Внимание, черный ящик

— Лучшим был Кондратий Рылеев. — Я вас услышал. Что скажет госпожа Романова? — Я согласна с господином Мордвиновым, господин ведущий. Кондратий Рылеев. — Давайте спросим капитана. Ваше мнение, господин Трубецкой: кому должен достаться главный приз года? Кондратий наконец перестал смотреть на замерший волчок и поднял глаза на Трубецкого. Обычно смотреть на Трубецкого получалось против его воли, а сейчас наоборот, сложно было заставить себя взглянуть даже искоса, не то что в глаза. Отложенная реакция… или как это называется. И дело было, упаси боже, не в сове. — Сегодня все были на высоте, — медленно проговорил Трубецкой. — Паша проявил себя блестяще. Но у Паши сова уже есть. К тому же, Паш, я боюсь, что ты тогда возгордишься и пойдешь капитанить, а я этого не хочу… — По клубу прокатился смешок. — Кондраш, ты только начал играть. И у тебя, конечно, большое будущее, но дело не в этом… Мало выдавать правильные ответы, все мы это понимаем, нужно помогать другим выйти на правильный ответ. Я согласен с магистрами клуба, господин ведущий. Лучшего сегодня выбрать трудно, но в нашей команде это был звездный сезон Кондратия Рылеева. Его и предлагаю признать лучшим. — Ваш ответ понятен. Ненадолго воцарилась торжественная тишина. В ней все ждали молча: Трубецкой сидел с отрешенно-спокойным видом, будто его происходящее совсем не трогало; Пестель буравил взглядом магистров, Аня пыталась заглянуть в глаза Кондратию, но он не давался. О чем-то безмолвно переглядывались Миша с Сережей. За спиной переминались с ноги на ногу игроки Миши Бестужева. Сам Миша — Кондратий не видел его лица, но предполагал, что испытывает смешанные чувства. Он бы тоже испытывал. Наконец Романов заговорил снова: — По решению клуба лучшим игроком финальной игры зимней серии две тысячи двадцать первого года признан Кондратий Рылеев. Бриллиантовая сова ждет вас. Все зааплодировали. Грянула музыка. На негнущихся ногах Кондратий выбрался из-за стола. За ним следовали камеры; ему в спину упирались три десятка взглядов. Уши как заложило. Дрожали руки. Его мечта — не мечта даже, о таком не мечтают всерьез, чтобы не утонуть в несбыточном — была перед ним, смотрела из-под короны мудрыми инкрустированными глазами. Она не исчезла, когда Кондратий протянул руки и аккуратно снял награду с подиума. Не растворилась в руках и не упорхнула в черное небо над Нескучным садом. Он вернулся к своим с ней в руках, блестящей в свете прожекторов красивой птицей, смирно сидящей у него на руках; его бросились поздравлять, обнимать, гладить прирученную награду. Подошел и от души стукнул по плечу Миша Бестужев: — Поздравляю. Это заслуженно. — Спасибо, Миша, — сказал Кондратий, проглотив ненужное «Это мог быть кто-то из вас». Миша не имел в виду ничего подобного — он знал. А они — они играли сегодня «за себя и за того парня». — Буду рад поиграть с тобой. Подальше от камер. Если капитан отпустит, — он подмигнул и улыбнулся от уха до уха. — Я тоже, — искренне кивнул успокоенный Кондратий. Сова уже почти согрелась в руках и теперь ощущалась органично. — Вы бы капитана спросили, — едко пробурчали за спиной. — Не переманивай у меня игроков, Бестужев. — И тебя с наступающим, Трубецкой, — беззлобно оскалился Миша. — И с победой. Вы молодцы. Вы заслужили. — Спасибо. С наступающим. Миша с Трубецким обнялись. Частные поздравления с победой плавно перешли во всеобщее празднование. Кто-то уехал домой, другие по инициативе Пестеля стали собираться в бар. Командное отмечание было намечено на тридцать первое вместе с отмечанием Нового года — Трубецкой позвал их к себе. На бар перед отъездом настроения не было. — Я тебя не узнаю! — возмутился Пестель. — Мы будем обмывать твою сову без тебя! — На здоровье, — отмахнулся Кондратий. — Паш, правда. В пятницу посидим. Сил нет. Не хочется. На улице было холодно, но безветренно. Сверкал свежий снег. Путались в ветвях звезды. Кондратий выскочил в расстегнутом пальто и стоял, дышал, не нуждаясь ни в вине, ни в более крепких напитках: голову по-прежнему заполняла хмельная вата. Из-за спины доносились голоса и смех. Трубецкой тихо подошел из-за спины, встал рядом и закурил. «Зараза ты красивая», — горько подумал Кондратий, скосив глаза в его сторону. Трубецкой запрокинул голову и артистично выдыхал вверх. На середине сигареты он повернулся к Рылееву и, сощурившись, сказал: — Я выиграл финал года. — Не ты один, — фыркнул Кондратий. — Не придирайся. Это твои слова. — Да, мои. — Ну и? — Что? Трубецкой вздохнул. — У выхода из парка стоит моя машина. Раз уж мы оба не едем пить с Пестелем, — он погладил Кондратия по голой руке, — ты обещал, что скажешь мне «да», если я выиграю финал. Кондратий действительно обещал. Отпираться было глупо. Тем более — сам хотел. Трубецкой галантно открыл перед ним дверь и так же галантно закрыл, когда он удобно устроился в кресле. У него в машине пахло кожей и тихо играл джаз. Он хорошо водил. Это было неудивительно. Сова ехала у Кондратия на коленях. Как-то нелепо, если подумать — будто ему девять, и его везут домой из магазина с новой игрушкой. Сейчас новая игрушка досталась разве что Трубецкому, и сравнение это звучало неутешительно. Раньше Кондратий бывал дома у капитана только вместе со всеми, под Питером — там собирались на тренировки, иногда приезжали отдыхать. Он жил за городом. Над поселком возвышались вековые сосны, в десяти минутах пешком — большое чистое озеро. Деревянный дом в скандинавском стиле, скошенные окна, гостиная с панорамным остеклением и видом на лес. Московская квартира Трубецкого располагалась в самом центре. Хамовники, старый фонд с новым ремонтом. Убийственный минимализм. Говорили мало. Трубецкой был чуток и обходителен, вежливо пропустил Кондратия в душ первым и пожертвовал свой халат. Халат оказался большим и мягким. Кондратий заворачивался в него, обняв себя за плечи, и пытался унять дрожь. Он прекрасно знал, что этим все кончится. Глупо было оттягивать неизбежное. Он хотел, чтобы этим все и закончилось, так чего же теперь… Нет, глупо было требовать от себя раскаяния. Он все понимал. Нельзя получить все и сразу, нельзя надеяться, что все останется прежним — скорее всего, не останется. Он получит свою ночь на память, он уже получил главный приз клуба, так чего ему еще надо? Некоторым за всю жизнь не дано поиграть в таком составе. Пусть даже один сезон. — Вот эту сову я получил, когда мы впервые вышли в финал серии. Тогда с нами еще даже Миши с Сережей не было. — Ты меня напугал. — Извини. Кондратий обернулся. Трубецкой стоял у него за спиной, очень домашний, совсем не похожий на строгого красавчика в костюме — на нем были спортивные штаны, на плечи наброшего полотенце. Трубецкой был головокружительно хорош. У Кондратия защипало в глазах от восторга и от невозможности получить его насовсем — впрочем, совершенно неудивительно. Он отвернулся обратно к стеллажу. — Сколько у тебя атомов? — Четыре, — сказал Трубецкой. — Не так много за эти годы. Капитанам редко их дают. Но капитан на то и капитан. Ради игроков потерпит. — Альтруистично. — Но это правда. Спрашивай, если что-то еще. Я отвечу. Кондратий окинул взглядом многочисленные награды. Можно было, конечно — можно было спросить про бриллиантовую сову. Такая же, как его собственная, она гордо сверкала на верхней полке стеллажа, и ей не было дела до метаний маленького глупого Кондратия Рылеева. Или — можно было спросить, почему он хранит награды здесь, а не дома на видном месте. Или… — Да, — сказал Кондратий, сглотнув ком в горле. — Объясни мне, что происходит. Я хочу знать. Сергей за его спиной нахмурился — это можно было почувствовать, даже не видя его лица. — В каком смысле? — В прямом. Что происходит, — повторил Рылеев. Голос задрожал, но останавливаться было уже поздно: — Я тебя не понимаю. Что тебе нужно? Сначала ты добиваешься моего внимания всеми силами, заставляешь меня пообещать тебе согласие за победу, а теперь привозишь меня сюда и… — Кондраш, — он вздохнул и положил обе руки Рылееву на плечи. — Кондраш. Расслабься. Выдохни. Ты устал. У тебя был тяжелый год, у всех был, но у тебя особенно. Ты выложился сегодня больше, чем на все сто. Но уже все. Завтра домой. Отдыхай. Пойдем, я открыл вино. После этого Кондратий не выдержал. — Да не нужно мне твое вино! Как же я устал, господи, как я устал, только не от игры, — он схватился за волосы, зажмурился, развернулся — силой заставил себя открыть глаза и посмотреть на Трубецкого прямо: — От неопределенности я устал, понимаешь? Я устал не понимать. Мне надоело. Или да, или нет. Или мы сейчас трахаемся, а утром разбегаемся, потому что ты не можешь играть с теми, с кем спишь, и я понимаю — черт возьми, я понимаю каждого из тех, у кого из-за тебя отключается голова, — или скажи, что передумал, я уеду, будет неловко, но мы как-нибудь разберемся, только хватит, Сергей, хватит морочить мне голову. Ясно? Несколько секунд Трубецкой молчал. Потом медленно, словно продолжая осознавать в процессе, провел руками по его плечам. Рылеев не шелохнулся. Руки переместились на шею. Большие пальцы нежно погладили под челюстью, задели красные от волнения щеки. Трубецкой наклонился и уперся лбом в его лоб. — Мне нужен ты. — Ты не… — Тш. Дай мне сказать. — На миг он прижался губами к разгоряченному лбу и продолжил: — Мне нужен ты. И я был дураком, что не сразу это понял. Ты понравился мне — сначала… А потом я узнал тебя лучше. И подумал, что должен добиться твоего расположения, чего бы мне это ни стоило. Я не хочу отказываться от тебя после одной ночи. Если только ты сам этого не захочешь. Он замолчал. Кондратий, притихший под звук его слов, стоял, задержав дыхание. Их смысл ускользал в последний момент, как ускользает иногда правильный ответ, который ты, казалось бы, точно знал — но не можешь вспомнить именно в эту решающую минуту… — Ладно, — пробормотал пристыженный Рылеев, совсем запутавшийся в своих чувствах. От слов Трубецкого сделалось очень тепло. И почему-то больше не тревожно. — Потом разберемся. Черт с тобой. В конце концов, я тебе обещал. — В конце концов, — сказал Трубецкой, — я себе тоже кое-что обещал. И когда он наклонился снова — на этот раз за поцелуем — Кондратий не стал отворачиваться, а с удовольствием потянулся ему навстречу.