Выход без потерь

     Когда Стайлза обращают, первые две недели ему приходится просидеть дома, хотя из него через край хлещет энергия (еще больше, чем обычно; в сотни, тысячи раз больше), от молчания сводит зубы, а перед глазами разбегаются все буквы из любой книги, которую он пытается взять в руки и начать читать. Но Скотт говорит «Не смей высовываться» и сверкает своими красными глазищами, и Стайлз неохотно, но подчиняется. В тот момент ему кажется, что с ним не могло случиться ничего хуже этого. Он ведь обычный парень! Ну да, лучший друг стал из-за него оборотнем и ввязался в кучу проблем… Но это ведь не отменяет того, что он, Стайлз, всегда на подхвате, на вторых ролях. Ему не нужно все это: полнолуния, завывания, опять же, сверкания глазами почем зря. Это все чужое.       Но Стайлзу хочется жить, а не сдохнуть в лесу от потери крови в самом расцвете лет, поэтому он просит укус: чтобы не бросать отца, лучшего друга, который, может, и весьма самостоятельный малый, даже альфа, но совершенно беспомощен перед неудачами в отношениях, да и всех остальных тоже. Стайлз хочет увидеть, как шериф, черт возьми, позовет кого-нибудь на свидание или будет смеяться над ним, когда он попытается познакомить его со своей гипотетической девушкой. И Скотт соглашается – потому что это единственный оставшийся «выход без потерь».       К третьей неделе, когда укус на шее заживает и перестает так отчаянно чесаться, а Стайлз, в свою очередь, перестает обрастать шерстью, немного обрадовавшись, расстроившись или разозлившись, Скотт и Дерек («О Боже, какое единодушие!» – думает Стайлз раздраженно, прикидывая, не глупо ли будет заказать себе оконную раму из рябины теперь) разрешают ему вернуться к учебе и общению со сверстниками.       И первое, что делает Стайлз – начинает понтоваться перед Лидией. Не то чтобы он в нее до сих пор влюблен (честно говоря, от голоса Мартин у него почему-то начинает раскалываться голова и звенеть в ушах), просто маленький идиот внутри Стайлза сообщает, что пора опозориться по полной, и он его с радостью слушает. Лидия разве что дольше обычного задерживает (какие-то лишние наносекунды!) на нем, смявшем дверцу своего шкафчика, словно бумагу, взгляд, и проходит мимо, цокая каблуками.       Стайлз, пожалуй, выглядит еще большим идиотом, чем есть на самом деле, вплоть до своего первого полнолуния: просто жизнь ему кажется прекрасной, хоть и изменившейся – нет больше ни аддерола по расписанию, ни превышения его дозы, ни холода, достающего по ночам; зато есть дурацкий запах лилий, от которого тянет то ли чихать, то ли блевать, дрель у соседей утром в воскресенье и просто отвратительный на вкус лук-порей. Стайлз с удовольствием перешел бы на мясо, но здоровая пища – не только для него. Хотя, наверное, шериф Стилински ощущает, обедая, что-то подобное. Стайлзу на какое-то мгновение становится его даже жаль.       Он не чувствует луну до последнего момента. Может, в этом виноват прошлый, человеческий СДВГ, может, ему просто не до этого всего, но Стайлз замечает, что меняется, только когда сердце Скотта, стучащее в ушах, на мгновение замирает, сбиваясь с четкого ритма. Конечно же, он рядом. А кто еще?       Боль разрывает тело на тысячи маленьких кусочков, а на место Стайлза-человека приходит Стайлз-волк, который не соображает, где он и кто он. Но и волк, и человек чувствуют горячие пальцы-когти на своем плече – почти что якорь. Почти. Этого не хватает, чтобы себя контролировать, и поэтому вокруг его запястий смыкаются наручники, и чьи-то – чужие, не Скотта – руки защелкивают замок на железном ошейнике. Если бы Стайлз до сих пор был человеком, он бы рухнул на пол под весом собственных цепей. Но Стайлз – оборотень, и разве что ведет когтями по стенам, воя от боли, от зова, от света луны.       В первое полнолуние Стайлзу так и не удается хоть на мгновение взять над собой контроль – зверь до рассвета мечется по подвалу, звеня и бряцая цепями не хуже какого-нибудь призрака из древнего английского замка.       Наутро голова у Стайлза идет кругом, и он благодарит всех богов, судьбу и Розового Слона за то, что сегодня выходной, и ему не нужно торопиться в школу. А еще он проклинает того идиота, который решил высадить перед своим домом лилии – их запах доводил порою до белого каления и обычных людей, что уж говорить об оборотнях с их супер-нюхом.       Стайлз до сих пор не воспринимает себя как оборотня.       Грубо говоря, конечно, Стайлз до сих пор человек, не считая глаз, когтей и повышенной волосатости в отдельные моменты: ему не ломают кости, пытаясь сделать более сильным, и не бьют головой о твердые поверхности, добиваясь послушания – желательно, безоговорочного – и молчания. Хотя Дитон иногда посматривает на него с сожалением и грустью – будто хотел что-то сделать или посвятить его во что-то, но не успел. Пожалуй, это почти единственное напоминание о том, что все изменилось.       Когда Дерек пытается, по старой памяти, приложить Стайлза носом или лбом – как получится, судя по всему – о руль его джипа (да, они опять оказываются в его машине, а не в сиятельной камаро Хейла, которую он откуда-то пригнал обратно на смену более семейному, но менее сиятельному форду), тот отклоняется в сторону всего на секунду быстрее, и водитель автомобиля впереди подпрыгивает на сидении от гудка и ругается сквозь зубы. И, да, Стайлз это прекрасно слышит, как и видит то, что Дерек искренне удивлен его прыти.       Это, не считая того, что он все еще жив и даже может есть здоровую пищу, почти не отплевываясь от нее мысленно – первое преимущество, которое Стайлз замечает.       Дерек, правда, все равно прикладывает его лбом о руль – со второй попытки. То, что Стайлз до сих пор невыносим в некоторые моменты, не меняет даже укус.       Ко второму полнолунию он многое понимает, и на этот раз позволяет Скотту заранее сковать себя цепями и около получаса сидит, подтянув колени к груди, завалившись на бетонную стену и глядя в одну точку. Стайлзу до сих пор сложно сосредоточиться на чем-то одном. Сначала в голову лезут мысли о маме (он почти не помнит ее лица вживую и уже не чувствует от этого осознания такой сильной тупой боли), потом – о будущем и том, что ему, похоже, придется искать колледж, в который МакКол смог бы поступить вместе с ним. От этого становится грустно и как-то тоскливо.       – Я себе напоминаю дворового пса, – вздыхает Стайлз. – Так и буду до конца жизни сидеть на цепи.       Скотт смотрит на него с пониманием и сочувствием.       – Все будет хорошо, бро, – говорит он. – Все наладится.       О да, наладится. Кажется, они всегда стремились к этому заоблачному «наладится» и не менее нереальному «хорошо». Но за одной проблемой подтягивалась другая, и эта беготня то со свихнувшимся дядей Питером, то с канимой, то со стаей альф кажется Стайлзу гонкой наперегонки со смертью. Ну, с той, которая неизбежная и все такое.       Когда луна заглядывает в маленькой окошко под самым потолком, Стайлз понимает, что, пожалуй, стремится к пресловутому «жили долго и счастливо» (или «все будет хорошо», или «все наладится» – слова меняются, но смысл остается прежним) даже больше Скотта.       На этот раз Стайлз не позволяет волку взять верх и надежно запирает его в клетке внутри себя.       Скотт, чтобы не сорваться, думает об Эллисон. Кажется, его влюбленность уже не такая сильная, как прежде, скорее это привязанность и привычка, но он до сих пор отчаянно цепляется за эти чувства, как за последнюю соломинку.       Дерек опирается на свою ненависть, ярость и боль. По крайней мере, на ту их часть, которая остается истинно-человеческой.       На что опираются дядя Питер, Кора и Айзек, Стайлз, пожалуй, даже не хочет знать.       Стайлз же думает о том, что все будет хорошо. Обязательно. Когда-нибудь. Всенепременно. Он сам приложит к этому все силы, желаний и еще только бог знает что.       И это оказывается его якорем, «выходом без потерь», как теперь говорит Скотт. Стайлз смотрит на него открыто, хотя уверен, что у него глаза все равно горят желтыми угольками в темноте. И Скотт ему открыто улыбается.