***
В доме Гузманов кипела жизнь — повсюду раздавались похрюкивание, стрекотание, цокот, скрежет. Эти звуки издавали самые верные питомцы Антонио, следовавшие за хозяином, куда бы он ни пошёл. Две капибары с каменным выражением морд сидели по бокам от стула, который занимал Феликс. Вокруг него вертелись три носухи, то и дело норовя залезть к нему в карманы. Камило ходил по комнате, увлечённо рассматривал всё вокруг, некоторые вещи даже брал в руки и вертел их так и этак. Его младший брат кормил своего ягуара прямо с рук кусочками морсильи. Пасть зверя была столь огромной, что Антонио мог бы поместиться в ней сам, но бояться ему и в голову не приходило. Мариано с встревоженным видом оглядывал себя в зеркале, разглаживая руками края белой гуаяберы. На таких же белых, в тон ей, брюках не было ни пятнышка. Бутоньерки, правда, нет, но это ничего: Изабелла поможет. Как и отцу невесты, и ещё кое-кому, кого он назначил шафером… Мариано вздохнул и покосился на занятый гамак в углу комнаты. Оттуда доносился раскатистый храп с заметным присвистом. — Нам ещё не пора? — спросил он. — Я уже вполне готов. — Ещё нет, — ответил Феликс, бросив взгляд на часы на стене. — Говоришь, что готов, mi chico? Я так не думаю. Если ты хочешь стать настоящим Мадригалем, войти в клан, так сказать, ты должен быть готов ко всему. — К чему, например? — забеспокоился Мариано. Феликс с готовностью выпучил глаза и театрально взмахнул руками: — К тому, что если что-то пойдёт не так, Пеппу не смогу успокоить даже я, и тогда разразится гроза! Бум, бах, бабах! А если Бруно нагадает вам с Долорес что-то плохое, как раньше, то и вовсе повторится то, что было у нас на свадьбе! Сначала ничего не было, ни облачка в небе, а потом пришёл Бруно, что-то Пеппе сказал — и… — И вскоре поднялся ураган, — скучающим тоном завершил Камило. — Да-да, папа, мы знаем. Сколько можно рассказывать одно и то же? Вон, Мариано уже готов с балкона прыгнуть. Прыгать с балкона Мариано, впрочем, не собирался, но юный лицедей был в чём-то прав. На душе у него и впрямь было тревожно. Предостережения Феликса вовсе не казались ему беспочвенными. В конце концов, кому, как не ему, было знать нервный и вспыльчивый нрав своей жены? Тем более речь идёт о свадьбе их единственной дочери… Мариано вдруг почувствовал, будто чья-то могучая рука стиснула ему грудь, не давая вдохнуть. Он расстегнул верхнюю пуговицу и облегчённо выдохнул, затем вновь посмотрел на будущего тестя и его сыновей. Места среди них для него не было, ведь он не настоящий Мадригаль. И не станет настоящим Мадригалем, пока не сможет доказать, на что способен. Антонио легонько потянул юношу за рукав, пытаясь привлечь к себе внимание. — Эй, — сказал он, — я знаю, что ты нервничаешь. Я тоже очень боялся, когда должен был получить дар. Даже под кровать забился. — Ну, я для этого слишком взрослый, — рассмеялся Мариано, присев на корточки, чтобы заглянуть малышу в глаза. — Но для меня свадьба с твоей сестрой волнительна не меньше, чем для тебя день твоей церемонии. Я ведь её полгода ждал. Не хочу, чтобы всё сорвалось. — Да, я понимаю, — кивнул Антонио и перешёл на шёпот: — А знаешь, как я справился со страхом? Мариано прищурился и, поразмыслив, покачал головой. — Нет. Как же? — Мне Мирабель помогла, — доверительно сообщил мальчик. — Она сшила для меня плюшевого ягуара, чтобы я его взял с собой в новую комнату. Совсем как настоящий, смотри! Он достал из-за пазухи эту игрушку и показал её будущему зятю. Небольшой ягуар был немного бугристый, с глазами-пуговицами, шит зелёными нитками. На настоящего он, признаться, не слишком-то походил. Однако расстраивать его владельца Мариано хотел меньше всего. — Да, красиво получилось, — ответил он, радуясь, что не покривил душой. — И что, он тебе помог одолеть страх? — Нет, — беззаботно махнул рукой Антонио, — меня Мирабель провела к двери, ну ты помнишь. А ягуара я позже дал дяде Бруно, когда он у меня в комнате в будущее заглядывал. Ему вроде помогло. Хочешь, я и тебе его дам? Ну, чтоб ты не нервничал. Только ты его потом верни. Договорились? И он протянул юноше свой драгоценный подарок от любимой кузины. «А что, может быть, он прав, — подумал Мариано. — Именно он прав, а не его отец. Если этот ягуар и в самом деле принесёт мне удачу…» Ему очень хотелось, чтобы их с Долорес свадьба прошла идеально и не стала воплощением ужаса для всего города. Желание это было таким сильным, что потеснило из его головы Феликса с его страшилками и наставлениями. Мариано осторожно взял игрушечного ягуара и положил его в карман. — Договорились, Тонито. А сейчас помоги мне разбудить этого засоню. На плечо к Антонио сел Пико — до этого он кружил под потолком. Мальчик подал ему знак, и тукан подлетел к гамаку, замер над ним и громко крикнул: — Кр-рак-рак! Тот, кто сладко спал там, и не подумал проснуться. Вместо этого он затих, перевернулся на другой бок и захрапел громче прежнего. Видя, что Пико потерпел неудачу, Антонио попросил о помощи ягуара. Пятнистый гигант издал такой громовой рык, что Феликс чуть не свалился со стула, а Камило с перепугу превратился в Мариано, потом в Бруно и, наконец, снова в себя. Спящий тотчас проснулся, вскрикнул и вскочил с гамака — вернее, попытался вскочить, но запутался и рухнул на пол. — Просыпайся, Эстебан, сиеста окончена! — воскликнул Мариано, подбегая к нему и начиная трясти. Заметим, что тряс он его сильнее и жёстче, чем было необходимо. — Кто? Что? — застонал Эстебан и приоткрыл один глаз, под которым наливался синяк. — А, это ты. А я-то думал, что ты мне просто приснился. В дурном сне. Он лениво потянулся, примеряясь, нельзя ли ему устроиться поудобнее на полу и снова заснуть. — Ты так всю свадьбу проспишь, — сердито заметил Мариано. — Мог бы спасибо сказать, что Антонио тебя разбудил. — Вот времена настали, — тяжело вздохнул Эстебан, потирая разбитый нос. — Подойдут, разбудят, да ещё и зарычат на тебя. Что ж теперь, бедному музыканту и дома у лучшего друга покоя нет, значит? Ни вздремнуть, понимаешь ли, ни расслабиться перед важным мероприятием… Эстебан не спеша, со вкусом потянулся, зевнул и поднялся на ноги. Он был настолько высок, что если бы ему дали встать на стул, то коснулся бы головой потолка. На его смуглом, покрытом лёгкой щетиной лице поблёскивали зелёные, как изумруды, глаза, стянутые в конский хвост чёрные волосы украшала каттлея. Выглядел парень вполне добродушным. Он взял свой типле, лежавший под гамаком, перекинул ремень через шею, а затем вынул из кармана эмпанаду. Судя по твёрдой корочке, уже не первой свежести. — Сейчас бы, конечно, арепу сеньоры Джульетты, но это тоже ничего. Что скажешь, Мариано? Небольшой обед перед свадьбой? — Спасибо, я не голоден, — отказался тот. — Замечательно, я один поем… — легко согласился Эстебан, откусывая сразу половину. Неожиданно у его ног завертелись все три носухи Антонио. Они наскакивали на него, играючи толкали своими когтистыми лапками, лизали длинными языками. Эстебану стало немного щекотно, и он рассмеялся. Животные явно задались целью выманить у него еду. Он разломил оставшийся кусок эмпанады на равные части и бросил на пол. Спустя всего минуту от них не осталось ни крошки. — Вот же шустрые пройдохи, — усмехнулся он, — прямо как я. К Мариано, с интересом наблюдавшему за другом, подошёл Камило и несильно ткнул кулаком в плечо. — Всё время забываю спросить: у тебя серената готова? Надеюсь, что да, а то Долорес расстроится, — он тут же превратился в сестру и сделал вид, будто вот-вот заплачет. — Ты же не хочешь разочаровать её в самый важный день её жизни? — Я её давно сочинил и запомнил, — заверил его Мариано. — И будь добр, превратись обратно, а то мне как-то… не по себе. Камило закатил глаза, но спорить не решился и снова стал самим собой. Тем временем Феликс почесал себе грудь, кашлянул и произнёс: — Главное, чтобы ты спел её как можно тише, если получится. Сам знаешь, Долорес не переносит громких звуков… — Даже если я спою шёпотом на другом конце площади, она всё равно услышит, — улыбнулся Мариано. — Я и не думал исполнять серенату громко. А аккомпанировать мне будет Эстебан. Его шафер кивнул — мол, всё правда, — но прежде чем он успел сказать хоть слово, на лестнице послышался шорох. В зал со второго этажа спустилась хозяйка дома, сеньора Элеонора Гузман. Она была в своём любимом зелёном платье с оранжевой вышивкой внизу и с бледно-жёлтой шалью на плечах. В её волосах, стянутых в благородный пучок, за минувшие полгода почти не прибавилось седины. При её появлении Феликс немедленно встал со стула, а Камило зачем-то попытался пригладить свои буйные кудри. Элеонора ласково кивнула им и Эстебану, затем приблизилась к сыну и посмотрела на него с влажным блеском в глазах. — Сынок, — заговорила она приглушённым от избытка чувств голосом, — ты стал совсем взрослым… У меня нет слов, чтобы передать, как я горжусь тобой. Знаю, я давно мечтала, чтобы ты женился на девушке из семьи Мадригаль, но я глубоко заблуждалась, решив, что ею должна стать Изабелла. Она хороша и сейчас, когда не идеальна, однако тебе она никогда не подходила. Теперь я понимаю: всё это время тебе нужна была та, кто не только видит твою красоту, но и слышит, что ты говоришь, знает, что ты чувствуешь. И это — Долорес. Мариано открыл было рот, но мать жестом попросила его промолчать и продолжила: — Я надеюсь — нет, верю, — что вы будете так же счастливы, как были счастливы я и твой отец. Мой дорогой Мануэль… он так гордился бы тобой!.. Ты очень похож на него, Мариано. Ах, если бы Мануэль сейчас видел тебя!.. Элеонора взяла лицо сына в свои руки, заставила его нагнуться, прижалась лбом к его лбу. Мариано переполняли чувства и воспоминания. Закрыв глаза, он вдыхал знакомый, родной материнский запах, вспоминал о том, как она носила его на руках, когда он был маленьким, совсем-совсем маленьким. Вспомнил, как он спал, прижавшись к тёплому боку матери, как она убаюкивала его, пела ему колыбельные. А когда Мариано подрос, она учила его помогать ей по дому. Вспомнил он и улыбку отца, его сильные руки, хриплый голос, запах его сигар. Воспоминания были сумбурными, отрывочными, они теснились в голове юноши, от них перехватывало дыхание и щемило сердце. Родной дом всегда был главным, единственным сокровищем в его жизни, и вот теперь он должен его покинуть. Это было неуютно, это было немного страшно, но Мариано знал, что не может поступить иначе. Остаться здесь значило никогда не стать своим среди Мадригалей. Допустить этого нельзя. Он должен уйти, и третьего не дано. — Ты мой, — сказала мать. — Никогда не забывай об этом. Ты мой по крови. Неважно, где ты теперь будешь жить и какую фамилию будешь носить. Ты навсегда останешься моим сыном. — Я… я тоже люблю тебя, мама, — только и смог выдохнуть Мариано. Элеонора поцеловала его в лоб и с неохотой выпустила из своих объятий. Неожиданно ясное небо за окном затянулось тучами, которые вскоре подозрительно загрохотали. По ближайшей улице пронёсся порыв сильнейшего ветра, едва не сдувший черепицу с нескольких крыш. — Ой-ёй, — пробормотал Камило. — Это Пеппа! — воскликнул Феликс, схватившись за голову. — Боже, нас ведь наверняка заждались, а мы опаздываем! — Мама-то не на шутку разбушевалась, — заметил Антонио. — Бежим скорее! Вперёд, Парс! Он вспрыгнул на спину ягуару, и тот издал короткий рык и быстро помчался на улицу. Его отец и брат, а за ними и Мариано с матерью, поспешили следом.***
На городской площади гуаве было негде упасть, но на лицах собравшихся не было веселья, ни радости. Все с ужасом взирали на воронку смерча, кружившегося над Пеппой. Тучи в небе тоже не собирались расходиться, и многие горожане уже подумывали о том, чтобы уйти. Даже Мадригалям стало не по себе. — Где их только носит? — бушевала Пеппа, драматично заламывая руки. — Ну, пусть только придут, я им устрою! Долорес, ты что-нибудь слышишь? Долорес не ответила. Она внимательно следила за тем, что происходит вокруг, искала глазами признаки появления своего жениха, вслушивалась, терпя привычную боль в ушах. Впрочем, так она вела себя всегда: всматривалась, вслушивалась и в любой момент была готова оповестить кого угодно о чём угодно. Долорес превосходно различала все окружающие звуки. Вот падре Рикардо шёпотом молится, чтобы не начался ураган, как в день свадьбы её родителей. Вот фыркает любимый осёл сеньора Рендона. Вот у сеньоры Осмы на другом конце площади сердце так колотится, что едва не выпрыгивает из груди. Всё тревожно. Всё очень тревожно. Всё, пожалуй, даже слишком тревожно. Долорес попыталась заглушить звуки площади и сосредоточиться на тех, что должны исходить от её отца и братьев. Увы, постоянные причитания матери мешали ей это сделать. Пеппа никак не могла успокоиться и распалялась всё больше и больше: — Опоздать на собственную свадьбу! Уму непостижимо! Ладно мальчишки, но Феликс, как он мог? Долорес приставила ладонь к уху и направила его в сторону ближайшей улицы. Что-то было не так. Ох, не так! Вот и горожане притихли, перестали перешёптываться. И священник. Даже ветер, казалось, почти унялся; не унималась одна лишь Пеппа, и единственным звуком, который разносился далеко вокруг, был её звонкий голос: — Джульетта, еда мне сейчас не поможет! Бруно, прошу, уйди, тебя только не хватает! Агустин, что значит «успокойся»? Ты что, не видишь, как я спокойна?! Скажи спасибо, что это гроза, а не ураган! Последовавший раскат грома едва не оглушил Долорес, но вскоре она услышала то, чего так ждала. Стук пяти сердец, сбившееся от бега дыхание, шарканье замедлившихся ног. Кто-то заиграл на типле, да так сладко, так проникновенно, что у неё защемило сердце. А потом раздались первые слова серенаты. Её пел самый любимый ею голос в мире, который она всегда узнавала из тысяч других. Мариано. Он шёл сюда, и с каждым шагом его песня становилась всё отчётливее, всё громче. Долорес знала, что играл не он, но до этого ей не было никакого дела. Она жадно внимала каждому слову, каждой ноте, и даже грохот в небе не мог их заглушить. Тем более он, кажется, начал затихать… Долорес распахнула глаза — когда она успела их закрыть? — и поняла, что пение слышит уже не только она. На окраине площади появились фигуры, одна из которых восседала верхом на ягуаре. Конечно же, это был Антонио. Над ними летел тукан, а следом поспешали носухи и капибары. Увидев свою семью, столпившуюся у церкви, мальчик ударил пятками в бока Парса, и тот припустил со всех лап. Отец с братом бросились за ними, стараясь не отставать. И двух минут не прошло, как все трое были уже на месте. Феликс немедленно схватил жену в объятия и стал шептать ей на ухо что-то успокаивающее. Дождь так и не успел пойти, а небо начало очищаться от туч. Долорес была очень рада этому, и всё же она не могла отвести глаз от своего жениха. А тот словно никуда не торопился. Он продолжал петь, и теперь его слышали все гости. Рядом с ним вышагивал парень в гуаябере винного цвета и в бордовых штанах. Его зелёный жилет украшала красная бабочка — точь-в-точь как на блузке Мирабель. Именно его пальцы творили волшебство мелодии, которой внимали не менее жадно, чем песне. Этот музыкант был хорошо известен Долорес: она часто «шпионила» за ним из Каситы, когда Мариано молчал. Но даже она успела забыть, какого он роста. Он был действительно громаден, хоть и худ; сравниться с ним могла, пожалуй, только Луиза. Наконец серената подошла к концу, и горожане подняли руки для хлопков. Долорес изо всех сил зажала уши и приготовилась к худшему. — Стойте! Не вздумайте аплодировать! — прогремел голос. Это был приказ, такой властный, что все замерли и повернули головы, глядя на Мариано. Он стоял у красной дорожки, и глаза его горели ярче огня. — Долорес, — позвал он уже гораздо тише и в несколько шагов очутился рядом. — Не бойся, всё хорошо. Я рядом, pacita mía. — Твоя песня была великолепна, — улыбнулась Долорес и на мгновение прижалась к его груди. — Странно, что я не слышала, как ты её репетировал. — Ну, я был очень осторожен, — подмигнул ей Мариано. — Делал это по ночам, когда ты спала. Когда Долорес отстранилась от него, она заметила, что в петлице у него появился тюльпан — так же как и у её отца, и у его друга. Стоящая рядом Изабелла не сдержала довольной улыбки. — Бог ты мой! — услышала вдруг Долорес где-то над своей головой. — Никак Изабелла Мадригаль! Это невероятно! Рассказы бессовестно врут! Ты же воистину… безумна! В хорошем смысле. Она посмотрела вверх и увидела того, кто это говорил. Это был музыкант; он сейчас стоял, глядя на церковь, по самые колокола украшенную экзотическими растениями. — Эстебан Флорес, я полагаю? — прищурилась Изабелла. — Помню, помню тебя. Что это у тебя с лицом? — А, это? — хохотнул Эстебан. — Да так, ничего, упал недавно. После свадьбы что-нибудь здесь съем — мигом пройдёт! Переговорив между собой, они с Мариано удалились в церковь вместе с падре Рикардо. За ними проследовал Антонио, гордо неся подушечку с монетами единства под кружевом. Феликс подошёл к дочери и взял её под руку, готовый вести к алтарю. Сердце билось в груди Долорес так, будто она только что пробежала от патио Каситы до своей комнаты; правда, колотилось оно не от усталости, а от предвкушения, смешанного с надеждой на то, что больше этот день ничто не омрачит. Они с отцом шли по дорожке, обильно усыпанной лепестками, которые оставила за собой Изабелла. Самые почётные гости, не говоря уже о членах семьи, тоже переместились в церковь. Долорес кожей чувствовала на себе гордые взгляды родственников, особенно бабушки. Сеньора Гузман с обожанием смотрела на сына, но и на будущую невестку поглядывала часто. Наконец Феликс подвёл Долорес к жениху, утёр скупую слезу и направился к Пеппе. Та сама едва сдерживала слёзы, что грозило дождём, а допустить это было никак нельзя. Антонио передал монеты священнику для благословения. Как только оно состоялось, Мариано взял их и вручил невесте. — Теперь мы никогда не станем нищими, — едва слышно пошутил он, но, разумеется, его шёпот не остался незамеченным. Осталось самое главное. Падре Рикардо обратился к Мариано, сверкая улыбкой более яркой, чем его лысина: — Согласен ли ты, Мариано Гузман, взять в жёны Долорес Мадригаль, хранить ей верность, быть всегда рядом в горе и радости, в болезни и здравии, любить и уважать её до конца жизни? — Да, — твёрдо и решительно ответил тот. — А ты, Долорес Мадригаль, согласна взять в мужья Мариано Гузмана, хранить ему верность, быть всегда рядом в горе и радости, в болезни и здравии, любить и уважать его до конца жизни? Долорес оглянулась на свою семью, ожидая, что они разделят с ней её счастье. Однако все выглядели по-разному. Отец улыбался во весь рот, а в уголках глаз матери виднелись слёзы, хотя над ней сияла радуга. Дядя Агустин обнимал за плечи тётю Джульетту, и оба ласково смотрели на неё, будто на одну из собственных дочерей. Дядя Бруно улыбался немного криво — он ещё не привык к такому скоплению людей, — но искренне, а в карманах у него попискивали крысы, что не было для Долорес секретом. Лицо Камило было ярче радуги над головой матери, Луиза плакала, не стесняясь, а сияющая Мирабель похлопывала её по руке. И только Абуэла стояла гордо и прямо, как статуя, не скрывая при этом своего умиления. «Как же я их всех люблю, — подумала невеста. — И Мариано тоже». — Да, — сказала она чуть громче своего обычного полушёпота. — Да, я согласна! — Тогда я объявляю вас мужем и женой, — торжественно провозгласил священник. — Прошу вас обменяться кольцами. Гордый Антонио поднёс кольца, и Долорес, не удержавшись, благодарно потрепала его по чёрным кудряшкам. Мариано надел ей на палец тонкий золотой ободок, и она проделала с ним то же самое. Теперь они были связаны друг с другом навеки. Именно об этом она мечтала, слушая по вечерам его стихи и терзаясь мыслями о пророчестве дяди Бруно. Пожалуй, так счастлива она не была со дня восстановления Каситы. — Я люблю тебя, — прошептала она, а в следующий миг Мариано накрыл её губы своими и обнял так крепко, словно не хотел никогда отпускать. Но, увы, отпустить пришлось, чтобы зажечь две свечи. Падре Рикардо поднёс им третью, очень похожую на семейную свечу Мадригалей. От прикосновения двух других на фитильке затанцевал язычок пламени, разгораясь всё ярче и ярче. В нём не было ни капли волшебства, однако юным супругам не было до этого дела. Это свет их любви, и гореть он будет не хуже, чем некогда огонёк в окне комнаты Абуэлы. Под благословения родных Долорес направилась к выходу из церкви. В одной руке она несла свечу, за другую её держал Мариано. Как только они очутились на улице, он закрыл её уши своими ладонями — бережно, но так надёжно, как только мог. — Что ты делаешь? — спросила она, хотя ответа не понадобилось. Со всех сторон грянули крики, свист, аплодисменты, и если бы не эта предосторожность, она оглохла бы же в первую секунду. Но сейчас, под защитой тёплых рук мужа, Долорес не испытывала боли — лишь удивление, благодарность, восторг и безграничное счастье.