Клише для Армана Ришелье

Почти премьер-министр Франции, Арман Ришелье, стоял посреди супермаркета напротив полки со сладостями и чувствовал, что у него начинает болеть голова. Чем дольше он смотрел на кислотно-яркие, безумно пестрящие упаковки мармелада и зефира, тем больше утверждался в подозрении на мигрень. В других обстоятельствах перспектива проваляться трое суток в адских мучениях привела бы его в ужас, но сейчас вызывала лишь легкую меланхолию. Он вытащил из кармана телефон и зашёл в диалог с Мари-Мадлен. «Так какие именно маршмэллоу тебе нужны? Их здесь гораздо больше, чем я предполагал» Минутой ранее он уже спрашивал племянницу об этом, но она ему не ответила. Вроде бы она что-то готовила, и Ришелье машинально помолился о том, чтобы в этот самый момент она не пыталась выловить свой телефон из кастрюли. Нет, Мари не была ни слишком неуклюжей, ни рассеянной, да и безалаберной её назвать не повернулся бы язык — в свои семнадцать это была крайне рассудительная и довольно ответственная особа, понадёжней некоторых взрослых; но с техникой, вернее, с мобильниками, у неё почему-то совсем не клеилось. Ришелье устал считать, сколько смартфонов она потеряла, утопила, разбила, заблокировала так, что никто не смог включить обратно, одолжила позвонить прохожему, который очень быстро бегал, а однажды совершенно натуральным образом оставила в приюте для кошек — видимо, в качестве пожертвования. Против последнего, впрочем, Ришелье совсем не возражал, потому что любовь к этим трогательным животным разделял в полной мере и не далее как вчера помышлял о том, чтобы купить ещё одного питомца на Рождество. Единственная приятная цепочка размышлений в последнее время. «У нас и так шесть кошек, дядя!» — наверняка сказала бы Мари-Мадлен, если бы он поделился с ней своими планами. — «Не понимаю, почему ты предпочитаешь экстенсивный подход интенсивному». Арман бы с ней ни за что не согласился, потому что понятиями вроде «экстенсивный» и «интенсивный» он оперировал исключительно в ежеквартальных отчетах своему бывшему начальству (будь оно не ладно), а кошек он просто любил — очень-очень. Почти так же, как свою племянницу. Он как раз собирался набрать её, чтобы наконец-то прояснить вопрос с маршмэллоу, но прежде чем он успел пролистать список контактов до её имени, телефон завибрировал, и на экране показалась фотография жизнерадостно улыбающегося белозубого мужчины. Арман слегка поморщился и нехотя смахнул вправо кнопку вызова. — Привет, братишка! — тут же услышал он низкий глубокий голос, на который легко покупалась каждая вторая женщина. — Как поживают сильные мира сего? — Здравствуй, Анри, — контрастно безотрадным тоном произнёс Арман. — Боюсь, что подобные вопросы больше не в моей компетенции. — Что? В каком это смысле? — В самом прямом. — Арман, ты постоянно забываешь, что не все такие же гении, как ты, — добродушно пожурил его Анри. — Говори нормально, что случилось. — Случилось то, что теперь у меня нет работы. И, скорее всего, не будет в ближайшее время. На другом конце послышалось разочарованное «ооо…», после которого воцарилась неуютная пауза. Арман сосредоточенно вчитывался в приторно-розовую надпись на упаковке с мармеладом, не имея никакого желания продолжать разговор — не потому, что он не любил старшего брата, но потому, что, во-первых, у него было дурное настроение, а во-вторых, он знал, зачем тот позвонил ему. В конце концов, декабрь — горнолыжный сезон в самом разгаре, а на это требуются известные средства. Арман, то есть. — Вот так дела… — неловко прокашлявшись, заметил Анри и улыбнулся с натяжкой, отчётливо различимой на слух. — А я то уже думал, что увижу тебя в новостях, щеголяющим в премьерской должности. Тебе бы пошло… — Не сомневаюсь, — резко, гораздо более резко, чем хотел, произнёс Ришелье, внутренне надеясь, что Анри выдумает себе какую-нибудь срочную причину положить трубку. — Что ж, я вижу, ты не в духе. Впрочем, я понимаю, стресс и все такое… потерять работу — это непросто, — тут он, разумеется, врал, потому что не имел никакой работы, а, следовательно, был лишён удовольствия с нею расстаться. — Как там малышка Мари? — Она в порядке, но ей семнадцать, и она убьёт тебя, если ты назовёшь её так. Анри рассмеялся своим харизматичным, чуть хрипловатым смехом, имеющим тот же безупречный механизм действия, что и его голос. Вообще, с природным обаянием ему повезло немного больше, чем Арману, и последний часто представлял, какое убойное оружие получилось бы из Анри на государственном — да и на каком угодно другом — поприще, если бы тот не был занят бесцельным прожиганием своей жизни. — И правда, давненько я её не видел… наверное, года два…или три? — Четыре, — поправил Арман. С похорон их матери Сюзанны, если быть точным, потому что с тех пор Анри ни разу не появился дома. Зачем, если онлайн переводы отлично работают? — Да, давненько, — протянул старший братец. — Но, может быть, я загляну к вам на Рождество. Вы будете в Париже? — Мы уехали из Парижа на прошлой неделе, — желчно осведомил его Арман. — Мы в Пуату, в старом доме. Очередное «ооо» прозвучало так красноречиво, что Ришелье почувствовал отчетливое желание швырнуть телефон в пол. Эта рана была ещё слишком свежа, так что любое прикосновение к ней отзывалось едко и болезненно. А больше всего на свете Арман ненавидел, когда кто-то другой был свидетелем его ран и провалов. Даже если это был родной брат. Его лицо, наверное, слегка перекосилось, но Анри, разумеется, не мог этого видеть, поэтому продолжил как ни в чем не бывало: — Ностальгия, да? Я так давно не был в Пуату. Как там теперь? — Точно так же, как и двадцать лет назад. Провинциально. — Ну, я думаю, такая «тихая гавань» — самое то для тебя сейчас. Отдохнёшь от парижской суеты, придёшь в себя. В последнем утверждении Ришелье очень сомневался, потому что, чем дальше, тем сильнее эта «тихая гавань» производила на него ровно противоположный эффект. Как и разговор с Анри, кстати. На счастье, тот болтал недолго, даже о своих занимательных делах, то есть безделье, упоминать не стал, вероятно, опасаясь раздражить брата ещё больше; более того, на сей раз у него хватило такта не заговаривать о том, что он «на мели», что было редким событием. Но, конечно же, он объявится, как только узнает, что Арман нашёл работу. Объявится и непременно выклянчит у «младшего братишки» тысячу-другую евро — а Арман не сможет отказать, даже несмотря на то, что он и так платит за психиатрическую клинику их сестры Николь, заботится о племяннице, оставшейся на его попечении, разбирается с долгами их отца и долгами самого Анри, которые тот сделал в своей неосмотрительной юности — и иногда делает до сих пор, но это только потому, что он «молод душой», по его собственному выражению. Дело вовсе не в том, что Арман тряпка, просто Анри — его брат, и так уж у них заведено. И как бы сильно ему иногда ни хотелось вернуться в беззаботное детство, где Анри тратил свои карманные деньги на мороженое для все того же «младшего братишки» и начищал за него морды школьным хулиганам, с которыми вечно болезный Арман не мог справиться, он знал, что все это давно и безвозвратно прошло. Нет, старший брат, конечно, с радостью притащит ему хоть ящик мороженого и даже наверняка согласится набить парочку высокопоставленных лиц; но, как у Мари-Мадлен с телефонами, так у Анри со здравым смыслом — им попросту не по пути. Арман со вздохом выключил экран и бросил усталый взгляд на своё отражение, мерцающее на гладкой чёрной поверхности. Лицо — все ещё красивое, породистое, но удручающе бледное, осунувшееся, как у старика, прожившего полвека — а ведь ему нет и сорока. Анри старше на семь лет, но выглядит моложе. Может быть, дело и правда в душе? Ришелье задумчиво потёр горбатую переносицу и обернулся к полке с мармеладом, у которой он стоял уже двадцать минут. Поскольку Мари-Мадлен по-прежнему не отвечала ни на сообщения, ни на звонки, Арман сгрёб в корзинку сразу пять пачек маршмэллоу разных видов — на всякий случай — и направился к кассе. То, с каким неприступным видом он вывалил на ленту неуместно цветастую гору сластей, должно быть, выглядело нелепо, но он не изменил холодного выражения и, расплатившись в суровом молчании, вышел из магазина. Его нехилый счёт медленно, но неумолимо таял, и очень скоро это станет не только заметно, но и ощутимо неприятно. У него, разумеется, были сбережения на чёрный день, но если таких дней будет слишком много — надолго не хватит, учитывая их огромные расходы — отчасти необходимые, отчасти просто привычные. Оставалось лишь надеяться, что тучи, сгустившиеся над ним, были просто временной напастью, а не окончательным приговором. Голова свербила все сильнее, и, прежде чем стало бы поздно, Ришелье проглотил обезболивающее из предусмотрительно припрятанной в бардачке упаковки; у него все ещё было паршивое настроение, и дорогой кожаный салон его автомобиля казался язвительным напоминанием о былом и совсем недавнем величии, так внезапно и бесславно прервавшемся. Да что таить, его вышвырнули на улицу, как шута, отпустившего слишком удачную шутку, или как шавку, цапнувшую хозяина за руку; причём мгновенно, без всяких условностей и проволочек, как будто у них тут монархия и все решает один-единственный бездельник на троне. Раз — и ты уже никто и звать тебя никак, ибо твой благословенный небом сеньор так повелел. Два — и беги без оглядки, да гляди не споткнись, потому что по пятам уже несётся зубастая голодная свора. Три — спрячься и сиди тихонько, таись в своей норке и не поднимай головы, если не хочешь её лишиться. Если б Арман знал, что у этой змеюки-Медичи, точившей на него свой обиженный ядовитый зуб, столько связей и власти — а ещё немного компромата в декольте — он бы был осторожней. Но теперь уже поздно ругать кошек , потому что, как по старой дружбе заметил Клод Бутийе: «Тебе бы залечь на дно, Арман. Если честно, на твоём месте я бы вообще уехал из столицы. У тебя здесь слишком много влиятельных врагов». Врагов у него действительно было много, а Мари-Мадлен только одна, поэтому с Парижем пришлось распрощаться. Вот так и закончилось его сиятельное восхождение на Олимп французской политики. А падать-то оказалось больно, очень больно. Ришелье и не подозревал, что настолько, когда наблюдал за завораживающими полетами всех этих других, чьи карьерные пузыри он и сам частенько лопал мимолетным прикосновением вовремя замолвленного слова или грациозного росчерка шариковой ручки. Се ля ви, да и только. Мотор зарычал приглушенно, успокаивающе, и машина покатила по издавна знакомым улицам, степенно рассекая склизкую декабрьскую слякоть, белый свет фонарей и мещанскую череду праздничных гирлянд. Всюду смеющиеся лица прохожих, елки, венки, красные шапки Санта Клаусов и очаровательные уютные вывески крохотных лавочек, окутанных ароматом глинтвейна. Адвент во французской провинции — как сошедший с картинки, только без снега. Родной дом, родовое гнездо, в котором выросло не одно поколение их семьи — типичный и совсем не большой, ужасно старый, заложенный примерно тысячу раз за одно только короткое детство Армана, с запущенной лужайкой и видавшей виды крышей. Его бы отремонтировать по-хорошему или вовсе перестроить, но Ришелье все ещё верит — или говорит себе, что верит — что это временное пристанище. Уже в прихожей чувствуется запах выпечки — не гари, не дыма, а мирной пряной корицы и яблок, вполне себе идеально-домашний, как в приторно-сладких рождественских фильмах. Возможно, Мари-Мадлен где-то достала аэрозоль с запахом яблочного пирога, потому что, несмотря на её многочисленные и несомненные таланты, готовить она так и не научилась, а домработницу они ещё не успели нанять. Пушистая Сумиз вовсю терлась о ноги вернувшегося хозяина, радостно мурлыча и оставляя на его темных брюках свою вездесущую шерсть. Ришелье снял пальто, поднял кошку на руки и прошёл вглубь дома, в кухню, где запах сгущался, отвоевывая все большее пространство и мгновенно пропитывая одежду. Каким бы невероятным это ни казалось, но пирог действительно стоял на столе, а Мари у плиты, в старом выцветшем фартуке её бабушки, и что-то помешивала в кастрюльке, пританцовывая под музыку в наушниках. — Привет! — громко поздоровалась она, вынимая один и вытягиваясь на носочки, чтобы чмокнуть дядюшку в щеку. — Ты купил маршмэллоу? — Да, — ответил Ришелье и протянул ей пакет. Мари-Мадлен вытряхнула на стол все пять упаковок и взглянула на дядю в недоумении. — Зачем так много? — Я спрашивал, какие тебе нужны, но ты не ответила. Ты не слышала телефон? Мари неловко улыбнулась и продемонстрировала ему наушник. — Ясно. Не делай так, ладно? Если что-нибудь важное… — Да-да, я все знаю, прости. Будешь какао? — Какао с маршмэллоу? — усмехнулся Арман, присаживаясь на стул и устраивая Сумиз на коленях. — Сколько ещё клише меня ждёт сегодня? — Ха. Ха. — фыркнула Мари. — Между прочим, я старалась. — Ладно, извини. Я ценю, правда. Пирог тоже сама испекла? — Ага, — ответила племянница, тут же просияв от гордости. — Я нашла бабушкину книгу с рецептами. Я помню, она делала его, когда я была маленькой. У нас ещё было так много яблок всегда… — она бросила слегка тоскливый взгляд на окно, стекло которого царапали ветки разросшихся старых яблонь. — Интересно, там ещё растёт что-нибудь? — Вряд ли, — сказал Ришелье и притянул к себе потрепанную, присыпанную мукой записную книжку. — А это не бабушкина. Это прабабушки Франсуазы. — Правда? А я думаю, почему она выглядит такой древней, как будто пережила де Голля. — Потому что так и есть, — улыбнулся Арман, перелистывая шершавые желтые страницы с пятнами и скрупулёзно расписанными рецептами, выведенными педантичным почерком мадам Рошешуар. Мари разлила дымящееся какао по кружкам и высыпала туда горстку маршмэллоу. — Нам хватит их на всю зиму, — заметила она. — Или даже на две. Я не особенно люблю какао. — Я тоже. Зачем ты вообще его приготовила? Мари-Мадлен закатила глаза и подвинула дяде его чашку. — Не спрашивай меня об этом. Просто пей. — Как скажешь, — легко согласился Ришелье и послушно сделал маленький глоток. — Как дела в новой школе? — Ничего интересного, — Мари уселась напротив и принялась методично разрезать горячий пирог, обжигая об него пальцы. — Встретила пару девочек, с которыми мы учились в начальных классах, но я ничего не помню о них, кроме их имён. Они, наверное, тоже. Да неважно, в общем: обычная школа, ничего особенного. — Прости, что пришлось так выдернуть тебя, — виновато проговорил Арман. — Опять привыкать заново… — Забудь — все нормально, — отмахнулась Мари. — В Париже мне все равно не нравилось, в этих элитных лицеях сплошные снобы. Да и друзей у меня там не было, кроме Леона. Кстати, он сказал, что приедет к нам на Рождество с родителями. Ришелье что-то неразборчиво промычал в ответ, рассеянно поглаживая Сумиз за ухом. Мысли о предстоящем Рождестве невольно перетекали в размышления о будущем в принципе — не очень обнадеживающие размышления, к слову. Представлять, что он проведёт всю жизнь в этом месте, больше похожем на дыру после парижского триумфа, было почти страшно. Разве для этого он потратил столько сил — чтобы в итоге окончить свои дни там же, где начал, в той же нужде, в какой прошли его детство и юность? Пусть его обвинят в меркантильности и тысячу раз повторят, что бедность не порок, но именно она до сих пор снится ему в кошмарах по ночам. Не воплотившиеся амбиции ещё можно как-то проглотить, пусть это и мучительно, с вопросами же более насущными все гораздо сложнее. — Знаешь, мне кажется, что Мими-Пайон беременна, — сказала вдруг Мари-Мадлен, пристально разглядывая одну из их кошек, которая как ни в чем не бывало лакала воду из миски. На возмутительное предположение относительно её целомудрия она только равнодушно повела ушами. — Правда, не очень понятно — от кого. Наши кастрированные, а на улицу я их не пускаю. — Непорочное зачатие? Мари чуть не подавилась пирогом. — Между прочим, бабушка Сюзанна прямо над тобой, — заметила она. — Ей бы точно не понравилось. Ришелье обернулся, чтобы взглянуть на черно-белую фотографию в рамке, треснутой когда-то давно после одного неудачного падения на кухонную плитку. На снимке и правда красовалась его мать — благочестивая мягкосердечная католичка, от которой, тем не менее, можно было запросто получить за подобные изречения. — Не стыдно? — поинтересовалась Мари-Мадлен, выгибая бровь. — Не особенно, — ответил Арман и тоже принялся за пирог. — Кстати, на бабушкин очень похоже, — отрекомендовал он, прожевав первый кусок. — Ты — прелесть. — Я знаю, — улыбнулась Мари. — Но не надейся, что я займусь готовкой. Это не моя стихия. — Я заметил, — хмыкнул Ришелье, оглядывая заляпанную мукой и тестом столешницу и кухонные приборы, раскиданные в полном хаосе. — Зато на этот раз обошлось без жертв. Мари-Мадлен в очередной раз закатила глаза. Она устроилась на стуле боком, подобрав под себя одну ногу, и несколько минут молча поглощала пирог, задумчиво наблюдая за Мими-Пайон, которая закончила пить и теперь невозмутимо прихорашивалась, тщательно прилизывая шерстку на груди. Сумиз, спрыгнув на пол и усевшись подле ножки стола, настороженно прислушивалась к мрачному жужжанию старого холодильника. — Что насчёт месье Трамбле? — спросила Мари, стараясь не придавать словам большого значения, как будто от человека, имя которого она назвала, не зависли стремительно меркнувшие карьерные перспективы её дяди. — Ты говорил с ним сегодня? — Да, — ответил Ришелье, с силой отрывая вилкой очередной кусок от пирога. — Он «сочувствует», но рисковать из-за меня не станет. Мари сердито выдохнула и нахмурилась. — Ну и ладно, — фыркнула она, поджимая губы с неподражаемой фамильной надменностью. — Они все ещё пожалеют, что лишились такого, как ты. Вот увидишь, не пройдёт и полгода, как они приползут на коленях, умоляя тебя вернуться. — Было бы мило с их стороны. — Проживем как-нибудь, — рассудила Мари-Мадлен. — У тебя два высших образования и ты умный как не в себя — найдёшь работу запросто. Потом, у нас есть квартира в Париже, дом здесь и машина. Это целая куча денег. Налоги, конечно, тоже не маленькие, но это ничего… — Если честно, я весь вечер занимаюсь тем, что пытаюсь не думать об этом, — прервал её Ришелье. — Так что я бы предпочёл продолжить дискуссию о предполагаемом отце будущих котят Мими-Пайон. — О, я думаю, что это соседский кот, — с готовностью отозвалась Мари. — Ну, или Люцифер. В конце концов, если Святой Дух может, то и он тоже, наверное… — Кто бы ещё говорил о некатолических шутках, — покачал головой Ришелье, пряча улыбку за ободком чашки. — Ты первый начал, — обличительно бросила Мари-Мадлен. — Разве? — Ты интриган, дядя! У неё был такой правдоподобно-возмущённый вид, что Арман рассмеялся — негромко и немного зловеще. Судя по выражению лица, Мари собиралась бросить в него зефиркой из варварски разодранной упаковки, но что-то заставило её передумать. — Снег! Смотри, снег идёт! — воскликнула она, срываясь с места и подбегая к окну так быстро, что Мими-Пайон отвлеклась от приведения себя в порядок и отправила ей вдогонку крайне неодобрительный взгляд — как все кошки, она терпеть не могла резких движений в своём присутствии. — Иди сюда! — Как будто это первый снег в твоей жизни, — добродушно усмехнулся Ришелье, переступая через Сумиз и подходя к окну. — Нет, но в этом году — первый. — Очаровательно. Какие ещё клише остались в списке? Я должен растрогаться и сказать, что очень люблю тебя, да? — Можешь не трудиться — я и так это знаю. Очередную невольную улыбку Арман скрывать не стал и, как полагается, занялся созерцанием снега, который медленно укрывал их темный сад, суетливо кружась в воздухе и стремительно убегая во тьму от фонарей с улицы. Красиво, конечно — тут не поспоришь. В кухню торжественно вплыл Люцифер; вплыл и замер величаво на пороге, подергивая роскошным чёрным хвостом и обводя пространство хозяйским взглядом желтых прищуренных глаз. Ришелье хотел подозвать его, но в следующий момент две сиротливые пыльные лампочки в старенькой люстре мигнули испуганно, и свет погас. Мари вскрикнула, хватая дядю за локоть. Нет, она не боялась темноты — она вообще ничего не боялась, но ей, как и Мими-Пайон, было необходимо ощущение стабильности. Хотя бы иногда. — Ладно, этого я не ожидал, — кашлянув, изрёк Ришелье. — Мне казалось, что с проводкой здесь все относительно неплохо. — Этому дому лет сто, на что ты надеялся? — Тоже верно.