***
Уже прошло немалое время с того момента, как Ван Гог поселился в Арле с целью создать художественную студию и лишь около недели с того момента, как Гоген переступил порог обители Винсента. Ох, это было впечатляюще. «С самого начала меня шокировал ужасающий беспорядок в доме Винсента. Рабочий шкаф был доверху набит тюбиками с красками: новыми и почти пустыми, причем все были открыты! Его речи часто сумбурны, мне трудно было понять их логику. Его художественные вкусы часто ставят меня в тупик»— с чистым раздражением и изумлением писал в один день той знатной недели Гоген в письме кому-то из интересующихся знакомых. Первое удивление с шоком крайне нужно было кому-нибудь вылить, так что вспыльчивый Поль не смог сдержаться в речах. Его, знавшего не по наслышке организованную, служивую жизнь, действительно привёл в сильный шок просто ошеломляющий хаос, которым был пропитан каждый миллиметр квартиры. Арль тоже не радовал:«Самая дрянная дыра на Юге. Все здесь мелко, пошло – пейзаж и люди». Но теперь с тех пылающих непониманием, первых ощущений прошла неделя. Улицы Арля невольно стали для глаза более не менее краше, а беспорядок хоть и побешивал, но после некоторых махинаций Гогена, не сумевшего сдержать себя от вторжения в этот "творческий беспорядок", всё стало не настолько уж ужасно. Самое страшное, что это всё были ещё далеко не наихудшие из проблем. — Опять не спится? — сзади вдруг послышался уже привычный, мягкий голос, звуча словно на распев, что явно должно было заставить хотя бы вздрогнуть от неожиданности в полной ночной тишине, но, на удивление, лишь ещё больше успокаивало. Тёплый ветер обдувал обнажённый торс мужчины, что стоял впереди на деревянном крыльце, фигуру его лишь слегка подсвечивал чистый и невинный лунный свет. Ван Гог просто не смог удержаться от острого желания подойти поближе, наблюдая за таким мигом. По всему телу вдруг прошла острая, будто электрическая волна вдохновения. Взгляд невольно цепляется за оголённую спину раз за разом. — Не холодно? — рыжеволосый чуть морщится от разового потока хоть и тёплого, но всё же ветра, с неподдельным воодушевлением хватаясь взором за черты невольного "собеседника", что и бровью не повёл, смотря сосредоточенным взглядом на неумолимо тлеющую сигару в пальцах, как всегда, гаванскую. Ответа не следует. Эта неделя прошла и вправду тяжело для обоих. Из работ рождались лишь зарисовки, да наброски, потому что силы и энергия уходили в основном на улаживание куда более приземлённых и бытовых вопросов. Изначально никто из них не мог подумать, что совместное уживание вообще станет вопросом. Один, конечно, знал, что невероятно вспыльчив и упрям, другой же понимал и принимал всю собственную неорганизованность и странность поведения местами, но ни один почему-то не предположил, что сложить эти два плюс два будет непросто. И это всё было ещё не страшно. Куда более пугающей была скорее сама причина, что выгнала Гогена прямиком из кровати на улицу с сигарой посреди глубокой ночи. Винсент. В царстве Морфея ему предстал никто иной, как изначальный друг из писем. Восхищённая, слегка даже наивно блестящая улыбка на обкусанных от вечных нервов губах, этот нос с очаровательной горбинкой, руки, что умело, легко держат тонкую кисть, феерично, практически не глядя нанося хаотичные мазки масла. От одной мысли об этом не по себе и "не по себе" – это ещё очень мягко сказано. От сигары идёт густой дым, растворяясь в темноте, и Поль искренне надеется, что вместе с этим дымом в небо вдруг улетучится и вся эта ужасно раздражающая неразбериха в голове, слепое бешенство. К другу обращаться не хотелось вообще, неужели ему так сложно дать Гогену хоть минутку побыть наедине? Хочется тут же рыкнуть на Ван Гога, спустить пар, отогнать куда подальше, чтоб больше в жизнь не видеть. Посмотреть в глаза, попросить остаться... Руки сами по себе сжимаются в кулаки. Всё не правильно, не так, как надо, такого не должно быть, не должно! Это не порядок! С угрюмым шипением Поль разворачивается на этом же крыльце на все 180 градусов, в миг оказываясь лицом к Винсенту. Как такое могло произойти с ним за какую-то одну неделю? Что изменилось? Гоген никогда не реагировал на смену обстановки, любил путешествовать, так что же было не так сейчас? — Я, пожалуй, уже пойду отдыхать — сквозь стиснутые зубы проговорил старший, не смотря, а хотя, скорее, пытаясь не смотреть на Винсента, в чьей голове, кажется, кое-что созрело. Поль удаляется, а Ван Гог остаётся на улице в гордом одиночестве с абсентом, горящими глазами и недокуренной сигарой. Остаток ночи обещается плодотворным.***
— Ох, доброе утро, Поль. — прозвенело в ушах художника, ещё даже не открывшего глаза. Сонным прищуром, не особо соображая, Гоген с дивана уставился на друга, лишь слегка приподняв голову. Густые брови свелись к переносице от нечёткой, расплывчатой картинки в глазах, но через несколько секунд перед импрессионистом уже предстал вполне сфокусированный вид Винсента за мольбертом в другом углу комнаты. И, о, Господи, взглянув на лицо мужчины в этот момент Поль резко подскочил на диване в сидячее положение, уставившись с интересом на коллегу. Вернее, конкретно на его лицо. Глаза будто светились, пылали, распахнутые широко, розоватые губы поджаты в экстазе от порыва вдохновения и эмоций, а щёки с носом пылают явной краснотой от, видимо, немалой дозы выпитого абсента. Короткие рыжие локоны в беспорядке, на рубахе выделяются яркие брызги краски в основном любимых, синих и жёлтых оттенков, таких же, что марают и руки Ван Гога вплоть до локтей. Гоген даже не может понять, что в нём сейчас буйствует сильнее: непонятное, безродное, но чертовски сильное восхищение, или же отвращение к тому, насколько же разрушительным и беспорядочным является поток чувств Винсента, выливаемых на бумагу. Но, в любом случае, так он и завис сидя, смотря лишь за действиями друга. Поль не мог видеть происходящее на холсте, нет, но догадывался только, что картина будет взята из дурной рыжей головы, потому что ничего по типу предметов для натуры перед художником замечено не было, далее стояло лишь одинокое кресло Гогена, на котором он почти всегда читал по вечерам. Интерес проявился сам собой и уходить вообще не планировал. Ван Гог, сосредоточенный на своём творении, вновь делает широкий мазок синей краской, отклоняясь назад на спинку стула для оценивания получившегося, опять приступая за жёлтую краску, это не остаётся незамеченным старшим. Движения кистей рук Винсента весьма мягкие, не настойчивые, хотя и размашистые, это заставляет Гогена ещё больше жадно наблюдать за ними. — Не могу ли я поинтересоваться...? — Да, конечно, мгновенье, пару мазков — не отрывая взгляда от работы, отвечает Винсент, без какой-либо экономии выдавливая из тюбика ещё масла. Оставшееся масло впопыхах ложится на край мольберта и с грохотом валится на пол, игнорируемое рисующим. Гогену ненароком кажется, что у него вот-вот дёрнется глаз. Если сам Поль рисует вдумчиво, не торопясь лепя из мазков нужные образы и фигуры, даже, можно сказать, часто направляя творения на угождение обществу, чтобы достичь чётко поставленной самим собой цели, то Ван Гог же кардинально отличается, творя с точностью наоборот. Не выдержав, Гоген встаёт на ноги, дабы поднять тюбик краски с пола, но обходя мольберт друга позади для этого, он внезапно замирает на пару секунд, забывая о цели прихода. Красиво. На холсте красиво. Очень. Откровенно красиво. Это разнится со стилем самого Гогена, совершенно непонятно и безумно, но оттого не менее шедеврально, и... — Это же?... — Кресло Гогена. На губах неосознанно промелькнула улыбка, и я даже не берусь точно сказать, на чьих же именно.***
— Добрый день, Поль! Вам всё как обычно? — отзывается приветливо знакомый, неказистый продавец, слыша звон колокольчика на двери. — Добрый, да, пожалуйста. — в свою очередь не очень уж многословно кивает Гоген, заходя в местный, небольшой магазинчик различных мелочей и продуктов. От мужчины чуть ли не идёт во все стороны пар, настолько пылает всё внутри ярым пламенем, опять этот, чёрт его дери, Ван Гог наливал воду для кисточек в кружку старшего, опять раскидал свою одежду повсюду, отмахиваясь вдохновением, он вообще весь такой неправильный, как можно буквально за секунду с ничего менять настроение и поведение до неузнаваемости!? Ван был с ног до головы непонятен Гогену, необычен, загадочен. Это как безмерно раздражало, так и... притягивало. И вот, в пылу очередного конфликта, дабы не натворить импульсивных, гневных поступков, которые позже вызовут лишь жалость, Поль решил ретироваться на свежий воздух, громко и показательно хлопнув за собой дверью. Может он и не должен был пытаться диктовать свои правила в чужом доме, обязан был только искать спокойный компромисс, но непробиваемость Винсента в этом плане выбивала из колеи. Он всегда соглашался на все первые, мирные просьбы складывать все свои вещи в шкаф, закрывать хотя бы тюбики краски Гогена, раз уж взял, на всё это Ван Гог отвечал непоколебимым согласием, только вот ничегошеньки не делал, настолько, что Поль мог лишь удалиться проветрить кипящий мозг на улицы когда-то нелюбимого города, где его уже даже узнавали некоторые редкие жильцы. Гоген может сказать точно, Винсент повлиял на него. И дело сейчас даже не только в обогащении друг друга в художественном плане, друг задел ещё и что-то внутри, что-то куда глубже, что-то, что кишело своей неправильностью куда ни глянь, подливая масла в огонь раздражения. — Удачного дня, Поль! Передайте от меня приветствие и Вину! — Обязательно, вам того же! — максимально как обычно, общительно отвечал Гоген, не останавливаясь на этот раз возле окликнувшего и на пол секунды, потому что даже от одного упоминания Ван Гога внутри всё просто бесконтрольно закипало, настолько, что даже сам художник изумлялся таким собственным порывам. Ноги довели задумчивого мужчину до нужной двери как-то сами по себе, на автомате. Гогену как никогда нужно было хоть немного времени на размышления в одиночестве, чтобы вновь обрести возможность здраво мыслить и теперь, кажется, он готов вернуться обратно, приумерив пыл. Но, к сожалению, длилась эта спокойная уверенность ровно до того момента, как перед импрессионистом не распахнулась дверь. В только открывшемся взору пространстве сразу же предстало взволнованное лицо, привычно обрамлённое рыжего цвета волосами и бородой. При виде друга в глазах Винсента всплеснуло что-то непонятно счастливое, а у старшего в момент аж в висках вновь запульсировала совершенно не рациональная ненависть, судя по всему, столь явная и заметная, что Ван Гог замер, чуть ли не отшатываясь назад при взоре на пришедшего. По прихожей разносится глухой звук удара пакета с продуктами о пол, а грубая, мужская рука напорно хватает младшего за плечо, сокращая расстояние. Единственным возможным действием, что в такой ситуации смог предпринять воспалённый злобой мозг, стал поцелуй. Абсолютно не подумав, Поль уверенно и настойчиво вжимает свои губы во всё те же тонкие, обкусанные, но отчего-то до жути сладкие сейчас. Он пожалеет. Обязательно невероятно сильно пожалеет, но сейчас мужчина просто не способен мыслить и рассуждать, хочется лишь забрать, присвоить себе весь кислород прямиком из чужих лёгких, чтоб больше обладатель их не смел воспротивиться. Ван Гог отталкивает руками в попытке прервать, но ртом лишь охотно отвечает. Даже сейчас, в таком моменте он всё так же чертовски противоречив и неоднозначен, что ещё больше побуждало Гогена сильнее, напорнее кусать, мять, сжимать чужие губы, чуть ли не насильно лезть языком туда, куда только возможно, а ему этого и не запрещалось. Вообще. В воздухе застыли огромная недосказанность и шумные вздохи, но каждый точно знал, что обязан вылить всё это на желанный холст просто для того, чтобы не разорваться от переполняющего круговорота эмоций, чувств и действий. А уж на этом холсте поймёт всё и другой, прочтёт все чувства, словно книжку, растолкует каждый мазок. Гнев Гогена вдруг совершенно странным образом утих, а меж пальцев почему-то показались рыжие пряди. В таком расположении незаметно пролетают ещё некоторые недели. Более странные и неоднозначные, чем прежние, но такие наполненные со всех сторон. Творчеством, эмоциями, впечатлениями. Недавно, рисуя последнюю картину, Поль даже заметил, что неосознанно берёт что-то от Ван Гога, какие-то незначительные мелочи, всё же влияющие на общий вид холста, а самое интересное, что такие изменения откровенно нравились художнику. Так и родилось произведение искусства "Ван Гог рисует подсолнухи", увидев которое Винсент ещё очень и очень долго не отходил от картины, искренне восхищаясь ей и автором. Даже разногласия на какое-то время значительно поутихли после того инцидента, необдуманная агрессия более не накрывала волнами, а Ван Гог начал хотя бы что-то делать по дому, не просто бездумно соглашаясь с указаниями. Казалось бы, жизнь налаживается, и уже где-то около девятой недели нахождения здесь, под одной крышей с некогда обычным другом из писем, Гоген аж невольно пугался от мыслей о возможном, скором отъезде. Город представлялся ему уже совершенно родным и прикипевшем, ровно, как и виновник нахождения художника в Арле, покинуть всё это уже не казалось такой лёгкой задачей. Но, как и обычно в подобных историях, всё в миг изменил случай. — Вин, я в магазин, тебе нужно что-то? — обыденно крикнул Гоген с кухни, уже собираясь выходить. Не услышав ответа, художник лишь обречённо закатил глаза, всё понятно, опять Винсент зарисовался так, что не слышит ничего вокруг. Держа курс на комнату, где находился Ван Гог, Поль быстро добирается до туда, но, как ни странно, младший не рисовал, он... просто сидел? Сидел на мятой кровати и смотрел лишь в одну точку нечитаемым взглядом. Гоген соврёт, если скажет, что по спине его мельком не пронеслись невесомые мурашки. Изначальный вопрос, послуживший поводом прихода, тут же затерялся в сознании, а в отместку созрел куда более актуальный — о самочувствие сожителя. — Эй, Вин, ты чего? — довольно грубо и громко выпаливает мужчина, подходя к Винсенту и пытаясь было дёрнуть того за плечо из-за собственной нервозности, как руку его так же рвано и уверенно перехватили за запястье чужие вымазанные в краске пальцы. Нечитаемый взгляд неспешно обратился точно к Гогену, будто заглядывая в душу, когда всё тело младшего было удивительно расслабленно. Будто от чумного, не без страха Поль отдернул руку, прижимая её к себе, смотря на Ван Гога с поднятыми в непонимании бровями. А тот в свою очередь усмехнулся безрадостно. Пусто, отсутствующе, не на шутку пугая коллегу ещё сильнее. — Да что с тобой, чёрт подери!? — уже в открытую кричит Гоген, выплёскивая в голос весь этот свой убийственный коктейль эмоций изнутри. Винсент не отвечает, лишь всё также смотрит безжизненно, выглядя при этом настолько спокойным и умиротворённым, каким никогда не видел его Поль даже во сне. Теперь оба застыли без движений. Только один живой, испытывающий эмоции, а другой просто словно безжизненная кукла. — Ты ведь не чувствуешь ничего ко мне. Ты не любишь меня. Я не хочу молчать больше.— не дрогнув ни одной мышцей, произнёс совершенно не своим голосом... Ван Гог... ? Много ли в этом вообще осталось от того самого улыбчивого и вдохновлённого мужчины? Воздух вокруг будто ещё сильнее накалился, от чего Гоген отчётливо чувствовал, как по телу проносится жар, а дышать становится всё сложнее. Язык будто просто-напросто застыл, не позволяя хозяину вымолвить хоть что-то. — Молчишь. Медленно, постепенно, расторопно, но совсем не живо Винсент начал подниматься с ложа, кажется, даже не вдыхая, заставляя некогда друга сделать пару напуганных шагов назад. Мужчина в, кажется, помутнённом рассудке, движется вперёд, наступает, заставляя второго впечататься сильной спиной в тумбу, потому что к двери отсюда ему было уже не попасть. Искренне проклиная в душе тот самый день, когда он вообще ответил на письмо какого-то неизвестного ранее художника, руками Поль вслепую, беспорядочно начал ощупывать поверхность тумбы позади, дабы найти хоть что-то для обороны на случай чего. Ван Гог приближался, какие-то предметы с этой несчастной тумбочки звучно падали на пол, как в руки художника наконец попалась бритва, что Винсент частенько использовал, чтобы помочь себе открыть краску. Поль не был уверен, что смог бы саморучно нанести удар по кому-то, кто явно стал куда ближе, чем просто друг, но бритву перед собой вытянул, потому что выбора просто нет, а испуганное сердце как ненормальное долбит в висках. Вот уж не знал Гоген, что когда-либо окажется в такой ситуации. Подойдя достаточно близко, Вин остановился, кажется, в его глазах даже можно было бы прочесть усмешку, не будь они столь мертвы и стеклянны. Не лучшее зрелище. Не лучшая ситуация, лишь на миг задумавшись о которой, Поль пропускает момент, когда бритва из его рук твёрдо и уверенно забирается пальцами в краске, что никогда не двигались так уверенно даже за холстом. — Ты не любишь меня. Я не хочу молчать больше. — вновь повторяет Ван Гог, но теперь уже пустым шёпотом. Гоген жмурится, отчётливо представляя, как прямо сейчас когда-то его оружие применится против него самого. И он умел драться. Хорошо умел, всегда мог за себя постоять, особенно против такого довольно щуплого человека, каков стоял сейчас перед ним, но что-то внутри упорно останавливало, тормозило до такой степени, что впервые в жизни Поль начал чувствовать себя беззащитно. Сумасшедшие они оба, не так ли? Гоген прикрывает глаза, тщетно пытаясь хоть немного восстановить дыхание, как резкое движение и пронзительный, не похожий на человеческий, вопль прямо перед мужчиной заставил его тут же вновь открыть очи. Первым, что Поль увидел была кровь, кровь, кровь, много крови, но стекающей лишь по чужой шее, а не по Гогену. Только через несколько секунд художник смог хоть немного разобраться в положении для того, чтоб обомлеть, смотря на трясущиеся, полностью испачканные теперь уже далеко не в краске руки, держащие бритву и... кусок чего-то мясного...? Взгляд быстро перескочил на место, что было окровавлено больше всего. Ухо. Он отрезал себе кусок уха, до сих пор ничего кроме истошного крика не отражая на лице?! Отрезал! Сам себе! — Господи, придурок... придурок!***
Дорогой Винсент Ван Гог... к чёрту. Как ты?