Еще одна жертва

      Свечи гасли весь вечер. Крисания чувствовала это, ведь руки не обжигал жар пламени, а апельсиновый аромат будто густел. Она не могла сама зажечь их заново: придется просить тех, кто придет сегодня вечером к ней в лечебницу.       Она содержала свою маленькую травницу уже пятнадцать лет: бог отвернулся от нее, если он когда-то на самом деле существовал, и она принялась врачевать — это было то немногое, что она умела кроме молитв.       За окнами дремала Утеха, у ее ног лежал черный пес, а Крисания вновь и вновь представляла, как над ней раскидывается сияющее небо, в котором горят сотни звезд. Тишина умиротворяла, и бывшая светлая жрица уже задремывала в кресле, как вдруг она ощутила что-то нездешнее — всей кожей, каждым вдохом.       Сердце забилось часто-часто, а пальцы похолодели. Она вскочила и бросилась к дверям.       Стук посоха, шорох ее платья — и точно не было двадцати лет ее жизни, точно ей всего двадцать, и она смотрит на того, кого так отчаянно любит, смотрит на того, кто вот-вот переступит через нее и пойдет дальше, к победе...       — Здравствуй, — голос его шуршал не громче шепота. — Посвященная...       — Здравствуй, маг.       Вот так просто и легко. Она много раз представляла, как она пусть не увидит его на пороге своего дома, но ощутит присутствие проклятого мага. А теперь она стояла, смотрела в черноту и не знала, не шутит ли с ней ее разум.       Его пальцы — горячие, иссушенные, — коснулись ее щеки, стирая непрошенные слезы.       — Ты снилась мне, и вот я наконец пришел к тебе. Но все кончено. Не плачь, глупая, я не буду больше напоминать о себе. Сейчас я уйду. Безумная мысль, что ты могла... Могла ждать!       — Что ты такое говоришь? — она вздрогнула всем телом. — Я узнала тебя. Неужели этого мало?       Крисания покачала головой, отступая. Он вернулся, и она вновь ощутила всю ту горечь, что только он мог ей дать. Она не плакала уже двадцать лет, но теперь она не могла удержаться.       Весь ее маленький мир был разрушен вновь, и от этого удара она не была в силах оправиться. Та сцена встречи, которую она так часто видела во сне, не свершилась. Тот человек, что вышел из Бездны, так ничего и не понял.       Она любила его все эти годы: затаенно и безответно. И вот как он платил ей: болью и неверием.       — Посвященная, — он коснулся ее, и она с удивлением поняла, что маг, верно, стоит перед своей жрицей на коленях, утыкаясь лбом в живот. Ее рука сама собой пробежалась по опаленным Бездной волосам, лаская. — Крисания...       — Как я тебя ждала, — она так сильно хотела бы увидеть его лицо в этот момент, так хотела бы взглянуть в его глаза, чтобы узнать, какие они стали. — Все эти годы я ждала, когда ты постучишь в мои двери. Я исцеляла людей — и их тела, и их души, но никто не сможет исцелить меня саму. Я училась смирять свою гордыню. Я стала... Обычной. Я больше не Избранная, ты и сам видишь — короткая стрижка, седина в волосах, морщины. Твой кошмар сбылся. Помнишь, ты говорил, что видишь разрушающуюся красоту. Я не виню тебя, но я больше не юна, и я...       — Прости меня, — он поднялся на ноги, запечатлевая короткий поцелуй у нее на лбу, будто обновляя старинную печать. — Я сделал все, что мог тогда. Я пережил много веков в Бездне. Там время идет иначе, совсем иначе. Пойдем в дом. Я разожгу огонь и буду рассказывать тебе о своих странствиях по граням пустоты. А если тебе станет страшно — я сотру все твои тревоги. Я сделал выбор в пользу смертной жизни, и я вижу тебя такой, какая ты есть. Во мне почти нет магии, и мой век, боюсь, будет короче твоего. Но если ты разрешишь разделить его с тобой, я останусь до конца.       Она оперлась об его руку — это было так легко и просто, как никогда не было с Карамоном, иногда помогавшем ей. Рейстлин вел ее так легко, как будто бывал здесь по многу раз. Пес заворчал, обнюхивая чужака, но не залаял. Принял Рейстлина за своего?       Крисания села в кресло, слушая, как Рейстлин разжигает свечи. Он даже дышал иначе: легко и без присвиста, будто бы он и вправду не солгал ей, что оставил в Бездне все, что только мог.       Он заварил чай и по ее указке нарезал им обоим мясной пирог. Тихо потрескивал камин. По комнате, должно быть, метались тени — она их больше не боялась.       — Я простила тебя, — наконец сказала она. — Уже очень давно простила за то, что сотворил и что еще можешь совершить. Я помню, как ты снился мне, Рейстлин. И я не отрекаюсь ни от одного поцелуя, что подарила тебе во снах.       Он нервно вздохнул, как будто бы огромная тяжесть свалилась с его плеч. Крисания ощутила это в том, как он держал ее за руку — чуть более мягко, менее отчаянно.       — Я тоже не отрекаюсь ни от единого мига с тобой — ни во сне, ни наяву. Я так хотел быть любимым, но я не умел любить в ответ. Не думаю, что я научился этому и теперь. Но если бы я мог, я бы признал, что люблю тебя.       Крисания прервала его, перегибаясь через бортик кресла и целуя.       У них больше не было вечности, которую они могли потратить на разговоры. Они были наконец так близко, и оба жаждали утолить тот голод, что сжигал их обоих.       В этот раз не было ни палатки, ни жесткой земли. Была мягкая кровать, чернота перед ее глазами и долгая, тягучая любовь.

***

      Утро наступило для Крисании неожиданно поздно: она ощутила это, когда луч солнца коснулся лица. Обычно она вставала прежде, чем комнату заливал свет, но сегодня жрица была не одна. Рейстлин обнимал ее во сне, вероятно, наслаждаясь дремой без кошмаров — его первым сном с момента выхода из Бездны.       Она по привычке распахнула глаза, понимая, что ее не встретит ничего, кроме темноты, но сияющая волна света окутала ее всю.       Она видела.       Деревянные потрепанные окна. Лучик света на белой подушке. Бледный, седой и похудевший до невозможности некогда черный маг, кутающийся в одеяло. Крисания едва сдержалась от крика.       Вот ради чего Рейстлин отдал всю свою силу — чтобы обменять ее на то, что Крисания пожертвовала Бездне.       Она бросилась к зеркалу, чтобы увидеть себя. Какой она стала? Изменили ли ее годы так, как она думала?       — Это неважно, — произнес проснувшийся маг тихо, открывая карие глаза, что стали так похожи на глаза Карамона. — Ведь мы оба сейчас видим истинно.       Они наконец-то отдали друг другу все, что могли, и у них не оставалось ничего, кроме любви.