Зимние сказки

      Её меч окровавлен, как и её руки. Они, кажется, по локоть в крови, и кровь стекает с них, и вокруг неё целое озеро багровой, алой, чуть буроватой, вязкой, не застывающей и не принятой землёй жидкости, и она — Владычица этого Озера, огромного, как целый мир. Она ничуть не жалеет о тех смертях, которые происходят по её воле — ей всё равно. Ей действительно абсолютно всё равно на всех, кроме своих близких, и это пугает — его, но не её, и ему все страшнее, когда он смотрит, как она выходит на вытоптанную площадку, где снег лишь в некоторых местах сохранился. Солнце заходит, земля — как кровь, озеро крови.       Она словно разделила мир, все миры на две неравные части — свои и чужие, и это гораздо хуже шовинизма эльфов, потому что у них хотя бы нет ни сил, ни особого желания убивать всех, кто не-свой — они устали, слишком устали от жизни. Это старые эльфы, и лишь немногие из них хотят бороться. А Цири — новая. Она действительно как эльфийка, и в отблесках заката Геральт неожиданно видит дикие, эльфийские зелёные глаза, обнаженные в оскале белоснежные зубы и заострённые уши — всего пару мгновений. Свист меча складывается в истерический хохот, а символы на нём — эльфийские символы — блестят насмешливо и с превосходством. Дикая кошка, львица, но уже не из Цинтры, ведь Цинтры давно нет. Из Тир-на-Лиа, или из Брокелона, или просто из народа грёбаных эльфов. Ее движения такие знакомые и чужиеч она такая знакомая и чужая, она уже не из ведьмачка, нечто большее, но она так хочет, чтобы она выбросила это большее и больше никогда не вспоминала.       Когда она стала такой, когда она перестала быть собой? Почему она вдруг вырвала из сердца всё то, что делало её человеком, и бросила себе под ноги, растоптала, впечатывая в пыль с каким-то дьявольским наслаждением? Ради чего ты сейчас танцуешь в потоках крови, почему твой меч поёт совсем не по-ведьмачьи, почему ты смотришь не так, как смотрел бы человек?       Ради... кого?       Взмах меча и удар — нездешний, иной, эльфийский, будто немой ответ на его незаданный вопрос. Что, съел, ведьмак? Бросил свою дочь — так теперь получай отдачу. Она любила тебя — да, но сможет ли она полюбить снова, сможешь ли ты полюбить её снова? Уже новую, такую незнакомую и совсем не маленькую девочку-предназначение? Остальные — смогли, но им легче, ведь они не подозревают, что что-то не так. Они не видят этого кровавого блеска закатных лучей на лезвии меча, они не замечают её изгибающихся в мягкой и кровожадной усмешке губ, они слепы и глухи. Он подозревает, что Йеннифэр что-то заметила — но ведьмак даже не сомневался в чародейке. Мать легко примет дочь, какой бы она не стала. А он? Он сможет стать ей достойным отцом? Она пляшет, словно дикое пламя, непредсказуемое и обжигающее, она греет, если ты осторожен и обходителен, если ты можешь сдержать себя и ждать, протянув руки на приличном расстоянии, она не обожжёт и лишь согреет, но беда в том, что ведьмаки не умеют ждать людей. Люди — не монстры, и засады они не заслуживают, и он бы сделал для Цири исключение, но уже не научится. Не успеет. Огонь — саламандра, ласковое пламя обнимает другого, такого осторожного и обходительного, того, кто сумел удержать себя и привлек к себе непокорную стихию.       Да и нужен ли он ей, старый седой волк?       Бросил свою дочь — так теперь смотри, что с ней сталось! Она воспевает восхищённо, пусть и безмолвно, красоту эльфийских дворцов, в её глазах пляшут отблески пламени их костров, в ее голосе притаились переливы их песен. Он видит картины прошлого, как наяву, и там не ведьмачка — эльфийка — коварно прячет глаза, когда Аваллак'х преподносит ей эльфийский кинжал, и благодарит вроде как сухо, но они оба знают, что таится за этими пустыми словами. И Геральту страшно думать о том, что могло бы быть дальше, и если бы он мог заглянуть туда, он бы этого не сделал. Смотри, ведьмак, захлёбывайся в собственном отчаянии! Ты тонешь посреди пепла и тлена минувших дней. Не нравится? Пойми свою ничтожность и слабость, ты ничто по сравнению с ним — возьмёшь лишь то, что осталось, а не то, что ты заслужил, а останется тебе лишь старая маска маленькой ведьмачки, которая уже трещит по швам. Что, ведьмак, не нравится награда? А ты любуйся играющими на неровных краях уже почти зажившего шрама лучами, ты смотри на снег, превратившийся в кровь, ты слушай ровное и до ужаса холодное дыхание, холоднее, чем лёд — и пойми, что это два дыхания, и по отдельности ты их уже не услышишь.       Бросил свою дочь? А ты знаешь, что с ней теперь будет? Сколько ещё она будет интересна этому безумному учёному, эльфийскому ведуну? А что она будет делать, когда пламя уже перестанет греть требовательного мага, когда он бросит её, обожжёт холодом, уйдёт прочь? О, а известно ли тебе, что они делают, пока ещё пламя согревает лёд, пока тот ещё не закрылся от тепла? Что, не хочешь знать и видеть, ведьмак? Думаешь, что ты не заслужил такого обращения, что ты ей — как отец? Она могла бы быть немного более старательной, сохраняя свою маску ведьмачки — она могла бы обмануть своего отца, если бы хотела. Только вот она не хочет этого так же сильно, как Белый Волк. Мудрый волк, говоришь, ворожей? Да ничерта не мудрый, серьёзный больно, только вот горазд лишь на то, чтобы по буеракам бегать да гулей пугать. Мудрость — это удел вон того, с посохом, который прямо сейчас достаёт меч и вступает за границы невидимого круга, где сейчас пляшет Цири, и наносит удар неожиданно, со спины. Геральт невольно подаётся вперёд, но Ласточка уже будто давно знала, что так и будет, и они кружатся уже вдвоём, такие неподходящие, такие разные, и ему так не хочется отдавать её целиком. Хоть бы кусочек сохранить, но настоящей, а не маски. Он не думает, что будет, если однажды эльф шепнёт на ушко своей не-эльфийке, что старый ведьмак и его балаган давно им не нужны, как насчёт того, чтобы сбежать в другой мир?       Ублюдок. Эльфийский выродок, остроскулый подонок, который с чего-то взял, что имеет права на Цири. На их Цири, на маленькую ведьмачку, на эту прекрасную девушку, человескую девушку, которая сейчас танцует с мечом на заднем дворе Каэр Морхена, и, кажется, уже все его обитатели собрались за спиной Геральта, наблюдая за этим танцем, но ведьмак не обернётся, чтобы проверить. Ему достаточно видеть двоих — эльфа и ведьмачку, чтобы разделить все те любовь и ненависть, на которые он способен, честно одаряя ими оба силуэта, чёрные среди кровавых лучей.       Геральт не верит — не может он верить, он давно уже поверил в иное. Она не может принадлежать им, этим остроухим самодурам, она же знает, чего от них ожидать. Да, они могут быть справедливы — этот Знающий тому пример, — но он же показывает, насколько они жестоки и лицемерны. Он танцует, она танцует, они будто две стихии в царстве третьей, огонь и лёд в море красных лучей, снег взлетает и оседает, пламя загорается под стопами ведьмачки, их ноги выбивают единый ритм, и ведьмаку кажется, что их сердца тоже могут выбивать нечто похожее. А жидкое солнце всё растекается кровью по оголившейся траве.       Она не может не видеть то, как он с ней обращается — как с каким-то опасным зверем, как будто он постоянно танцует на острие когтя, хлыстом проходясь по прочной шкуре. Как будто он одновременно ее хозяин — и жертва, как будто он знает её насквозь и знает, что ей это нравится.       Ведьмак понимает — он поддаётся. О дач он действительно насмехается над ними — а ведь мог бы давно сломать и подчинить дикую львицу, но тогда она сбежала бы, как только он бы её отпустил. Рабы без хозяина прожить смогут, а верные псы — нет. Почему он хочет сделать это? Ведьмак мысленно стонет, понимая, насколько ничтожно и низко это выглядит — эльф просто приручает Цири, их Цири, как собаку, чтобы затем она ходила за ним на задних лапках и вилась вокруг, лишь бы получить хотя бы взгляд, хотя бы мимолётное касание. Чтобы она больше никогда не смогла уйти — никуда и ни с кем, потому что она будет только его, этого дрянного эльфа, который прямо сейчас парой движений завершает битву, прижимая ведьмачку к земле, а затем помогая ей подняться. Он им везде поддаётся, во всех битвах, пусть проклята будет эта его извращённая благородность.       Озарение приходит с последними лучами солнца.       Когда Лис улыбается и довольно смотрит в глаза Цири, она улыбается в ответ. Она уже давно знает, кому принадлежит.