест по математике, ты жалуешься Хенджину, что не готовился. С твёрдой уверенностью, что ты не справишься, ходишь весь оставшийся день расстроенный. Желание взять твоё грустное личико в свои ладони и целовать каждый его миллиметр переполняет меня снова, и я почти уверен, что когда-то с ним я не справлюсь окончательно. – Чонин, – всё же решаюсь заговорить с тобой, – Что-то случилось? – Нет, хён! Всё в порядке, – улыбаешься мило, и мне хочется думать, что эта улыбка действительно принадлежит мне, – правда, расстроился немного, из-за учебы. – Не уверен в тесте? – Уверен, что провалю, я же совсем-совсем глупый, – И ты прав, в который раз. Совсем-совсем глупый, маленький ангелочек, не понимающий своей неземной красоты. Ты стоишь, озабоченный бытовой посредственностью, и даже сейчас, в столь незначительный момент, который является лишь каплей в море бесконечно существующего временного интервала, очаровываешь меня всем своим существом, – не то что ты, Чани-хён. Произносишь моё имя мягко, своими, наверняка, ровно такими же, мягкими губами. У тебя они такие красивые, нежно-розовые, с чётким, ровным контуром, нижняя – с небольшой припухлостью. Хотел бы я сминать их своими, вложить в наши потенциальные поцелуи всю нежность и заботу. Жаль только, мысли мои подобны далёкой несбыточной утопии, застревают в горле, не давая дышать. Я боюсь тебе признаться. Боюсь, что напугаю тебя своими сильными чувствами, своим безмерным желанием. Мне страшно лишь от мысли, что твоё тёплое сердце бьётся не для меня. Надо мной ничего не властно, ничто не способно изменить меня так, как меняет твой глубокий, но невинный в своём существе, томный взгляд. Любить тебя невероятно сильно, отдать всего себя, свою душу ради тебя, такого невинного и маленького – моя извечная цель в жизни. Ничто, ни единая вещь в этой жизни не сможет отнять у меня мою любовь, которую я так отчаянно храню для своего родного ангела. И ты действительно заваливаешь тест в этот день. А я сдаю на высший балл, как ты и говорил. Я изучил всю школьную программу, но так и не понял, зачем эти черствые, бессмысленные цифры, если они не объясняют любовь, если они не властны над чувствами. Я не понимаю, по какой причине функция — зависимость, если она не равноценна тебе. После последнего урока злополучной математики, ты, с присущей тебе манерной аккуратностью, но в то же время неловко, складываешь предметы различного назначения в свой рюкзак. Ты всегда делаешь это медленно, а я, в свою очередь, стараюсь не обгонять тебя, чтобы видеть, как ты уходишь домой, чтобы быть убежденным, что у тебя все в порядке. В этот раз убедиться не получается. Я замечаю в уголках твоих глаз кристально чистые слезы, такие, каких у остальных я никогда не видел. Страх овладевает мной. Я чувствую, как невидимая стрела методично входит в самое сердце, разрывая судорожно сокращающийся миокард на мелкие кусочки. – Чонин, ты чего? Что происходит? – я, не в силах сдерживать себя, тяну свои руки к твоим бледным щекам, вытирая влажные дорожки. – Х-хён… никогда из меня ничего не выйдет, я такой глупый, – выходит неровно, надрывающимся голосом. Ты жалобно всхлипываешь. – Я такой жалкий. Прости. И меня больше не хватает ни на что, кроме как говорить тебе несколько минут поддерживающие слова, так, как бы это сказал друг или одноклассник. Я же не имею права ни на что другое, да? А потом я чувствую, как ты загнанным зверьком жмёшься к моей груди, и с этой минуты мне не хватает совсем немного, чтобы тоже сорваться на слезы. Не медля ни секунды, оказываешься в моих руках, и я стараюсь обнимать тебя нежнее, так как ты привык, так, как ты бы хотел, чтобы я обнял. Твоё тело оказывается очень тёплым, а слезы, из-за которых стремительно намокает мой школьный пиджак, кажутся самой большой болью на свете. В этот день я провожаю тебя до дома, обнимая напоследок и изо всех сил сдерживаю себя, чтобы не поцеловать. На следующий день теплеет. И действительно, наступает весна. Моё любимое время года, романтизированное в школьных смазливых драмах, ассоциирующееся подкожно с медийным, надоедливым «люблю» и каким-то новым, таким близким, но незримым новым жизненным началом. В твоей голове множество вопросов по типу «что же дальше?», в моей – твой образ, все тот же, невинный, засевший в душе особенно сильно и особенно надолго, и, кажется, ничего больше и нет вовсе. И ты все же приходишь ко мне, чтобы разобраться наконец с проблемной темой в алгебре. Если бы ты знал, как невыносимо сложно смотреть на твоё лицо сосредоточенное, на то, как ты хмуришь бровки мило, пытаясь силами всеми разобраться в ненавистном предмете. Если бы ты знал, как сильно хочется целовать твою шею, наверняка горячую, и чувствовать губами загнанный пульс. «Ты обязательно со всем справишься.» После окончания занятий, я, конечно же, решусь провести тебя до дома, снова, прямо как тогда. Я, конечно же, ни о чем тебе не скажу, вновь погружая себя в это сумасшествие, вновь растворяюсь в нем, позволяя заполнить разум. «Или…?» –Чонин… Ответить тебе не даю, обнимаю тебя легко, огибая твою талию, ожидаемо тонкую, своими руками, и мне хочется думать о том, что тебе в них уютно и тепло, что ты хотел бы спрятаться в моих объятьях от жестокого внешнего мира, перед пустой, зияющей неизвестностью и ещё от много чего другого. Твоё имя ложится сладостью на губах, и я больше не в силах сдерживать себя снова; ведь такая прекрасная пытка для них – настоящее мучение, когда твои губы всего в нескольких сантиметрах от моих, соблазняюще приоткрыты в удивлении, вероятно, ты действительно не ожидал, но моё терпение кончилось. В противовес моим ожиданиям, ты подаешься вперед первым. У меня яркие искры перед глазами, шоком прошибает все тело, отдавая покалываниями на кончиках пальцев, а в голове белый шум и что-то ещё, совсем неосознанно зарождающиеся на подкорке сознания. Я готов чувствовать вкус твоих губ на своих ещё ближайшую вечность вперёд, сминая нижнюю, все с такой же нелепой припухлостью, раньше казавшейся мне табу, непозволительным запретом, соблазняющим и манящим. Стараюсь сделать все так, чтобы не напугать тебя сильно, как я умею, трепетно и бережно, покрывая твоё маленькое личико мелкими поцелуями после. А ещё что-то обещаю, кажется, что-то абсолютно банальное, незаурядное, кажется, то, что обещают все влюбленные до безумства люди, в приторном бреду кажусь совершенно счастливым, и из этого всего помню лишь твою улыбку, греющую изнутри ярким свечением, ведь забыть её невозможно. Но я уверен, что выполню все, что когда-либо пообещал, я уверен, что ты справишься со всем, сдашь эти экзамены и обязательно решишь, что делать дальше. Я уверен, что теперь, имея тебя рядом с собой, я сделаю все, чтобы сберечь тебя от внешнего, несправедливого мира, сравнимого порой с нещадной, поглощающей сполна бездной. Я всегда буду любить тебя так, будто впереди вся жизнь, а тебе семнадцать. Кто сказал, что нарушать все сплошные, вопреки времени, стереотипам и привычным общественным рамкам – неправильно? Кто сказал, что любить тебя – неправильно? Пока ты жмёшься своим телом к моему, пока мы делим тепло наших неумолимо быстро бьющихся сердец, пока я могу ощущать тебя здесь, переплетая свои узловатые пальцы с твоими, изящно длинными, соединяя их в единый, известный только нам, рисунок – всё вокруг донельзя правильно. Твои руки – в моих. Здесь тебе вечно семнадцать, а перед нами – целая жизнь и ближайшая бесконечность на двоих.