Заметался пожар голубой...

-Да Костян, не люблю я твою литературу, отвянь Юра литературу никогда не любил. В школе ее преподавали пресно, рассказывая одно и то же, так что единственным его взаимодействием с учебником по литературе, было пририсовывавывание хуёв к портретам "великих классиков" и "Бородино" в началке. Пока его одноклассники, с пеной у рта, спорили о значении встречи Болконского с дубом, Татищев, с чистой совестью спал, накрывшись учебником. Толстой с хуем на лбу, осуждающе пялился на него с замятых страниц. -Ты вообще пробовал, хоть что-нибудь почитать, помимо школьной программы? Костя литературу любил. Он обожал шелест страниц, мог часами рассуждать об истинном значении дуэли Ленского и Онегина, процитировать "письмо Татьяны" или отыграть монолог Чацкого. Уралов любил погружаться в мир русских классиков, ему нравилось рассуждать о влиянии классических произведений на общество. Он никогда не пропускал литературу, бережно оттирал усы с портретов Цветаевой и разглаживал мятые листы учебника. -Девоньки, не ссорьтесь, помада у меня! Ане каждый раз приходилось их разнимать. Знакомые, кажется, 1000 лет, каждый из них понимал, что ни один от своего не отступится. Каждый раз сталкивались лбами, спорили, но расходились ни с чем. Ане оставалось только вздыхать и переводить тему, пытаясь отвлечь двух баранов, которых она, почему-то, считала своими друзьями. Каждый раз приходя, Костя оставлял книги по всему Юриному дому. Достоевский, в старом промятом кресле, из родительской квартиры, оказавшимся у Юры, когда те купили себе поновее, и спихнули на нерадивого сына ненужное старье. Лермонтов вместо подставки под ноут. Сборник Пушкина валялся в ванной, Юра все время забывал его выбросить. Книги валялись везде, но убрать их Татищев, почему-то не мог. -Почему ты не уберешь их? -Ты все равно придешь и разложишь по новой, че толку-то? – каждый раз отмахивался парень. Перекладывал, как он считал, ненужные пылесборники с места на место, но никогда не выкидывал. Когда Косте в очередной раз приходилось вытаскивать его из запоя, он тихо читал ему Есенина. Юра бурчал недовольно, но тяжелая дымка рассеивалась, стоило тихому низкому голосу разнестись по квартирке. Приходя к нему, Аня ворчала, что непонятно как разбросанные по дому книги-это бессмысленная трата пространства, даже порывалась, пару раз их убрать, сдать в ближайшую библиотеку, что бы они послужили кому-нибудь еще. Юра злился, и раскладывал все по новой. -Ань, твой косметос, тоже по всей хате раскидан, но Костян же не пытается его утилизировать - Ворчал Татищев, забирая книги из девичьих рук. Иногда, в самые темные периоды своей жизни, когда на работе происходил завал, а смысл жизни терялся, замыливался, как старая фотография, Юра перебирал старые книги, чувствуя эфемерное тепло Костиных рук. Проходя к зеркалу в ванной, из которого на него смотрел ходячий труп, непонятно как до сих пор функционирующий, он видел тюбики с кремами, кисточки разных форм и размеров. Улыбался, и жить становилось легче. Аня была ярким светом, игривым солнечным лучом, который неожиданно врывался в его жизнь, освещая все вокруг, но также быстро исчезая. Костя же ощущался как любимый теплый плед. Он аккуратно, неспешно, дарил свое тепло, мягко окутывая Юру со всех сторон, ненавязчиво возвращая его к жизни, а потом исчезал, когда это нужно было. И тем не менее, Уралов всегда ощущался рядом. В книгах, разбросанных по его квартирке, в тихих голосовых в три ночи, когда Юре жизненно необходимо узнать, есть ли у улиток уши. Костя был для Татищева домом, в который он всегда может вернуться. Их обоих Юра любил безмерно, он не мог представить себя без них и был им невероятно благодарен, за то, что они есть. Его друзья были самыми важными людьми в его жизни. Они всегда оказывались рядом, даже живя в разных городах, перебиваясь редкими встречами, когда была возможность, он все равно ощущал их поддержку и заботу. Юра старался отдавать им в ответ, все, что у него есть. Временами он думал о том, что если бы не они, то он бы загнулся где-нибудь в подворотне, когда бросил техникум. Родители не поняли его, он остался один, но и тут его потрясающие друзья были рядом. Татищев, правда, невероятно сильно их любил. Очень редко, в моменты, когда его взгляд бесцельно бродил по комнате, а в руках тлела сигарета, в сердце легонько ныло, заставляя хмурится, но Юра никогда не мог понять этого чувства. Оно пугало его, заставляло отмахнуться, как от назойливой мухи. Иногда, парень листал старые книги, аккуратно переворачивая желтые листы, он не вникал в текст, не пытался постичь глубину чувств автора, лишь поверхностно скользя по строкам. В один из таких дней, его взгляд запнулся о Есенина. «Заметался пожар голубой, Позабылись родимые дали. Первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить…» Строчки текли перед глазами, как лесной ручей, незаметно утягивая парня вслед за собой. Текст завораживал, он вытягивал что-то похороненное в Юриной душе, то, что тихонько напоминало о себе иногда. Невероятно сильная волна чувств накрыла парня, когда перед глазами пронеслись строчки: «Мне бы только смотреть на тебя, Видеть глаз злато-карий омут…» Перед глазами всплыл силуэт, Татищев никак не мог ухватиться за него, тот ускользал, оставляя лишь ноющее чувство после себя. Попытавшись восстановить образ, он решил, что видел перед собой Анечку, яркую и теплую, ее лучистые глаза всегда завораживали его. Время от времени, Юра ловил себя на мысли, что она ему нравится, но это было настолько мимолетно, что он никогда не мог быть уверен в этом. Если подумать, Аня была потрясающей. Ее лучистый характер всегда помогал ей находить компромиссы, в, казалось бы, неразрешимых ситуациях. Она была настолько яркой, что будто светилась изнутри. Раньше Юра и вправду любил ее. Он мечтал держаться с ней за руки, встречая закаты на крышах высоток. Ходить в кино на вечерние сеансы и целоваться на последних рядах. Эти чувства наполняли его жизнь яркими красками, давая ему стимул двигаться дальше. Он хотел ей признаться. Юра действительно был готов, но в последний момент, Анечка сама пришла к нему. В тот день, его мечты пошли прахом. Камская была влюблена в Костю. То, с каким трепетом она говорила о нем, как смущалась, прося совета у Юры, все это лишило парня надежды. Костя, действительно был идеальным. Мечта всех девушек. Работящий, надежный, невероятно красивый (да, Юра мог оценить его, и нет, это не гейство). Каждая мечтает о таком, Юра не удивлен, что и Аня тоже. Парень не завидовал, нет, он был бы безмерно рад за своих друзей, если бы они сошлись и были счастливы, но… Он знал, что Аня Косте не нравится. Уралов сам говорил об этом, и Аня тоже знала об этом. Татищев вообще не знал, нравится ли Косте кто-нибудь, лишь иногда ловя на себе долгие, изучающие взгляды янтарных глаз, пробирающие до костей, заставляющие покрыться мурашками. Отворачиваясь, парень передергивал плечами, замечая, как Костя, будто выходя из транса, отводит взгляд, а Юра отгонял мысли, об ушедшем тепле, которое дарили эти взгляды. Сидя в темноте своей квартиры, выкуривая очередную сигарету, Татищев поймал себя на мысли, что не чувствует ничего. Анечка отшила его, так и не узнав о его чувствах, и Юра ожидал, что так будет, ждал, что ему будет неприятно. Но боли от разбитого сердца не было, в душе не бушевала ярость, лишь тихая грусть на пепелище его надежд. Ничего из того, что испытывают люди с разбитым сердцем. А было ли это любовью, а не подростковой привязанностью, бережно взращенной самим Юрой, пронесенной им через годы? Юра не знал. «… лишь бы тонкой касаться руки И волос твоих, цветом в осень…» - сердце противно защемило на этих строках. Образы в голове быстро сменяли друг друга, перед глазами на секунду мелькнул рыжий локон, но попытавшись наложить образ Анечки на строчки, сердце несогласно кольнуло, заставляя Татищева нахмурится. Проклятое воображение нежно переделывало мягкие девичьи черты, заменяя рыжину волос двухцветной копной, мягко восстанавливая в памяти янтарь глаз. Отбросив книгу, парень тряхнул головой. Перед глазами, как настоящий, стоял Уралов не спеша, заканчивая стихотворение: «Я б навеки пошел за тобой, Хоть в свои, хоть в чужие дали…» Захлопнув книгу, валявшуюся у кресла, Татищев вышел на балкон. Рассветное солнце, мягко подсвечивало дрожащие руки, огибало грубые мозоли на пальцах, исчезало в складках мятой футболки. Иногда, люди, сами того не замечая, пытаются подогнать себя под стандарты общества. Прячут свои мечты и цели глубоко внутри, возводят стены, закрывают в коробки и закидывают их на антресоли сознания. Живут так, чтобы не выделяться, не ловить на себе осуждающие взгляды, не становится центром внимания. Вскоре мечты забываются, оставляя лишь ноющую пустоту в сердце, а люди проживают жизнь, боясь рискнуть и получить желаемое. Юра был таким же. Как бы он не храбрился, сколько бы не говорил, что ему плевать, ему никогда не было. Он всегда старался соответствовать, даже неосознанно. Подгонял свое поведение под «правильное». Направлял всю свою нежность на Анечку, вытравливая, пугающее желание обнимать Костю чуть дольше, стоять чуть ближе, резкими шутками, мерзкими высказываниями, отталкивая парня всё дальше. Выросший во дворе с мальчишками, получая тумаки и раздавая их в ответ, он всегда слышал оскорбления в сторону тех, кто подходил под обидное «Пидор!». Впитывая в себя, как губка, Юра зачерствел, боялся получить «Пидор!» в свой адрес. Лез с кулаками раньше, чем разбирался и старался, старался, старался. Всю жизнь старался соответствовать. Но что это ему дало? Сигареты неприятно горчили, но никотиновая дымка, тонкой вуалью прикрывала острые углы, неприятно колющих мыслей. В голове крутились прочитанные строки, озвучиваясь далеко не нежным голосом Камской, а перед глазами стоял образ Кости, мягко перебирающего страницы. Сигарета полетела вниз, догорая, а парень, хлопая старой дверью балкона, скрылся в темноте квартиры. -Все таки дерьмо, твоя эта литература, Костян. Приезжай, а? «Первый раз, я запел про любовь В первый раз отрекаюсь скандалить.»