Кремация & Крионика

— Судзуки Акеми, — изо дня в день одни и те же фамилии, одни и те же имена. Кандзи в журнале разбрасывает по сторонам, внимание расконцентрируется. Фуюми снимает очки и трет переносицу. Нужно выдержать последний урок. У сна в очередной раз она ухватила слишком мало — под конец рабочего дня последствия недосыпа наваливаются многотонной плитой усталости. Как можно спать, когда несколько дней назад родной старший брат объявил по телевиденью, что он жив, теперь носит имя «Даби» и за все время своей «смерти» убил почти полсотни человек, а отец и вовсе лежал в коме некоторое время, а очнулся лишь вчера? Весь школьный коллектив смотрит на нее с опаской, учащиеся стараются ее не злить. Фуюми неловко улыбается и делает вид, что все как прежде. — З-здесь, — голос девочки подозрительно дрожит и ломается, но у Фуюми нет сил обращать на это внимание. Дети этого класса сегодня чересчур тихие — обычно она едва успокаивает их в начале урока, а сейчас тишина гробовая. Мертвая. Почти насильственная. Впрочем, может, профилактические беседы с родителями, наконец, возымели эффект. Едва ли. У современных детей ни родители, ни, тем более, учителя, — не авторитеты. Дисциплина японской системы образования — лишь демонстративная иллюзия для остального мира. Внутренние дефекты есть всегда, и их всегда пытаются нивелировать. Пример для подражания, планка, которую необходимо взять, но на деле — одна изолированная ложь. В Японии слишком много изолированной лжи. У Страны восходящего солнца вместо восходящего солнца нисходящий паргелий. В конце концов, дети (люди) везде одинаковые. Фуюми пытается быть добра и благосклонна, но терпения у нее все меньше. Любовь к детям, которой с самого начала работы в школе набиралась капля в безжизненной пустыне, иссушилась, не оставив и осадка. Ее право выбора не заканчивается на терпении. Все, что остается — только терпеть, пока еще есть силы. Она, действительно, не понимает учителей с многолетним опытом работы. — Сайто Цукико, — они ее раздражают. Но даже чаще — до трясучки, тремора, до желания убить или быть убитой — бесят. Фуюми действительно не повезло с самого детства обладать мягким характером, терпимостью и компромиссностью. Фуюми — хорошая девочка, она ко всем находит подход. Фуюми — старшая сестричка и прекрасная дочь, всегда поможет родителям и позаботится о младших братиках. Фуюми — то самое звено, соединяющее остальные звенья в разорванной цепи семьи Тодороки. Фуюми всегда выслушает, даст совет и поможет. Фуюми стерпит все. Осточертело. Очередной ребенок откликается запуганным, оледеневшим голосом, но Фуюми снова ссылается на недавно произошедшее. Учащиеся действительно стали побаиваться ее после того, как Тойя в прямом эфире признался в том, что он старший сын семьи Тодороки. Она в шутку могла бы угрожать детям, что «Даби» придет по их душу, если они не будут ее слушаться. Вот только, учитывая серьезность всей ситуации с «Лигой злодеев», которая едва ли не узурпировала Японию на данный момент, шутить не приходится. Наверное, скоро ситуация ухудшится еще больше, и объявят чрезвычайное положение, а детей переведут на дистанционное обучение. Тем лучше — не придется всякий раз стыдливо опускать глаза и кусать губы что при администрации и коллегах, что при детях и их родителях. «Простите, что мой старший брат один из самых опасных преступников страны, я здесь, правда, не причем», «Нет, я никогда не была в сговоре со своим старшим братом и не покрывала его, мы не виделись с его псевдоцида», «Мой брат убил вашего родственника или друга? Мне очень жаль, правда, я приношу свои соболезнования». Как же глупо и унизительно. Даже если она молодой специалист и работает в школе лишь первый год, неужели она не заслужила хоть толики доверия? — Хаяси Широ, — эта мерзкая система душит ее сотней детских рук. Скверны, которую скрывают общеобразовательные школы, слишком много — она сочится из углов кабинетов, окутывает с ног до головы, медленно, но трясинно. Фуюми никогда не думала, что такая, казалось бы, благородная профессия настолько ее запятнает. Фуюми никогда не подозревала, что где-то в самых низменных и грязных тоннелях ее души, куда никто никогда, даже самые родные люди, не мог пробраться, она настолько озлобится. Ростки ненависти, нашедшие пищу внутри нее еще в детстве, начинают слишком активно прорастать и распускаться в полноценные цветы зла. И Фуюми не знает, как остановить этот процесс. Но, что самое главное — она не знает, желает ли останавливать. В самом деле, нужно ли останавливать? Никто не откликается, и Фуюми, даже не поднимая головы и не уточняя, ставит знак отсутствия в журнале. — Одзава Юки, — наконец, последнее имя в злосчастном классном списке. Тишина в классе вновь над ней насмехается. Словно бы к ним заявился скулшутер, и сейчас ее класс находится под знаменем террора. Однако их школа хорошо охраняется, да и незачем «Лиге злодеев» наведываться в обычную общеобразовательную школу, а мелкие сошки в тени «Лиги» сейчас скорее заняты ограблением банков и магазинов, и им вовсе не до учебных организаций. Разве что Тойя мог бы заскочить на чашечку чая. Впрочем, такой как он, скорее всего, предпочел бы виски покрепче — Фуюми горько усмехается подобной мысли, захлопывая школьный журнал. — Что ж, теперь давайте начнем наш урок японского языка. Откройте тетради и запишите сегодняшнее число и тему урока... — Фуюми принципиально не смотрит ни на кого в классе, сразу же поворачиваясь к доске и берясь за мел — хочет отсрочить момент начала абсурда. Абсурд в школе управляет детскими телами. Нонсенс разговаривает их языками. Сюр совершает за них что-то хаотичное, бессмысленное и совершенно безмозглое. Фуюми устала от этого несуразного представления. Ей хочется сбежать из этой клетки, в которой каждый день похож на зооцирк с одним лишь отличием, что в цирке ты зритель, и тебе весело, а в этом месте — дрессировщик, который и сам рано или поздно превращается в животное, в безликого клоуна. И смеется, рыдает, смеется через рыдания, рыдает через смех... Фуюми выдыхает, отпуская мрачные мысли в голове, и сильнее нажимает мелом на доску. Каждый день — не только борьба с детьми, но и с собой. И она снова выйдет победителем или хотя бы не проигравшим. Все в порядке. Как думаешь, кого ты побеждаешь? Саму себя? Зачем? Ради чего? Из принципа? Ради проверки собственной стойкости? Ради того, чтобы поддержать статус «благородной благочестивой семьи Тодороки»? Так этот статус не так давно распался...старший сын... такое чудовище... убийца, опасный преступник... ах, какая досада... Все, что ты совершаешь — это насилие над собой в оболочке добродетели. Но это бессмысленно, не так ли? Бессмысленные вещи уморительны. Одна рука перехватывает мел поудобнее, продолжая выводить на доске ненужные кандзи, пока вторая слегка, чтобы никто не заметил, хватается за голову. С недавнего времени в сознании стали виться странные, порой безумные вопросы, на которые невозможно найти ответ, либо же он неоднозначен, поэтому рекурсируется, заедая и замыкаясь в себе. Эти ужасные монологи озвучены голосом из телевизора. Голосом Тойи, когда он признавался в прямом эфире о своей истинной ипостаси. «Я Тодороки Тойя, старший сын Старателя. В настоящее время я виновен в хладнокровном убийстве более тридцати человек... И сегодня я хочу, чтобы все узнали, что привело меня к совершению этих омерзительных деяний...». — Тодороки-сенсей, — Фуюми всплывает утопленницей из своих мыслей только тогда, когда кто-то зовет ее за спиной. Она забывает дышать, когда понимает, что голос с открытой, распирающей каждый произнесенный звук иронией, лишь хочет казаться детским — на самом же деле не принадлежит ни одному из детей. — Кажется, вы пропустили меня. Перепроверьте, пожалуйста. Тодороки... Тойя. Фуюми роняет мел, который разбивается о ее страх и мелкой белой крошкой рассыпается у ног. Она лишь одним усилием воли заставляет дрожащую, уже пустую руку опуститься. Следовало бы обернуться, но праведный ужас окровавленных, сожженных и уже успевших обуглиться детских телец, опутывает все тело липким оцепенением. «Даби» — означает «кремация». Фуюми знает, что у синего огня ее брата температура достигает отметки от двух до трех тысяч градусов по Цельсию, в то время как отец может выдавить из себя немногим больше полутора при полной мощности. Такая температура плавит большинство металлов, даже сталь и титан. Фуюми уверена, что когда-нибудь Тойя мог бы добраться и до плавления вольфрама — даже если бы в итоге выплавил из него собственную смерть. Такой огонь может за миллисекунду сжечь хрупкое, тщедушное тело ребенка до костей — она не успеет даже дернуться. Если бы Тойе кто-нибудь в детстве сказал, что это не его плоть слабая, и он ни в чем не виноват, что он просто родился со слишком мощным огнем, температуру которого обычный человек выдержать не в состоянии, — интересно, сумел бы тот удержаться на обветшалом канате собственной психики? Или же падение было неизбежно, потому что огонь Тойи слишком ненасытен, а его главное и самое любимое блюдо — собственный хозяин? Однако если Тойя — Кремация, то Фуюми — Крионика. Она дочь двух могущественных причуд, ее сила должна чего-то стоить. Она защитит этих детей, это ее прямая обязанность. Фуюми медленно оборачивается, прислоняя ладонь к доске — поверхность дерева предупреждающе покрывается тонким слоем инея, который плетется снежными узорами и с трескучим звуком достигает стен. Тойя по-турецки сидит на последней парте второго ряда и ответно зажигает на кончиках пальцев синие искры пламени, со слишком отрытой угрозой протягивая и останавливая руку прямо над головой впереди сидящего ученика. В губы Тойи вплавился вечный оскал циничного сарказма, и он смеется со всего в этом мире и — Фуюми знает — над ней в частности. Юмор висельника. — Да ладно, сестренка, уже во всеоружии готова защищать жизни этих мелких ублюдков, которые каждый день пьют из тебя соки? Несколько безрассудно вступать в конфронтацию с опасным преступником без шансов на победу — слишком глупое решение как для учителя, так и для всегда спокойной и рассудительной тебя. Новый облик Тойи внушает не страх, но трепет: лоскутно сожженная до фиолетового кожа, покрывающая почти все тело, металл множества скоб и пирсинга, окаймляющих стыки омертвелой и редкой живой, неоново искрящиеся маниакальным блеском бирюзовые глаза — всецелое достояние отца, — и грязно-белые вихрящиеся волосы — отпечаток матери, — с красными и черными вкраплениями. Фуюми понимает, что естественные и искусственные метаморфозы, которые претерпел ее брат, прекрасно его законспирировали на все эти долгие годы. Настолько, что даже отец с Шото не смогли узнать его ни в первую, ни во вторую и все последующие встречи с «Даби». — Это же просто смешно, а? Ты против меня... разрушающий и пожирающий все на своем пути огонь против неразвитой ледяной причуды, которой ты и пользуешься-то, наверное, максимум третий раз в жизни. Как она там у тебя называется... иней? Тончайший наст, едва ли способный навредить по-настоящему — красиво, но абсолютно жалко и бесполезно, — Тойя явно издевается над ней: расслабленно водит ладонью над головой бледного как смерть ученика, то приближая, то отдаляя свой огонь от детской макушки, играючи грозясь в любой момент подпалить мозги несчастного. — Впрочем, быть может, твоя ненависть уже не знает пределов, и ты хочешь вылить ее хоть на кого-то, раз уж на детей нельзя, — а здесь так идеально подвернувшийся оживший старший братик — злодей и убийца! Ну же, ну же, Фуюми, посмотри мне в глаза и скажи — как будто бы сама хоть раз, два или куда чаще не желала им сдохнуть! Фуюми смиренно поджимает губы и качает головой, складывая руки перед собой. Все как и в детстве, но куда в больших масштабах — растлевающее влияние Тойи, которому она не способна сопротивляться, даже спустя столько времени. Она никогда не понимала, что у него в голове, просто догадывалась — в ней пугающая мешанина из идей-фикс, нереализованных амбиций и инфантильных обид на весь мир. Сейчас же стало намного, в тысячи крат хуже, потому что Тойя потерял человеческий облик не только снаружи, но и внутри — не осталось ничего, кроме ненависти к героям и отцу с Шото, цинизма и безумия. Даби открыто и без всяких сожалений плюет этому миру в лицо, будто это входит в его бесчисленное "дозволено". Она не будет даже пытаться вразумить его, остается лишь выполнять его требования. Тойя, предварительно с омерзительной насмешливой ухмылкой поводив ладонью в нескольких миллиметрах от лица ученика, одним мановением тушит его, и Фуюми невольно выдыхает напряжение. Возможно, с Тойей можно хотя бы договориться насчет учеников — он пришел к ней целенаправленно, и ее он ни за что не отпустит. — Впрочем... преамбула затянулась, поэтому просто скажи этим мелким тваренышам убраться как можно дальше отсюда, желательно не оглашая того, что они здесь видели, и я их не трону. У меня заточены определенные дни под массовые убийства, знаешь ли, и сегодня не тот самый день. Но я всегда могу сделать исключение ради любимой сестренки! — Тойя гадливо смеется, разводя руками и все еще не сводя с сестры змеиного заинтересованного внимания. — Боже, как же они меня бесят, сейчас убью. Для Фуюми это становится предостерегающим сигналом, потому что нынешнего Тойю она знает и не знает одновременно — он непредсказуем, но словами не разбрасывается, и убить весь ее класс действительно может. — Дети, — обращается она к ребятам ровным и уверенным, но не своим голосом, делая шаг навстречу и будто заверяя в первую очередь себя, что все под контролем. — Пожалуйста, соберите вещи и покиньте кабинет. Никому не говорите о том, что здесь произошло, я буду в порядке, помощь не нужна. Если кто-то спросит вас, почему вы не на уроке, скажите, что Тодороки-сенсей отменила урок из-за неотложных обстоятельств — они знают, что это могут быть за обстоятельства. И пусть ни в коем случае не вмешиваются. Свободны. Дети затравленно, скованно встают со своих мест и начинают торопливо собираться, опасливо оглядываясь на «Даби», который скалится на них шакалом, готовым наброситься в любой момент. Фуюми неотрывно смотрит на него и думает, что Тойя действительно ненавидит детей еще с рождения Шото, которое отобрало у него все мечты. Иногда ей даже кажется, что это ненависть брата шепчет в ней, подстрекая поддаться желанным импульсам насилия. Сколько упущенных возможностей сейчас перебирают своими отвратительными маленькими ножками... жаль. Когда последний ребенок покидает кабинет, Тойя легко вскакивает с парты и подходит к Фуюми, цепляя короткую белоснежную прядь с красными росчерками и удовлетворенно улыбаясь: — Ох, так ты, оказывается, ждала меня все это время и была готова — даже коллег и начальство предупредила на подобный случай, лишь бы обезопасить школу от меня! Лестно, Фуюми, лестно! Только, надеюсь, ты все же пораскинула своими прелестными мозгами и действительно предостерегла их по поводу вмешательств, не то, боюсь, мне придется попробовать свой огонь в сожжении до тысячи человек. Фуюми не двигается, позволяя страхам притихнуть — дети в безопасности, но ответственность за саму школу и всех тех, кто находится в ней, все еще на ней. Нужно подобрать такую тактику поведения, чтобы не разозлить и не раздражить Тойю — она помнит, каким вспыльчивым и безрассудным он может быть. Нельзя позволять себе лишнего ни в словах, ни в действиях. А еще Фуюми чувствует, насколько же ее брат падок на чужую тьму — позволь ему зацепиться хоть за что-то, и он вгрызется в ее горло, чтобы испить крови и впустить в организм собственный яд. Если бы Тойя был змеей, то либо королевской коброй, либо черной мамбой. — А теперь пойди закрой дверь кабинета изнутри и выключи свет — ночные иллюминации Мусутафу за окном сослужат нам хорошую службу освещения, — Тойя наклоняется к ее уху и шепчет коварно и зазывающе, наматывая локон на палец — очередной вид игры, к которым ее брат так тяготеет. — Да и я никогда не любил этот отвратительно яркий школьный электрический свет — хуже только больничный. Фуюми слушается. Без лишних слов, покладисто закрывает дверь, зная, что едва ли не замуровывает себя наедине с братом (преступником, серийным убийцей, психопатом!). Затем также безропотно выключает свет, погружая кабинет в бликующую разноцветную полутьму. Фуюми не знает, почему подчиняется. Она понимает, что, несмотря на угрозу, Тойя не сможет сжечь школу, иначе это здание станет его же могилой — у его огня нет лимитов, но есть у тела. Огненная причуда Тойи, должно быть, одна из сильнейших в мире, но тело, — даже если доставшееся от слабой, всегда болеющей матери, — все еще человеческое. Оно не выдержит такой нагрузки. Да и сам Тойя это прекрасно понимает и, кажется, даже не пытается бравировать. Бессмысленная бравада все же не в его стиле — у его вывертов всегда есть определённая цель, и он ей придерживается. Станцевать в аду с отцом. Сжечь в своих объятьях Шото. Наведаться на работу к младшей сестре, чтобы манипулировать ею с помощью детей. Что дальше? До чего дойдет сумасшествие Тойи? И... чем оно закончится? Фуюми стыдно признавать собственный спортивный интерес — адреналин, запустивший в кровь едва ли не дурман. От Тойи исходит аромат свободы — и она почти задыхается в нем. Люди, переступившие черту морали, общественных правил и человеческих связей, по-настоящему свободны. Фуюми давно это осознала, поэтому в какой-то мере жизнь злодеев всегда была ей интересна. Такие, как Тойя, способны летать — потому что полет в пропасти ниц тоже полет, даже если столкновение неминуемо. Столкновение Тойи, как и всей «Лиги злодеев», либо сжалось бы вокруг них прутьями решетки, либо обняло бы их заботой смерти. Фуюми не верит ни в добро, ни во зло и тем более в превосходство одного над другим, но зато принимает лицемерный мирской «Закон и порядок». Он гласит: своевольных и нарушающих — подавляют. Какими бы сильными они ни были. Во всяком случае, полет в полной тьме захватывает. В этом Тойе, пожалуй, несказанно повезло — не каждый может сбросить старую кожу. Тойя же сбросил ее и буквально, и метафорически. Фуюми не спешит сдвинуться с места, вновь внимательно следя за последующими действиями брата: Тойя располагается за учительским столом и ребячески крутится на стуле, закидывая голову и ошалело смеясь. От этого веет горькой, почти бессмысленной ностальгией: в детстве Тойя хоть и слыл целеустремленным и упертым ребенком с синдромом перфекциониста, все равно любил подурачиться. Возможно, Тойя все еще ребенок во взрослом, полуразрушенном теле. Дети с покореженным, а затем и вовсе выброшенным где-то в канаве моральным компасом — самые жестокие существа в этом мире. — Так значит, работаешь учителем уже год, сестричка? Какая же скука, — Тойя берет с учительского стола указку и проходится ей по ладони, словно собираясь наказать какого-нибудь строптивого ученика. Фуюми содрогается от представлений, в которых ее брат не преминул бы вонзить указку в глаз провинившемуся — и непременно так, чтобы другой ее конец вышел из затылка. Будь Тойя учителем, любой класс бы превратился в кровавую баню, и учащиеся с их родителями боялись бы сделать лишнее движение или пикнуть в страхе за сохранность своих жалких жизней. Возможно, Фуюми с самого начала работы стоило поставить себя подобным образом — более жестко и твердо, быть непреклоннее и бессердечнее. Должно быть, иногда у нее действительно возникало желание, чтобы за ее спиной был кто-то, способный защитить ее расправой — не отец-герой номер один (два), уже давно не заботящийся о своей репутации, не холодные младшие братья, не заинтересованные в ее работе. Кто-то, кто ради ее чести способен запятнать руки, кто-то совершенно ненормальный и ни о чем не заботящийся, как Тойя. Наверное, зачастую только такой вид наказания и устрашения самый правильный. Возможно, столь модный в их время гуманизм — лишь ханжество и фальшь, и в половине случаев он лишь вредит. Их наделили слишком большим количеством прав, в то время как они забывают о своих обязанностях. Они ведут себя так, словно им все должны. Наглые, отвратительные, тупые засранцы... единственное право, которое они имеют — право на жизнь — и то сомнительно. Фуюми встряхивает головой — она не должна поддаваться этим мыслям, даже если они были с ней всегда. Тойя, продолжая чуть покручиваться на стуле, удовлетворенно улыбается: сожженная кожа вокруг губ натягивается, обещая разорваться, а скобы чуть корежатся. У него пугающая, слишком живая мимика, и Фуюми думает, как же, должно быть, больно ее брату улыбаться и скалиться, но он делает это каждый раз, словно этой болью упивается. Тойя — мазохист и садист в одном флаконе, довольствующийся любым происходящим хаосом. Когда не о чем жалеть и нечего терять, все становится априори прекрасным и замечательным, потому что «все» эквивалентно «ничему». Зенит свободы и опустошения. — О чем бы ты сейчас ни думала, Фуюми, мне это нравится, продолжай в том же духе. Твоя мысль должна быть развита, и я тебе в этом даже помогу, — Тойя бесцеремонно складывает ноги на учительский стол, постукивая указкой по надплечью и сверкая своими светодиодными, завораживающими глазами исподлобья. У Тойи взгляд токсичен и кислотен, словно в лаборатории смешали множество химических растворов, получив неестественно люминесцентный цвет. И «Даби» состоит из сочащегося, проникающего в каждую клеточку тела, яда. Даже аура вокруг него деструктивна и реактивна — Фуюми почти физически ощущает исходящие от брата отравляющие любого миазмы. Если они коснутся и ее, то на этот случай у нее нет антидота. Никогда не было. — Я думаю о том, как же ты изменился и... это реинкарнация... или дезинкарнация? Я думаю, ты мертв, — Фуюми приправляет свой голос многовековым льдом, но Тойя топит и его — смеется грудно и гулко, с дрожащими в припадке плечами и низко склоненной головой. Отныне он только и умеет, что смеяться. Ничем не утоляемый, безграничный, мефистофельский смех. В нем скрывается самая омерзительная, беспросветная истина и одновременно паточно-сладкая ложь. — Поверь мне, я никогда не был так жив! Отречение от всего означает неограниченную, животрепещущую свободу! В конце концов, нет ничего более привлекательного, чем падение в бездну, понимаешь? — Тойя улыбается хищно, обнажая белые крепкие зубы и чуть высовывая язык — Фуюми обнаруживает еще один прокол, в котором почти пошло поблескивает металл очередного пирсинга. Как шипящая кобра, ядовитая в своих словах. Возможно, Фуюми сейчас даже хотела бы стать заклинателем змей. Потому что она знает уже сейчас — Тойю ей не переиграть ни в схватке, ни в полемике. Но и подчиняться ему она тоже не собирается. — Ты? Свободен? Интересно, если я спрошу об этом у «Лиги злодеев» и у твоего прославленного босса — Шигараки Томуры, — что они об этом скажут? — Фуюми пытается зеркально отрекошетить ему этой паршивой, желчной улыбочкой, но «пытается» в данном контексте — ключевое слово, потому что это выходит у нее криво, слишком болезненно. Тойя, однако, все же укалывается — взгляд металлизируется, а плечи напрягаются. Он горбится всем корпусом, кладя руки на колени и сцепляя пальцы в замок, смотрит на нее исподлобья с проницательным, озлобленным прищуром, и отвечает деланно незаинтересованно и осоловело: — Я состою в «Лиге», но кооперативно — я автономен, и Лига не контролирует ни меня, ни мои действия. Впрочем, мне бы оправдываться... перед тобой? Смешно. Ты-то, должно быть, самый свободный человек в этой гнилой удушающей школьной системе, да? Теперь черед укалываться Фуюми — вот только это уже не иголка, а скорее рапира, распарывающая легкие в клочья — дышать от озвученной братом прогорклой правды становится нечем. Тойя цепляет ее реакцию нагой в своих намерениях продолжать усмешкой и вновь расслабленно откидывается на спинку кресла, закидывая ногу на ногу и обращаясь к потолку, словно сестра его вообще не интересует: — Ну, чего замолчала, сестренка? Разве ты не мечтаешь сбежать отсюда куда подальше? Из школы, из семьи, а лучше из города — сбежать, как когда-то это сделал я, стать свободной от статусов, должностей и обязанностей? Найти себя, найти пресловутую «свободу», заниматься тем, чем пожелаешь — не навязанным тебе дипломом о высшем образовании и обществом «делом всей жизни», а чем-то, что тебе действительно нравится или хотя бы не претит до тошноты? — Тойя делает долгую паузу, словно о чем-то задумавшись, а потом продолжает, закрепляя каждое сказанное слово очередной порцией пронизывающего, заедающего смеха. — В этом мире делать то, что желаешь, так эгоистично и малодушно, верно? Ведь каждый должен получить собственную порцию страданий на ежедневные приемы пищи! Фуюми уязвлённо вздрагивает, сжимая зубы и пытаясь смотреть прямо перед собой — гордо, ясно и непроницаемо. Тойя как змей-искуситель, Дьявол во плоти, и она не должна поддаваться ни его провокациям, ни обещаниям обетованной земли. Потому что не существует ни земли обетованной, ни злачных мест — Фуюми уже давно собственноручно разрушила все свои воздушные замки, столкнув их в людскую грязь. Если в детстве она и верила во что-то, то не сейчас. Их семья, их общество, их жизни — неплодотворная почва для веры во что-либо. Не только у Тойи здесь нет «будущего». Тойя продолжает нащупывать ее болевые точки, с явным наслаждением, насквозь пропитанным превосходством, вскрывая эти зашитые-перешитые раны и выпуская из них кровь. Даже в интонациях его голоса есть что-то совершенно психопатическое, и у Фуюми от вида и голоса брата к подкорке мозга вновь подступает почти панический страх. — Тебе больно, Фуюми, ты вечно тоскуешь по чему-то, чего не знаешь и не можешь почувствовать — тоскуешь по жизни, которая то и дело обходит тебя стороной. Как и наша с тобой мать, половину жизни проведшая дома в браке с тираном и в уходе за четырьмя своими детьми, а другую половину — в психушке. А все почему? Потому что она самолично заковала свою свободу в кандалы брака ради давящей на нее семьи, которая, — о, поверь мне, я знаю! — даже не навещала ее в психиатрической лечебнице, — Фуюми изумленно приоткрывает рот, не в состоянии скрыть этого, потому что Тойя действительно следил за ними все это время, и кто же догадывается, сколько еще он знает. — Тодороки Рей продала себя, тем самым запустив череду проклятий — мы все прокляты этим, и только я смог это побороть. Ты тоже можешь. Предлагаю начать с малого. Фуюми вбирает воздух в легкие, успокаиваясь. Тойя венчает себя ее страхом как короной, он лишь его подпитывает. Фуюми не хочет становиться топливом брата, иначе, проглотив достаточно и насытившись, он может сделать что-то действительно ужасное. Атака — одновременно лучшая и худшая защита. Потому что в случае хоть самой мелкой ошибки, переиграть возможности не будет. Больше никогда. — И какие же есть варианты, боюсь спросить? Может, мне крионировать себя до лучших времен, чтобы потом очнуться от заморозки и сбежать, как это сделал ты? Понять, что света не существует, стать циничной и жестокой, примкнуть к сомнительной группировке и убивать людей пачками, а потом пойти против собственной семьи? — Фуюми не понимает, о чем говорит и не узнает своих же слов. Почти шипит, борясь со злостью внутри себя и проигрывая. Кажется, Тойя все же откупорил ее тьму, разлив по бокалам своего пира во время чумы. — Давай, гений, ты же у нас лучше всех знаешь, как не проебать собственную жизнь. Тойя лишь глумливо усмехается как сорвавшемуся с ее губ мату, так и всей сказанной реплике. Скучающе подпирает щеку кулаком, точно давая ей аудиенцию, на которой сам засыпает. Фуюми терпит. Будь ее силы достаточны, она бы заморозила Тойю прямо в этом кресле. Фуюми посещает внезапная, пугающая мысль, что ее брат больше несовместим. Как с обществом и миром, так с жизнью. Он и сам, должно быть, об этом знает — поэтому больше ни за что не цепляется, не пытаясь удержать или удержаться. Тойя и этот мир имеют разные группы крови. После «смерти» Тойя потерял слишком много собственной, и донорство больше невозможно. — Не утрируй, тебе никогда не удавалась даже легкая ирония, что уж говорить о сарказме, — Тойя снисходительно, чуть тепло приподнимает уголки рта, и это первая эмоция на его лице, похожая на улыбку. — Да и что значит «не проебать», сестренка? Как мы оцениваем «качество» и «полезность» собственной и чужих жизней? Все призмы — неверные. Не существует «правильного» или «неправильного» пути. Тот, кто думает, что знает, как жить, не знает ничего. Тот, кто определился со своими целями, желаниями и путем, не определился. Траектория, заданная слишком быстро, ошибочна. Фуюми делает небольшой шаг вперед, понимая, что имеет право наступать. Тойя одобрительно подается вперед, к ней, но она резко останавливается, пресекая дальнейшее сближение. С братом нужно выдерживать безопасное расстояние как с кровожадным зверем — сытым, но недостаточно для того, чтобы довериться. Она не знает, что и зачем делает: слушает его, отвечает, пытается понять. И Тойя прекрасно видит, что бессознательное в ней сейчас превалирует, пользуясь этим на свое усмотрение. — Но на тебя-то это не распространяется, верно? Двойные стандарты, Тойя, дуализм собственного мировоззрения — ты противоречишь сам себе. Говоришь одно, но не следуешь этому. Фуюми вспоминает, как пыталась отговорить его еще в детстве, но все попытки призыва к разуму были тщетны. «Но, Тойя, мне тоже не нравится, когда ты ранишься». «Да что ты вообще знаешь? Девчонке не понять!». «Я волнуюсь, вот и все!». «Я уже вбил себе в голову, что должен превзойти этого человека! Это папа разжег во мне это пламя!». Тогда, в детстве, когда Тойя постоянно пользовался огнем, предавая себя ему в жертву, Фуюми не понимала всей тяжести как его ответа, так и ситуации в целом. Сейчас же она не просто понимает, а видит воочию последствия того, что Тойя сделал с собой, в кого себя превратил. Наверное, тяжело было подарить своему существованию смысл, а затем сжечь его вместе со своим телом, поняв, что не можешь исполнить цели всей жизни, искусственно взращённой родным отцом. Немыслимая, невообразимая, ничем негасимая боль. — Почему же не распространяется? Или ты думаешь, что я уже определился с тем, чего хочу? Кто знает, может быть, я подставлю Лигу Злодеев, а потом феерично покончу с собой? Знаю-знаю, мне самому смешно от этих слов, но я совершенно, черт возьми, отбитый. Кто же знает, если уж не выполню первый пункт, то, может быть, хотя бы со вторым повезет, да и к смерти меня тянет намного больше, чем к наскучившей жизни, — Тойя безразлично пожимает плечами, и его вид, выражающий полную незаинтересованность собственной участью, заставляет что-то внутри Фуюми оборваться. — Что насчет твоего последнего утверждения, то это зовется «принципами», а они, как ты уже поняла, галактически от меня далеко — примерно в миллионах световых лет. Я могу говорить то, о чем думаю, но не следовать этому, с таким же успехом я могу говорить не то, о чем думаю и не говорить того, о чем думаю, делая противоположное. Или не делая. За исключением, пожалуй, того, что я всегда делаю то, что хочу — позволяю себе, пожалуй, слишком многое как маленькая капризная принцесска. Во всяком случае, мы все вольны извиваться так, как хотим. И ты вольна. Вот только в этом семействе змей ты — уроборос. Так, может, хватит пожирать саму себя и лучше сожрешь кого-нибудь другого? — У тебя, Тойя, в голове какой-то бардак, в котором ты даже не желаешь прибираться, — Фуюми сдается и со вздохом поднимает руки вверх, обозначая свое отступление. Тойе оно явно не приходится по вкусу. — Хорошо. Поставлю вопрос ребром — чего ты хочешь? Тойя открыто против такого поспешного перехода от первого акта их постановки к ее концу — на лице печатью разочарования обозначается недовольство, а пальцы невольно сжимают ручку кресла. У Фуюми меж лопаток проходит неприятный холодок, но она как может держит себя в руках. — Бардак... какое поверхностное слово. Я бы сказал — кладбище, на котором все тела эксгумировали, разрезали на части, затем прикрепили друг к другу и создали из всего этого какого-то ужасного монстра, сеющего абсолютную анархию. Ты бы прибралась в таком месте, зная, что этот монстр может в любой момент убить тебя? — проезжающая за окном машина, брызнувшая на них светом фар, искажает лицо Тойи еще больше, но Фуюми это больше не пугает. Внешность брата, изуродованная ожогами, но не потерявшая своей природной красоты — ничто по сравнению с его мыслями и намерениями. — Чего я хочу? Да, в принципе, ничего. Просто мне нужен слушатель, пожалуй — достаточно умный, чтобы, если уж не понять, то подискутировать. Я сам не считаю себя гением, но, по крайней мере, умею думать, а это дороже, чем решать логарифмы или разбираться в химических формулах. Считай это лекцией со свободой слова, вот только теперь я в роли учителя, а ты — ученицы. Если Фуюми и хотела бы снова когда-нибудь оказаться ученицей или студенткой, то явно не на уроке такого преподавателя. Но раз брату нужно высказаться, то у нее нет иного выбора, кроме как выслушать его. Фуюми пытается противиться всеми силами, но не признать она не может — мысленно она соглашается с Тойей во многом. Слишком во многом. Но в омут он ее не утянет и, какую бы цель насчет нее ни преследовал, исполнить этого ему не удастся. Фуюми уверена — у Тойи не вышло сломать ни отца, ни Шото, и сама она ему не поддастся. — Так на чем мы остановились? Ах да! — Тойя забавляется, будто читая ее мысли как комедию. — Институты брака и семьи, любовь и дружба, образование и работа, все социальные статусы, погоня за славой и деньгами, клейма неудачников или же успешных, которые мы вешаем друг на друга и даже пороки и развлечения — все в этом мире лишь иллюзия жизни, призванная сдерживать нас. Возможно, этой жизни и не существует, кто же знает... возможно, только умерев, мы действительно начинаем жить? Фуюми вновь чувствует, как леденеет сердце — голос у Тойи на последнем вопросе наливается свинцом, заметно тяжелея, а сам он застывает в кресле омертвелым изваянием. Постирония — у Тойи всегда виртуозно получалась имитация смерти. — Это одна из причин, почему я ненавижу героев — они так легко кичатся своими безукоризненно «правильными» жизнями, что аж тошнит. Как они смеют определять, что есть «добро», а что «зло»? Как они смеют навязывать другим свой образ жизни и буквально стричь всех под одну гребенку, словно люди — это картонки, которые должны быть одинаково симметричными? — Тойя встает с места в явном возбуждении, точно подобрал те струны, которые смогли его взвинтить. — Ты никогда не думала, что геройство — лишь одна из форм власти над людьми, контроля и продажной политики, где героев делают манекенами, на которых все должны равняться, чтобы был «порядок»? С помощью геройства так легко можно управлять людьми, поразительно! А ведь все, ослепленные этим бутафорским сиянием, и не заметят, где именно им подложили свинью! — Ты нагнетаешь, — Фуюми приказывает себе оставаться на месте, несмотря на то, что Тойя к ней приближается с туманными, затемненными намерениями. — Никто ни на кого не пытается воздействовать — герои созданы для того, чтобы защищать и спасать, а не... Она осекается и вспоминает. Явно неискренние улыбки и смех на камеру, самовлюбленные оды, воспетые своим подвигам, лживые мотивационные речи и — что самое главное — почти открытая пропаганда. Конечно же, здесь не все так просто и иначе быть не может. Только дети могут верить в геройские безвозмездность и альтруизм. Они слепы и безмозглы. Реальность существует для того, чтобы выпороть их. — Сублиминальная реклама или иначе двадцать пятый кадр, Фуюми. Оно уже глубоко зде-е-есь, — Тойя останавливается прямо напротив нее, слишком близко, и приставляет указательный и оттопыренный большой пальцы к ее виску, будто собираясь стрелять. Фуюми не может отвести взгляда от его лица, теряющегося в иллюминированном вечере — наваждение, перекрывающее даже вулкан тревоги внутри. Изуродованная, покореженная красота завораживает. Если взглянуть сквозь оболочку ожогов, шрамов и металла, то можно разглядеть братика Тойю, а не Даби. Фуюми почти удается, но Тойя отходит, снова берет указку и стучит ей по доске, последующие слова почти декламируя: — Во всяком случае, давай начнем наш урок с малого (до этого был немного затянутый эпиграф к уроку) — с твоей отвратительной, неблагодарной работенки. Как я и говорил, тебе больно, наша семья — первая степень твоей боли, а твоя работа — вторая. Для начала стоит разобраться с меньшим из зол, чтобы потом перейти к более сложному, — Фуюми не оборачивается, даже когда Тойя, огибая, встает за спиной, вновь переходя на сакральный шепот. — Задумайся... есть ли у твоей боли выбор? У твоих оков есть звенья, которые можно ослабить? И... зачем ослаблять, когда можно просто разорвать или же в твоем случае заморозить и разбить? Помни, что мой огонь плавит семьдесят процентов металлов, поэтому я могу помочь. — Вместе с цепями ты сожжешь и меня, верно? — почти утверждает Фуюми, ощущая то, как тепло от тела брата опаляет спину, а сказанное — глаза. Фуюми сглатывает слезы вместе с правдой, озвученной Тойей. Ее брат стал бы отличным психологом, если уж не мог быть героем, но вместо этого он стал преступником. — Если пожелаешь, — легко соглашается Тойя, берясь за дужки ее очков и снимая их. — Вот, так-то лучше, ты ведь и без них неплохо видишь, не так ли? Ты же начала носить их уже после моей смерти, да? Ты еще в детстве была умной и сообразительной девочкой (впрочем, в лицо я бы тебе этого никогда не сказал, я был тем еще мелким козлом). Поэтому я в тебе даже не сомневаюсь — ты заглянула за занавес и разглядела все темные, позорные прорехи, из которых сочится одна лишь прель. Общеобразовательные организации (и не только они) обычно пытаются их скрыть, но изнутри они прекрасно обозримы. Давай начнем перечисление. Фуюми действительно неплохо видит — она начала носить очки в университете, чтобы не перегружать зрение. Она бы и без очков могла разглядеть все червоточины, экземы и другие изъеденные ржавчиной места школы, вот только изменить она ничего не может — и не хочет. Фуюми не боец, как отец и Шото, и не безумец, как Тойя. Она не пойдет революцией и тем более не начнет резню — она может лишь отстоять свою гордость в крайних случаях и решиться на дипломатические переговоры, если ее что-то все не устраивает. Она не жалеет о том, кем является и кем являться не может. Она не жалеет о своей жизни. Тойя не прав. Она не обязана его слушать. Она не должна анализировать его слова. Потому что Тойя идет по искривленному, удобренному смертью пути, и его «свобода» извращена и искажена. Поэтому Тойя не может быть прав. Ведь так? Твои сомнения — лучшее подтверждение тому, что братик Тойя прав. — Дело в том, что в этой мышеловке (для всех субъектов, как ты понимаешь) под названием «Школа» вы, учителя, учащиеся, администрация и родители, никогда друг друга не поймете — ваша «война без войны» вечна настолько же, насколько бессмысленна, — Тойя примеряет ее очки, и, что удивительно, на фоне черных и небрежных плаща и джинсов, усеянных металлом, как и все его тело, они на нем смотрятся гармонично. Он поворачивается к доске и берется за мел — на темно-зеленом размашистым, кривым, но совершенно индивидуальным почерком выводятся схемы, которые Фуюми зачаровывают. Принадлежащий одному лишь Тойе эзопов язык. — Учителя, надзирающие детей и пытающиеся их чему-то «научить» — лишь бесплодно пытаются, даже жаль вас. Дети, во имя своей свободы воли готовые неустанно вредить и разрушать — как мелкие, тупые и неудачные революционеры, противятся приручению и принуждению. Администрация, давящая на учителей и готовая лизать задницы родителям и вышестоящим лицам по типу министерства образования, гонящаяся за пустыми рейтингами и престижем — не важно, насколько детишки нашей школы дегенераты и дауны, у них должны быть хорошие оценки! И родители — вечно чем-то недовольные, не видящие дальше своего носа, возомнившие себя контролерами — нет, не детей, как полагалось бы, — а учителей и администрации. Замкнутая электрическая цепь, в которой всех участников этого театра абсурда то и дело бьет током. Насилие над личностью — это то, что вы все время претерпеваете, не более того. Не пытайтесь скрыться за вуалью «благородности» или вроде того — в этом дерьме нет ничего подобного, не лгите себе. Тойя заканчивает свою клинопись несколькими восклицательными знаками — нервными, акцентными. Он бросает мел на подставку, поворачивается спиной к доске, опираясь на нее руками, и смотрит на Фуюми не мигая. Та прочитывает написанное: «† Смерть личности ←→ Принуждение → насилие → ненависть → война → геноцид ←→ Смерть личности †». — Фуюми, ты на самом деле ощущаешь себе учителем или, может, все же загнанной и униженной нянькой и прислугой, вынужденной вместо того, чтобы учить, подтирать детские слюни и плясать под дудку их долбанутых родителей и раболепной администрации? Школа не обязана воспитывать, прививая элементарные нормы поведения — она обязана учить, не так ли? — Тойя делает жалостливый, участливый вид, и Фуюми непременно бы купилась на это, если бы не знала, кто перед ней стоит. — Ты так устала — даже не заметила меня — в коридорах школы ли, на собственных ли уроках или где-либо еще. Мне бы было обидно, если бы я не понял, что дело не во мне. Постоянно успокаивать этих детей, организовывать, делать замечания, в ответ слыша лишь грубость — действительно, так утомительно. Ты эмоционально истощена, любовь моя. Тойя явно любуется тем, как у сестры аварийной строкой на лице пробегает ужас — и медленное, неотвратимое понимание. Фуюми закрывает руками уши, чтобы больше не слышать всего этого, но последующие слова Тойи все равно вливаются в слуховые каналы цианом. Аудионаркотики со смертельной дозой уродливой правды. — Просто дело в том, что никто в этом месте быть не хочет, но выбора не остается — вот, в чем проблема. Вы ненавидите друг друга, как, например, мы, злодеи и герои, вот только мы не пытаемся этого скрыть, а вы лицемерите, чтобы не сеять хаос и не начинать открытую войну — жалко. Кто-то мирится и терпит (и это ты, жертва системы), кто-то по-своему бунтует и всячески противится, ну, знаешь, по градации: неудовлетворительная учеба, плохое и чаще всего даже девиантное поведение, невыполнение требований, пропуски школы, футоко, буллинг и, конечно же... скулшутинг и терроризм — в Японии в целом не самое распространенное явление, зато по миру — очень даже. Тойя стряхивает ладони, очищая их от мела, и в два шага оказывается рядом с Фуюми. Он осторожно, с хрупкой заботой отстраняет ее руки от ушей и кладет одну себе на плечо, а другую берет в свою и направляет в сторону, имитируя танец. Фуюми прикрывает глаза, молясь лишь о том, чтобы весь этот кошмар поскорее закончился, пока Тойя хрипло и одновременно визгливо смеется над ней, приподнимая над полом. Кошмар этого танца — ничто по сравнению с кошмаром твоей жизни, верно? Это даже приятно. Наслаждайся, девочка. Потому что братик Тойя не только с отцом желал бы станцевать в аду. — Эту тему можно продолжать обсасывать вечно, но толку? В этом мире ничего не меняется, а если и меняется, то вновь возвращается на круги своя! Возможно, даже то, что «Лига злодеев» пытается всю эту систему изменить — тщетно и бессмысленно, но мы, по крайней мере, неповиновенны — примерно как ваши учащиеся. Только вот, какая жалость, никто никогда не сможет понять чужую позицию — ни учителя с учащимися, ни герои и злодеи, — Тойя мешает очередной свой «урок» с репризами, и Фуюми во всем этом нескончаемом каскаде чужого и своего помешательства еле открывает глаза, больше не понимая, что происходит. — Этот мир не придет к согласию, потому что мы не понимаем: ни себя, ни друг друга, ни всю чертову вселенную, в которой живем. — В таком случае, даже этот урок бессмыслен, не так ли? Потому что я тебя не понимаю и никогда не пойму, — Фуюми не шелохнется, противясь насильственному танцу, но чувствует, как Тойя ведет ее меж парт, почти удерживая в руках. Словно Тойе не нужен партнер для танца, потому что он способен просто взять свое и лавировать без чьего-либо дозволения, будучи ведомым известным лишь ему, никем непонятым, неистовым весельем. Тойя резко останавливается у окна, и Фуюми настораживается, пытаясь отстраниться — брат, вопреки внешней расслабленности, держит крепко и отпускать явно не намерен. Он роняет голову ей на ключицы, пока его смех дребезжаще стучится об ее кожу, отдаваясь во всем теле ярким ознобом, и последующие слова произносит не разгибаясь, а лишь сильнее сжимая кольцо рук вокруг нее: — Ложь. Ты понимаешь — я же вижу. Просто не хочешь признаваться. И теперь я тебя так просто не отпущу, не после того, как вновь обрел такую замечательную ученицу, — он снимает с себя очки и отбрасывает их в сторону. Фуюми слышит звук разбивающегося стекла и не понимает, это были очки или что-то глубоко в ее разуме, куда уже успело проникнуть пагубное, тлетворное влияние Тойи. — Просто запомни, моя любимая Фуюми: чем хуже, тем лучше. Когда моя кожа настолько сильно обгорела, что на теле едва ли остались живые места, я понял — это то, что нужно. Это правильно. Снятие старой заскорузлой кожи — это то, что делает нас свободными. Даже если это означает, что придется пройти через увечья и боль. Только больные, покореженные люди могут чувствовать это. Психические и физические калеки, как я. Мы смеемся в этом калейдоскопе вечной боли, и нам это нравится. Тойя не сломлен — это что-то другое, что-то за гранью слабости или силы, даже глубже самого густого беспроглядного мрака, ниже всех уровней ада и неизведаннее темных материй. Хотеть понять и понимать — разные вещи, а Фуюми может только слегка коснуться самыми кончиками пальцев того, кем сейчас является ее старший брат. Его новая суть перешла все возможные рубиконы, оставив свое прошлое гореть синим пламенем — тот пожар, которым Тойе разве что любоваться, во всполохах которого он вальсирует, согреваясь. — У каждого свой способ согреться, Фуюми. Чужая или же собственная смерть, разрушения, деструктивизм, девиантность, отказ от всего навязанного и «правильного» — тоже отличные способы, — Тойя заканчивает и подтверждает каждую ее мысль, ставя воображаемую точку. Он снова заглядывает ей в лицо, и Фуюми, вновь лицезря в чужих эмоциях рафинированное безумие, больше не вздрагивает. — Пойми, Фуюми, мой огонь не сжигает, как в крематории, а согревает. Что-то мне подсказывает, что тебя уже не греет ничего. Если хочешь согреться — можешь просто попросить. Фуюми знает, на что это намек — отказаться от всего, стать очередным дефектом семьи Тодороки — пятном на уже далеко не безупречной карьере их отца. Тойя помешан на Тодороки Энджи, он превратил свою жизнь в зависимость от боли отца, и, пробив своим телом земное ядро, теперь хочет утянуть в преисподнюю собственного породителя или — что еще вероятнее — всю их семью. Тойя еще с детства желал исключительного, безраздельного внимания отца. Однажды его ревность дошла до той крайней стадии, когда он чуть не убил годовалого Шото, сидящего на руках у матери. Уже с детства Тойя был психически нестабилен, с каждым годом в нем это прогрессировало и вылилось в то, что сейчас стоит перед Фуюми. Как последняя степень рака — запущенная, неисправимая патология. — Ты ведь не раб системы, да, Фуюми? Наш отец — прямое, почти топорное олицетворение всей этой чертовой системы — как симулякр «счастливой» и «образцовой» жизни, в который вас всех запихнули насильно, словно каких-то лабораторных крыс. Тодороки — внешне образцовая и приличная семья, внутри которой все горит адским пламенем, кровоточит и рушится. Но до момента моего телевизионного откровения никто об этом не знал, не так ли? — Тойя почти кричит ей все это в крайнем исступлении, пока его сильные руки все крепче и крепче сжимают ее, причиняя боль, которую она едва чувствует. — Целых двадцать четыре года люди не знали, что Тодороки Энджи, герой номер два, а затем номер один, женился на Тодороки Рей лишь ради того, чтобы породить двойную причуду огня и льда. Не знали, что я, ты и Нацуо — лишь их неудачные эксперименты, выброшенные за ненадобностью, а их удачный эксперимент — Тодороки Шото, был выдрессирован и заточен под геройство как пес или робот, чтобы сын своего отца смог стать лучше Всемогущего. Неисполненные амбиции отца, одетые на сына и душащие его — благо, Шото хоть свою личность отстоял в этой мясорубке, какой молодец! Эти люди не знали, что этот герой номер один довел свою жену до психушки, а детей до ненависти к нему и ментальных расстройств! — Фуюми жмурится, не желая смотреть на искаженное ненавистью и сумасшествием лицо Тойи, в котором, как в треснувшем зеркале, отражается лик Люцифера. — И, конечно же, эти люди думали, что смерть старшего сына — лишь несчастный случай, вот только этот «несчастный случай» — самокремирование — произошел из-за того, что этот герой номер один не пришел на полигон, оставив сына в одиночестве со своими демонами, которые вырвались наружу и сожрали его собственным же огнем. Действительно, какая ужасная трагедия! Руки Тойи скользят по ее плечам вверх, останавливаются на шее и смыкаются на ней. И только в этот момент Фуюми, разбуженная от своего затяжного сна страхом смерти, раскрывает глаза. Тойя не спешит ее душить — лишь играючи, почти заботливо поглаживает нежную кожу и ухмыляется широко и властно. В его мимике открытым, вполне читабельным текстом складывается послание, которое Фуюми может прочесть без труда: «Твоя жизнь в моих руках, сестренка. Ты — моя». — И, черт возьми, как же я вас троих за эту образцовость ненавижу! Вы, сами того не понимая, исполняете желания отца. Ты — примерная учительница, Нацуо — будущий врач, Шото — герой, словно действительно послушный пес ступающий по стопам Энджи — вы все действуете по этому безупречному, уже написанному чьей-то лицемерной рукой, сценарию, — Тойя склоняется к её лицу, перемещая одну ладонь на щеку, и Фуюми обухом бьет осознание: в этих недвусмысленных касаниях Тойя в клочья разрывает их родственные узы. — А мы с Рей так омрачаем эту идеальность, которой даже не существует — психически больная жена и еще более психически больной сын-убийца! Только сейчас Фуюми действительно жалеет, что закрыла себя с братом на замок. Лишь бы хоть кто-то ворвался и помешал Тойе преступить последнюю черту — ту, которая все еще отделяет его от полного перевоплощения в чудовище. Но вместе с тем она трезво оценивает всю ситуацию и понимает: никто не придет, потому что своя шкура всегда важнее, и никому нет дела до семейных разборок семьи Тодороки. Если Тойя решит сделать с ней то, о чем она думает, то его помешательство достигнет последнего апогея, точки невозврата. Фуюми знает: чтобы запятнать имя Тодороки, чтобы до конца сломать отца с Шото и опозорить их, Тойя пойдет и на это, даже если после этого они его убьют. На этой мысли ее обуяет иррациональный, непостижимый страх — то чувство, которое она в жизни не испытывала. Интересно... какого это — кровосмешение? — Но ничего... ничего... пора вырваться из симуляции, Фуюми. Я низвергну вас всех, Тодороки. А начну я со своей обожаемый сестренки! — шепот Тойи, изменивший свою тональность, разносится по кабинету самим грехом, и Фуюми как может открещивается от звука его голоса наяву и в своей голове. — Не хочешь увольняться, а? Значит, придется сделать так, чтобы тебя уволили, придется заставить тебя. Перед тем, как убить, я выжгу твое имя на теле каждого человека в этом здании, чтобы было ясно, что это было твое греховное причащение мной. Я хочу, чтобы ты знала — я твое чеховское ружье — всегда. И я всегда наблюдаю за вами всеми, Тодороки. Я даже способен управлять вашими жизнями, и я прекрасно могу продемонстрировать это на практике. Так же, как вы — герои, учителя, врачи и все те, кто работает «во благо», управляете жизнями обычных людей — так же мы, злодеи, будем управлять вами. Испортить карьеру папе и унизить их с Шото? Легко. Заставить тебя уволиться с нелюбимой работы? Еще легче. Осталось только наведаться к Нацуо и учинить что-нибудь в университете. А после я вернусь к папочке с младшим братиком — и утащу их прямиком в ад. Она не успевает понять, как Тойя целует ее в губы, словно прокалывая их иглой и сшивая нитью, в то время как жало впрыскивает в горло собственный яд. Это начало ее грехопадения и продолжение его — брат утягивает сестру в собственный паноптикум пороков все глубже и глубже. Она должна сопротивляться этому, она обязана дать отпор. Фуюми прикрывает глаза, концентрируется и выдыхает — губы Тойи синеют, а иней расползается по его щекам, не тронутым ожогами. Тойя азартно склабится сквозь их поцелуй и, удерживая ее в объятьях, зажигает на кончике своего языка пламя. Фуюми мгновенно отстраняется, пока слезы застилают взор, и все вокруг растворяется, кроме нарастающего градацией хохота Тойи, удерживающего тесно и удушающе, как в коконе: — Неплохо, Фуюми, неплохо, вот только ты так и не поняла... Именно я — марионеточник ваших судеб. Ты же не думала, что на этой встрече все закончится? Об этом поцелуе... никто не должен узнать, верно? Какая жалость, ведь я когда-нибудь смогу зайти с тобой намного, намного дальше... Отец, узнавший о том, что его старший сын надругался над собственной сестрой... невероятное чувство, у меня аж мурашки по коже! Или же мне за этим сразу же к Шото пойти, дабы осквернить сам Шедевр? Фуюми все же вырывается из оков брата, отступая к окну, больше не в состоянии даже смотреть в его сторону. Заинтересованность в участи Тойи, желание помочь ему, поговорить с ним — все испаряется, заменяясь презрением и отвращением. Она все это — переживет, ведь морально она самая сильная в семье Тодороки, она — перетерпит. Но если он посмеет тронуть Шото, то Фуюми самолично устроит для него вендетту. На этот раз по-настоящему посмертно. — Что, уже ненавидишь и презираешь меня, верно? Возможно даже, желаешь убить? Так и нужно, это «правильный» подход, «пра-ви-ль-ный»... Да брось, наш Шедевр я не трону — максимум убью и станцую на его трупе как на самых потрясающих подмостках! — Тойя подходит к ней, и Фуюми невольно отшатывается, но он лишь открывает самое широкое окно, впуская в кабинет вечерний воздух. — А вот в тебе я уже заинтересован... Моя кремация, любимая Фуюми, — довольно долгий процесс, потому что сжигать что-то в мгновении ока слишком скучно. И даже если ты крионируешь себя и очнешься лишь через какое-то время, я все равно доберусь до тебя, и мы по-настоящему развлечемся! До скорой встречи, сестренка. Тойя срывается вниз быстрее, чем Фуюми успевает понять. Оглушенная и совершенно убитая, она падает руками на подоконник, силясь разглядеть, в каком направлении скрылся брат. После трясущимися, словно бы не принадлежащими ей пальцами, выуживает из кармана телефон, чтобы позвонить полиции (они не приедут, слишком много запросов), пока Тойя еще не сбежал. Через несколько минут в каждом из окон противоположного крыла школы вспыхивает синий огонь — и даже на расстоянии в десятки метров Фуюми слышит душераздирающие крики сожженных заживо учеников и учителей. Фуюми, сквозь хрипы, плач и истерику, дозванивается полиции (они сбрасывают мгновенно — им не до этого, в то время как Фуюми находит себе оправдание), бессильно оседая на пол, горбясь и обнимая себя руками, пока что-то внутри нее совершенно счастливо и бесконечно безумно заливается. Тойя сдержит все свои обещания, ведь нет ничего более привлекательного, чем падение в бездну.