Immortal sin

Это не было ебаное клише. Олег до сих пор так считал, но позволял романтизировать тем, кто хотел романтизировать. На самом деле, было потно, многолюдно, адски несло травой, кто-то уже блевал — провинциальная вписка во всей красе. Ещё и музло хуёвое. Именно так ему Рома и сказал, именно что-то среднее между омерзением и снисхождением Олег впервые увидел на его лице. И на кухню они вместе пошли не потому что между ними произошёл душевный коннект, ментальная связь, наитие и вот это всё, а потому что кухня стратегически была дальше всего от источника музыкальных отходов. Сели, значит, налили шампанского. — Хуёво, низкий градус, — выдал Олег. Он не видел, чтобы Рома до этого пил водку, но кроме неё пить было особо нечего, а теперь вот нечего — совсем. Кроме сраного шампанского на дне бутылки. Как они выяснили, оно утратило газики, но не утратило приторную сладость. Новый знакомый махнул рукой — похуй. Пошли разгонять про никчёмность конкретных исполнителей и всеобщую, всепоглощающую. Чужая никчёмность — она сближает. Олег не помнил потом ничерта. Помнил только, что всё было постепенно. Он как будто только за этим разговором стал пьянеть. Вот потолок поплыл, вот таракан на пожелтевших обоях как-то блеснул вытянутым тельцем, вот чернота за окном превратилась в утреннюю серость. Вот очерк Роминого подбородка оказался каким-то художественным, как будто уголь в бумагу вдавили так основательно, а потом чиркнули быстро, небрежно (мастерски). Говорил, на самом деле, в основном Олег. Говорил, что: — Я же на хип-хопе рос, понимаешь? Очень мне близко всё это по духу, только звук у них у всех — говно. Унылая читка под унылые биты, нет неожиданных решений, вообще никаких решений, то есть. А я музыку хочу, чтобы под неё можно было овсянку утром варить, и шмаль курить, и ехать на работу пристёгнутым, и девочку трахать в коленно-локтевой. Шутка была хуёвая — Рома смеялся. Слушал и смеялся. Казалось, Олег нёс лютую дичь, но на каждое дежурное «понимаешь?» Рома рубил: «Понимаю». — Но чтобы это рэп всё-таки был. Не попса ебучая. Он не вполне понимал, почему тело мягко-гибкое, почему он слова тянет сладко и улыбается ямочками. Олег знал о себе, что что лицом он обычный, телом — среднестатистический дрыщ, очками — законченный ботан-девственник. В его пользу играла только улыбка, открытые черты, большие глаза, голос. Вот и всё, собственно. Шутки у него были такие себе, заходило через раз. Роме заходило. И почему Олег весь этот (не) солидный арсенал решил на случайного собутыльника выплеснуть? Тогда ведь он и думал, что Рома человек случайный, просто приходится с ним о чём-то базарить, раз уж они вдвоём в этой распрекрасной кухне прятались от попсы за картонной стеной. Попса давно стихла. Из кухни они с Ромой вывалились в подъезд с целью сдобрить никотином лёгкие, гортань и смертную душу. Душа, по мнению Романа Сащенко, человека, видевшего всякое дерьмо, была вполне смертна, а Бог и подавно умер. — Ещё до Ницше? — Олег смеялся дымом. — Ясное дело, Ницше лишь пнул… — Рома очертил рукой пространство над облупленным подоконником подъезда, — завонявшийся дух. Душок. — Чтобы быть мёртвым, надо было когда-то быть живым, — Олег считал, что это потрясающее умозаключение. — Напиши об этом рэп. — Уже пишу. Составляющая рэпа пиздатая, составляющая музыки хромает. Англичанин (Олегу уже пояснили за псевдоним) фыркнул, хрюкнул, взмахнул рукой с тлеющей сигой. Это из-за очков на пол лица так хорошо видно было, что вены у Ромы голубые, партаки пьяные, пальцы длинные, руки все из себя какие-то чувственные. — Будет тебе музыка. Раз уж рэп пиздатый. На самом деле, рэп был местами сырой, местами с душком, местами по-детски наивный в своей нарочитой грязности. Рома так и говорил, и его пуленепробиваемое «говно» подкупало свой честностью. Олег не обижался. То есть обижался в себе, для себя, лелеял собственную по сравнению с Ромой уёбищность, приходил домой, снимал штаны и смотрел в стену четыре часа. Обои у него и в Витебске, и потом в Минске были в клетку, тексты были средние, шмотки дешёвые, еда быстрого приготовления, душа смертная и неприлично-ранимая. Под рёбрами ворочалось, злилось, мелочно обижалось — и всё на себя самого. Рома был чёрен, циничен, честен и совершенно безгрешен. Не получалось ему в чём-то упрекнуть и даже спросить напрямую: а мы работаем вместе? А мы друг другу что-то должны, или это так, пока ты не найдёшь кого-нибудь талантливее? Пока Олег всё молчал и всё улыбался, как сказочный долбоёб. Рома его, наверное, таким и считал, потому что знакомил со своими бесконечными кентами — у этого можно записываться, этот подскажет по сведению, этот по вокалу… На тусовки его тоже водили иногда, показывали людям, как неведомую зверушку. Было дымно, многолюдно и уже даже не так провинциально и чуждо. Например: — Я Денис, Дэн, — чувак приветливый, должен был произвести приятное впечатление. Олег знал, что Рома и ему что-то там пишет, поэтому не впечатлялся. Изнутри грызло что-то гадкое, мелочное, неуместное, такое юркое, что голыми руками злости не схватить, пинцетом самоанализа не поддеть. А потом новый знакомый Денис искренне, тепло улыбнулся: — Мне о тебе Ромка много рассказывал, — и отлегло, разнежило. Ромка, который, оказывается, людям о нём рассказывал, нашёлся на зелёном вельветовом диване, с вытянутыми бесконечными ногами, чёрными руками, кальянно-дымным всем туловищем. Он вовсе не курил красиво, как педовка, не вытягивал губы, не пускал ебаные кольца, часто даже давился дымом от смеха, и всё равно это было притягательно. Все места непосредственно рядом с Англичанином, включая пол и подлокотники, были, конечно, заняты. Олег готовился присесть на один из стульев, которые Дэн, добрая душа, притащил из кухни, но неожиданно бесконечные Ромины ноги как-то подобрались, губы потянулись, глаза подмигнули, а шланг кальяна потянулся к нему мундштуком вперёд. — Олег, — когда по имени, он почему-то замирал, млел и молодел душой, пусть она и оставалась смертна. Ничерта там всё равно не было места, на этот вельветовом диване, Рома двинулся, но примостить свои кости Олегу всё равно предлагалось практически на его ногах, а ведь рядом было четыре стула, подоконник, хоть коврик в ванной. Это не было ебаное клише! Он взгромоздился, свернувшись в три погибели, ощущая коленями собственное сердцебиение, а боком — Ромины рёбра. Сидел, дышал кальяном. Англичанин с кем-то заливисто пиздел через его спину, успевал гладить по спине-плечам-волосам девочку с каре, как раз сидевшую на подлокотнике, успевал улыбнуться Олегу краешком губ и откомментировать небрежно шутку Дениса. Всё это было лениво, расслабленно, текуче и в кайф. Олег тогда впервые понял кудрявой своей башкой, что Рома под чем-то. Не под травой, а чем-то, может быть порошковым. Знали ли это остальные? Знала ли девочка с каре, знал ли Денис, хороший друган из Могилёва? Знал теперь Олег, и молчал, и чувствовал тепло его тела спиной, распускался чем-то внутри, когда его случайно гладили по лопаткам. По ним же Рома гладил перед первыми концертами, когда было так нервно, что не усидеть на месте. Олег рвано смеялся, изрезал шагами то, что в тех клубах называли гримёрками, смотрел на себя в зеркало, на лицо обычное, тело дрыщавое, очки… Рома спины касался легко, но уверенно. Вспоминались, что там, на крохотной сцене, он будет не один. Вспоминалось, что очередным своим кентам, с которыми играл тысячу лет, Рома сказал: «сорри, я своих не бросаю», хотя Олег должен был быть намного меньше свой, хотя там и с теми было больше и лучше, должно быть. Просто, наверное, они всё же работали вместе. Наверное, были друг другу — свои. Так что находились силы, чтобы улыбнуться нервно, но ямочками, по-настоящему. Откуда-то Олег знал, что Ромка эту его улыбку любил. То, что и Англичанин нервничал было заметно только по тому, как отчаянно и напористо он пил, только по тому, что в нём было меньше привычной небрежности. Они своё откричали, отпели, отпрыгали и отбухали в клубе на сто человек и могли теперь спокойно бухать дальше. Ромка шептал в плечо, лёжа на полу: — Мы сплясали на их костях, — на чьих не уточнялось, Олег не хотел уточнять. Сегодня он позволял себе льнуть ещё ближе, потому что они сейчас были одни на этом полу, не было Дениса, девочки с каре, вообще никаких девочек. Всё это было только что и раньше, а теперь четыре утра, предпохмельная тяжесть в голове, Ромин шёпот на плече, искристая хуйня в желудке. — И кто вообще придумал это дерьмо про бабочек в животе? Длинные, чувственные пальцы, следуя словам, коснулись его рёбер, а потом этого самого живота, будто хотели ловить бабочек, а на деле странно гладили через ткань футболки. — Это как приличное определение того возбуждения, что ещё не утекло в член. Олег чувствовал это определение на себе, чувствовал, как бабочки утекают, улетают. Он фыркнул и перевернулся, сбрасывая Ромину руку. Без неё становилось пусто, холодно, голодно. — У нас вообще осталось что-то пожрать? Рома попиздовал куда-то на кухню, которая была совсем такая, как тысячи других, что уже были и ещё будут. Олег был готов любить эту постсоветскую бедность, пока она уютно бурлила закипающим чайником. По большому счёту, всё было пиздато: они только что отгасили концерт, у них были деньги чтоб бухать на ближайшие… Дня три, должно быть, был этот электрический чайник, были бабочки, плавно куда-то перетекающие, были кровати-диваны. А Олег спал на полу. Смутно помнилось, как Рома ворчал про долбоёба, ламинат и простуженную спину. Помнится плед и то призрачное прикосновение к волосам. В остальном всё ещё долго не менялось. Олег писал свои ахуительные тексты, и не замечал, как постепенно Рома перестал, едва взглянув, определять их как «говно», Олег старался, редактировал, писал, вычёркивал, пел. Читал — рэп и книжки, всё эти упаднические декадансные книжки, которые Англичанин так любил. Сам он, наверное, имел бэкграунд не хуже, знал не меньше и даже образования имел высшее, но об этом вспоминал редко. Ромино мнение ценилось больше, даже если оно было мимолётной ремаркой, пьяной отрыжкой, шуткой ради шутки. Менялись лица, квартиры, города, прически и очки Олега, а он всё куда-то шёл через людей, дым и всепоглощающую тоску, искал всюду Рому с его вечно нетрезвой улыбкой. Знакомые руки оплетали его шею как-то раз, а потом в голове у Олега ещё раз и ещё… Он помнил горячий рот на шее, на свежей татуировке свиньи, кажется, по контуру прошёлся язык, хотя он совершенно точно это домыслил, дофантазировал, а на деле ничего такого не было, просто Рома был опять (опять, Господи, почему всем было всё равно) обдолбан, просто Рома был рад его видеть. Это не ебаное клише, но сам Олег настолько верил ему, в него, в его энергию, харизматичность, безгрешность, бессмертность, что и думать не смел, что такое земное, человеческое дерьмо как наркота посмеют ему навредить. Он молчал, потому что никогда раньше не говорил Роме ничего поперёк, и это была странная дружба, в которой Англичанин в огромными зрачками видел Олега на пороге и становился чуть менее циником. Чем дольше они друг друга знали, тем легче было определить дрянь у Ромы в глазах, в улыбках, в беспорядочных, дурных прикосновениях, льнущих и зовущих. Олегу это нравилось непозволительно сильно. Он помнил об улетающих бабочках, он в какой-то ванной сидел на полу, перехотев блевать водкой, и обнимал этих бабочек руками, силясь угомонить, успокоить. Рома нашёл его опять. Казалось, ему такому было плевать, чьё тепло впитывать, но Олега он всё равно находил — по диванам, кухням, кроватям и падикам. Ванным. Раковина над ними нависала, как натяжной потолок, Рома состыковался с ним плечом, обозревая лампочку. Олег попытался вообразить, что он видит вместо неё, какие ахуительные картинки ему подкидывает порошок. — Что ты чувствуешь, когда так? — вырвалось. Они, кажется, никогда раньше об этом не говорили, даже сейчас Рома мог легко его «не понять», посмеяться, отшутиться — что угодно. Рома посмотрел на него, протянул руку и стянул очки, будто это было ебаное клише, будто сейчас он собирался Олега поцеловать. — Чувствую, что готов прожить ещё один день, — у Олега губы скорбно поджались, а потом они с Ромой состыковались ещё и пальцами — мимолётно. Ответ надо было осмыслить как-нибудь потом, как-нибудь по трезвости и обязательно что-то предпринять, ведь Рома был всего лишь (как ни странно) человек, поразительный человек, его человек. Олег почувствовал порыв закрепить мысленное обещание поцелуем куда-то, но закрепил рвотным позывом в унитаз. Было больно, муторно, совсем не романтично, но Рома невесомо гладил его по лопаткам. Он так ничего и не сказал. Потом были ещё концерты, ещё Питер, которым Рома восхищался даже трезво, ещё переезды-поезда. Потом рэпер Оксимирон оказался ростом меньше и лицом моложе, чем раньше казалось. У них разница была всего-то несколько лет, но должно было трепетать. То есть: Мирон все говорил, что да на «ты», да по имени, да друганом я хочу быть, а не боссом, но от лести его вело и плавило, Олег видел. Олег, на самом деле, разбирался в людях, а иногда даже умел им нравится. Они вели какие-то очередные полуофициальные переговоры с Букин Машин (с Мироном), и Олег улыбался во все тридцать два, ямочками, открытыми чертами и сладким голосом, на этот раз почти осознанно плюсуя то, что люди обычно называли обаянием. Было только стыдно за ту часть, что всё же была наигранной. Не перед собой — перед Ромой. Он-то всегда каким-то чудом был собой, никогда не льстил, всегда правду рубил с плеча, и всё равно всем нравился. Но Рома смотрел на него, спокойно улыбался, не осуждал и даже, кажется, покровительствовал. Они изучали это вылизанное помещение с белыми стенами, эти кресла с не облупившейся кожей, этих людей, с профессиональными татуировками, стрижками и айфонами. У хозяев дружелюбие было снисходительное, и это нельзя было погасить дорогим вискарём. Но своё собственное к этой офисности презрение они с Ромой прятали, казалось, хорошо. Понеслась, взревела машина прогресса, Олег запрыгнул на кузов веселясь, не всерьёз, переглядывался с Ромой, будто они вместе лелеяли какую-то тайну, которой будто и не было, но она, конечно, была. Даже не тайна, а целая философия. — Быть рэпером — это уметь выёбываться тем, что есть. Вот родился ты в центре Москвы — пиздато, читай об этом, строй из себя золотого ребёнка, родился в спальном районе — поздравляю, ты почти что гэнгста, это ахуенный туз в рукаве, вырос в Лондоне, родины не видал, кажется, всегда будешь чужим, так сделай так, чтобы об этом жалели они, а не ты. Пусть они хотят быть для тебя своими, — пиздел Олег по накурке. — Родился в Ебландии… — начал Рома. — Не, не продолжай! — Олег ржал и было ему даже комфортно теперь на этих кожаных креслах и в офисе, и в царских хоромах рэпера Оксимирона, под его внимательными глазами. — Это почему? — Мирон удивлялся искренне, всем лицом. — Тайна! — поддержал Рома. И сам понял: то, что было у них, не помещалось в шутки и панчлайны. Олег говорил меньше, чем думал (и чем Рома понимал по умолчанию). Им здесь только и оставалось держаться за то, что они, чуваки из Витебска и Могилёва, видели некоторое дерьмо, что они самые настоящие, что за ними правда. Это надо было нести, в это верить, но получалось — с трудом, особенно по началу. Особенно когда Порчи или кто-нибудь ещё водил по местным барам и платил за всё, даже не спрашивая, есть ли у него, Олега, деньги. Грело то, что их было двое, они были за одно. Они друг друга уравновешивали — у Олега было безудержное желание что-то делать, у Ромы была железная уверенность в том, что они смогут. У них была Ебландия за душой, куча текстов в черновиках, бесконечная пьяность, молодость. И искристые прикосновения между. А потом Рома уехал с Оксимироном в тур. И внутри снова ворочалось, грызло и одиноко выло. Бабочки подохли (Рома предупреждал, что так бывает), их трупы, кажется, перегнивали где-то на дне желудка, приправленные специями от доширака. А Англичанин уже почти нашёл кого-то талантливее, умнее и популярнее, как Олег с самого начала и думал. По ночам грели только пьяные сообщения без запятых. Рома их писал, себя не помня, будто по привычке искал какого-то родного тепла, которое теперь было физически недоступно. На самом деле, ему только на словах была ясна дефиниция слова «скучать», поэтому он ебал фанаток Оксимирона, бухал, смеялся, лицезрел большие залы, мудохался с аппаратурой на концертах, ловил одобрительные кивки и похлопывания по плечу от Мирона, спал по несколько часов в автобусах и поездах. Писал Олегу всякую хуйню, которую на утро с удивлением перечитывал. Это было не ебаное клише, не пьяные признания в любви, а всякие четверостишья про пики точёные и хуи дрочёные, в которых не было ни грамма эфемерной нежности к адресату. И хуй бы с ней, с нежностью (дрочёный). Всё равно она была. Белорусской рэп-исполнитель, известный как Олег ЛСП авторитетно заявлял, что у Ромы налицо поэтический талант. У Ромы на лице было похмелье, три прошедшие недели тура, отходосы, следы зубной пасты и маркера, едва стёртый нарисованный хуй и уебанская улыбка. Потому что исполнитель Олег ЛСП писал с доисторическими смайликами, как тогда, когда они впервые списались в Скайпе, чтобы таки выяснить, когда именно умер Бог и что теперь будет с рэпом. Когда Олегу нравились Ромины биты, Бог был жив, и даже рэп подавал признаки жизни. Сейчас на концертах приходилось реанимировать совсем другие «признаки жизни», когда аппаратура не хотела сотрудничать с постсоветскими клубами и толпами в оксилого. Рома был ебать хирург, кропотливая работа, пациент скорее жив, чем мёртв, возьмите на полке пирожок, литр вискаря и одобрение от оксивожака. Пап, ты не понимаешь, я не деградирующий проходимец с прогрессирующей зависимостью, я врач! Какая же хуйня была у него в голове. Он её, впрочем, изливал не на отца, а на Олега, который не говорил, что эта плохая шутка, который вообще все Ромины шутки по умолчанию считал ахуенными, о чём оповещал смайликами. Где-то в Новосибирске Рома всё-таки понял, что такое — скучать. Когда губы вон той девочки из первых рядов стали изгибаться, как у Олега, когда группиз стали отбираться по принципу наличия ямочек, когда во время переездов в наушниках заиграли треки старые, записанные ещё тогда и там, с автотюном, наложенным в домашних условиях. Наложенным старательно, как будто швы по живой ране. Какой же голос у Олега был ебически живой. Он написал всю эту хуйню. Стёр, и да, это было почти клише, потому что потом он написал дежурное и дружеское, что-то про чувак, брат, как там новый материал? Нам же в туры с тобой ездить, не забыл? Олег писал, что материал пушка, что всё путём, что он тут не скучает, активность аж прёт, энергии вагон и ещё маленькая тележка. Кушал Олег хорошо, высыпался, не проёбывался. Рома был за него так рад, что безбожно врал в ответ. Его не подлавливали на очевидной лжи, наверное, потому что было плевать. Олега никогда не интересовало, чем его друг и брат закидывается, когда уходит отлить, сколько бухает, ест ли вообще. Рома бы послал нахуй, честно говоря, если бы его это интересовало. Да, так всё и должен было быть. Они не втягивали друг друга в собственное дерьмо. ...По ночам вспоминалось, как поджимались чужие губы, когда Рома был угашен больше обычного. Это была брезгливость? Или чистая горечь? Он не знал или не помнил. Так и носился по городам, клубам, барам, пока не уткнулся Олегу в шею где-то в Минске и не успокоился. Чернильная свинья чувствовалась под губами, позвонки выгибались сколиозно, кожа была тёплая. Запах — свой. Он потом заметил, что прямо перед Олегом стоял Мирон, они о чём-то базарили, и брови у того только на миг дёрнулись вверх, а потом он тактично сделал вид, что ничего такого не происходит. А что такого? Он просто попытался зажать Олегом пробоину внутри, рабочая ситуация, проходите мимо. Олег смеялся мелодично, сладко, будто бы совсем не засасывало его в черноту. Рукой накрыл Ромину ладонь, пусть мимолётно. Собачьей чуйкой Рома знал, что жажда прикасаться, переплетаться и сростаться не вполне обоюдна. Олегу было по кайфу иногда обниматься, но ему было некомфортно, когда слышался хруст рёбер и чужое сердцебиение. Ему нравились прикосновения к спине, но он вздрагивал, когда они переставали быть невесомыми и небрежными. На концертах всё было можно. Прижимать его, потного, шептать (орать) на ухо, садиться на корточки на сцене, смотреть снизу вверх, как Олег поёт на улыбке, бухать из горла, летать в толпу. Орать «нахуй Букин Машин». — Если в тебе нет наглости и спеси, ты вечно будешь на подпевках, — выдавал Рома, — им не нравится — уходим. Похуй. Олегу было не похуй, но он классно маскировал, Роме, может, было тоже не так уж похуй, но его железная уверенность всегда обеспечивала чужое спокойствие, он это прекрасно знал. Олегу нужны были руки страхующие, поддерживажще под локти. Он сам-то слишком любил нравиться людям и совсем не умел слать нахуй. На самом деле, был риск рухнуть с машины прогресса прямиком в канаву и не успеть оправиться до того, как поверху переедут и забетонируют. Они успели. Запрыгнули в свой метафорический спорткар, дали газу под двести и хохотали до колик. У Олега кудрявились волосы, и на щеке был след от угля, как будто они только что что-то сожгли. Рома провёл пальцем — стёр. Притянул, прижал, поцеловал куда-то. Машина неслась и дальше сама. Потом он просыпался и обнаруживал рядом под простынёй женские плечи, руки, волосы. Олег был географически где-то поблизости, спал с другими плечами. Быстрее, чем их узнаваемость и банковские счета росли только дозы волшебных веществ у Ромы в крови. Он не морфинист у Булгакова, хоть на какую-то долю смертной души врач, он не считал, насколько повышает и не документировал симптомы. По большей части ему было похуй. На студии он всегда был трезв. Вот так сидел неподвижно, слушал про царя Романа и Вещего Олега, пока его собственный Олег удалился в уборную, очевидно, припудрить носик. Ромка был не идиот, он знал, что кое-кого заносит на поворотах, что пришедшая популярность Олега пьянила и нихуёво прибавляла уверенности в себе, а у Мирона, очевидно, был комплекс бати, раздутое эго, подозрительность и всё это душило неуместным покровительством на грани между диктатурой и заботой. Корректно и незаметно стянуть всё это с плеч не хотелось — хотелось с размаху, театрально, так как улыбчивый мальчик из Витебска никогда не делал. Механика была очевидна: сначала Олег перестал так уж открыто льстить, потом ушли и реверансы, принятые в той шарашкиной конторе, потом были смешки в кулак, шутки, дерзости, «нахуй Букин Машин», которая не пушила им концерты и наёбвала на бабки. Теперь был этот куплет. Теперь Олег стоял на пороге, смотрел неуверенно и дышал через раз, и всё также искренне искал Роминого одобрения. «Мерзавец, гад, хотел из-под полы обосрать людей, с которыми работал и даже со мной ничего не согласовал. Как сильно тебе это нужно сейчас. Как сильно тебе нужно, чтобы и здесь поддержали под локти». Рома невесомо коснулся его спины, между лопатками — «дыши». Потом, время спустя, пришлось выковыривать из его застывших рук ноутбук с открытым Ютубом, оплести руками туловище и уложить кудрявую и дурную голову себе на плечо. Сам он ни минуты из того часа не смотрел, один стоп кадр, застывший у Олега на ноуте увидел, потом закрыл вкладку, вышел на лестничную клетку. Когда вернулся, и гиена, и змея были в относительном порядке. Только пальцы тонкие подрагивали и улыбка была нервная. — Ты где был? — Ходил покурить. — И как там «покурить»? Стремительно пошло нахуй вместе с комплексом бати, раздутым эго и подозрительностью. — Ахуенно, ты вообще знал, что капля никотина может убить лошадь? Олег знал, что Рома всё это время прекрасно курил на кухне, в ванной, в постели и вообще везде, где находился, так что они жили в сплошном дыму. Уж точно Англичанин не утруждал себя тем, чтобы для перекура куда-нибудь выйти. Через минуту он снова нашарил пачку вишнёвого Капитана Блэка, подкурил себе, а потом Олегу, который бросил. Курилось вкусно, сладко, как никогда в жизни. И Ромино лицо он разглядывал так внимательно и близко, как никогда в жизни. Рома и сам не знал, откуда в нём вечно находилось столько сил, когда Олегу было нужно. Почему эфемерная нежность кололась на пальцах и хотелось… Вообще хоть чего-то хотелось живого, настоящего, дышалось даже не по привычке, а по необходимости улавливать чужой запах. За ним приходилось тащиться опять в тур, потому что Олег хотел всего и сразу — залов, фанаток, шмоток, денег, шлюх. Рома смотрел в толпу, чувствовал в венах заряды электричества и сквозь их имена из толпы шептал Олегу, что они выстрадали, заслужили за эти годы экономии на завтраках и проездах. Знал, что своими руками сносит кукуху, которая у Олега и так ехала. Разве не похуй на неё, если завтра не будет? Голос в голове шептал, что у Олега-то оно будет, будет без Ромы, но ничего существенно не изменится. Хуёво, когда ты — кусок заживо гниющего мяса, никому не родного достаточно сильно. Когда он пускал по вене, родными были все. Когда он тянул Олега на танцпол в каком-то клубе, обнимал руками его лицо, казалось, в чужих зрачках покоился умерший Бог. Может быть, он просто спал. Может быть, таблетка под языком могла бы всколыхнуть эту райскую тишь. Не красная, не синяя — белая, и выбора нет. Олег помнил, что он заслужил. Это могло быть ебаным клише, но Рома об этом не думал, ему было похуй на всё кроме того, каким восхитительно горячим был у Олега рот. Почти весь расширяющий зрачки эффект Англичанин взял на себя, потому что Олегу он не стал бы вредить, даже зная, что завтра не наступит. Пусть у мальчика из Витебска ничего не гниёт, пусть он улыбается так по жизни, от жизни, и даже душа у него будет где-то рядом от бессмертия. Рома хотел на собственном языке донести до Олега наркотик, а в итоге это был поцелуй ради поцелуя. Зрачки с пробудившимся Богом всё равно были большие, как перед сексом или смертью. Кажется, Роме сегодня везло, и он мог подбросить монетку, чтобы выбрать им одно из двух — на сегодня. Ему так везло, что смерть хотелось оставить на потом. Это была неоновая полоса их жизни. На ней встречались дамы с ровными стрелками и ахуенные высокими каблами, огромные отельные кровати, всякие живописные виды из окна. Даже номера у них были теперь разные, Рома об этом вспомнил, и по дороге они споткнулись на лестнице, больно упали, дико смеялись. Потом снова целовались. — Ром, ну, — Олег жмурился и отворачивался. Он был более трезвый, чем всё это время казалось. Липнуть не хотелось, это было не взаимно и стыдно, но Рому напрямую не отталкивали, а значит можно было уткнуться в шею и дышать, дышать, дышать. В турах было так. Они обнимались полуголые, целовались в темноте, чувствовали наконец достигших цели бабочек, но не делали с ними ничего. Вокруг было достаточно желающих прыгнуть на член, а друг с другом было страшно — и даже Роме. Одна из стен с их чёрными автографами позволила прижать к себе Олега, и тот непривычно молчал, не смеялся, и ноги у него были чуть раздвинуты, хотя словно и не было в этом ничего пошлого. Рома знал, что это происходит сегодня, а завтра этого не будет, как и его самого, наверное. Это был тот раз, когда Олег поцеловал его сам, и положил его руку себе между ног, и стянул майку, и прижал голову к своей груди. Потом Роме ещё долго снился оргазм на его лице. Потом тур закончился, и вспомнилось, что они теперь живут по разным городам, потому что Олег не хотел перебираться в Питер, и вообще альбом можно было писать и так. По созвонам и редким встречам Рома узнал какого-то нового человека — повзрослевшего, со своей головой на плечах, который и правда бросил курить, почти бросил пить, завёл отношения и теперь не считал любое Ромино мнение прописной истиной. Дистанция была не только физической. Дистанция была осязаема, улыбки у Олега все вежливые и дружелюбные. Роме не нужно было долбаное дружелюбие, ему нужен был его человек, в которого он врос так стремительно, так болезненно. Чужой восторг стал заметен только тогда, когда он пропал, но это не было ебаным клише. Сначала Роме казалось, что всё нормально. Он мертвел с той же скоростью, что и всегда. У него ещё оставалось себя на каждое следующее сегодня. Он ждал Олега в Питер непозволительно долго, он забыл, когда тусовка в его квартире началась и не был уверен, что она заметит, когда он умрёт телом и душой. А Олег привёз под улыбкой жалость и ещё лёгкую брезгливость. Он всё и так знал, но будто не ожидал увидеть Рому здесь, в этой точке. В нём чувствовалось мужество человека, который не бросил наркомана и алкоголика. Рома ждал его три дня с момента сообщения о приезде и ещё какие-то недели-месяцы. Рома показательно не обратил на него внимание, зная, что делает хуже, чувствуя, что больше нет у мальчика из Витебска той жажды впечатлить, понравиться, получить ещё каплю внимания. Олег хлебал что-то из стакана для виду, присутствуя на тусе, которая была ему противна. Рома ходил отлить и заметил на его лице обиду: «почему это не могло прекратиться ради меня? Ведь это было во все вчера и будет во все завтра». Ах, он ведь думал что завтра — будет. Рома про себя констатировал: «ахуеть, не всё мёртво». На выходе из туалета его поймала девочка с чёрными линзами, становясь на колени и не совсем даже закрывая дверь — ну, в предыдущие дни было же на это похуй. Чёрные линзы — это пиздато. Глухо, никаких тебе оттенков жизни. Дверь открыл именно Олег, но и это не было ебаным клише, ведь не последовало никакого негатива, он взмахнул руками, улыбнулся дружелюбно, скрылся тактично. И всё равно Рома знал, что для него это было грязно, для него этого лучше бы не было. «А тогда, в гримёрке, под нашими автографами, не было тебе грязно? Это тоже была жалость, которую я ещё не замечал?» Чёрные глаза могли плакать, девочка давилась, но Рома не думал извиниться. Олег на кухне спросил, как ни в чём не бывало: — Ты там что с ней делал, бро? — ничерта ему не было, интересно, конечно. — Сам иди проверь. Бро. — Придётся. Поссать же как-то надо, — послышался упрёк за потерявшую всякий повод и мыслимые границы вечеринку, которая мешала его жизнедеятельности. «Это моя вечеринка. Не нравится — съеби». Рома всегда рубил с плеча и говорил именно то, что думает, этим он людям и нравился. Рома промолчал. Нашёл остатки себя среди мертвечины, разгрёб гостей, мусор и свальный грех. Олег отодвинул стул на пустой кухне и сказал, что Роме пора завязывать с наркотиками. Пробило на хохот. Вот сейчас взять и завязать, потому что такой ты можешь об этом сказать? Тот ты в очках был слишком податливый и восторженный, тот ты, артист и чей-то кумир, был слишком безбашенный и вечно пьяный. Этот ты был взрослый, рациональный, а потому: — Так больше не может продолжаться, — был ли он так уж уверен? Роме в глаза смотрел твёрдо, но слишком уж внимательно. Рома только сейчас понял, что окаменел слишком и не отреагировал пока никак. Хохот и последовавшая тирада были у него в голове. — Вот именно сейчас? — спокойно поинтересовался он, — раньше тебя всё устраивало? Надавил больно на это молчание-безразличие, а потом разговор был окончен. На кону был релиз альбома, которым они жили. Олег похрустел шеей — может быть, вспомнил, как в очередной раз Рома целовал его татуированную свинью и обещал, что этот материал сделает их великими. Теперь казалось, что Олег готов терпеть этот сумбур только ради будущих хвалебных рецензий на Флоу и Рэп.ру, ради солд-аутов, выступлений у Урганта, чартов и регалий. Ему теперь даже не нужен был Рома, чтобы во всё это верить. Всё смешалось: попытки лечиться и надежда у Олега в глазах, его улыбки, как раньше, его голос в демках, его ускользающий запах на одежде, а потом ожидаемое и желаемое грехопадение. Кажется, Олег правда ничерта не понимал. Он думал, что Рома колется, потому что он наркоман и бухает, потому что он алкоголик, и понятия не имел, что трезвая реальность была невыносима. В ней просто виделась объективная правда, люди в своей исконной гнили, а первая доза спустя время позволила ему увидеть Олега на пороге и испытать тот же восторг, что и прежде. Со стороны они тепло и по-дружески обнимались, Денис Грязь за спиной радовался, что в их заметно прохладных отношениях происходила оттепель. Олег в руках был железный, а потом как-то внезапно — слишком отчаянный. Его руки сомкнулись в ответ, его лоб прижался к Роминому. — Вот теперь ты понял, что завтра не наступит? Понял, но ещё сопротивлялся. Говорил с Ромой снова и снова, будто желая наверстать упущенное за все эти годы, просил, убеждал, манипулировал, даже пробовал контролировать и запрещать. Тяжелее всего было в том марте, когда они висели на студии, а Роме надо было выйти, а Олег догнал его в дверях и прошептал в щёку: «останься». Чувствовал ли он так или просто делал то, что должно было сработать? Знал ли Рома, зачем отмахнулся от него, живого, чтобы потом счастливо жмуриться и видеть его же, кудрявого, смеющегося ямочками, а потом исступлённого и потного, комкающего простыни. Могло ли всё это быть в реальности? Потом они прощались каждый вечер, утро и разы, когда Рома пропадал из поля зрения. Рома пил мартини из горла, напевая: «ты готова ебаться с отбросом, просто ебаться с отбросом?» Олег был готов даже с мертвецом, который, однако же, так сладко двигался внутри и шептал инстаграмно-ванильное: — Величие в моменте, не в вечности. Запомни, Олежек. Он позволял себе все пидорские нежности, которые хотел, жмурился от июльского солнца, мешал алкоголь с поцелуями и транслировал фанам своё безграничное веселье. Олег смеялся рядом, «видя, как кумиры превращаются в человеческую труху», и вновь не говорил ни слова Роме поперёк. Только иногда поддерживал под локти, а по ночам слушал чужое дыхание до рассвета, контролируя, чтобы хотя бы это завтра — наступило.