Шаги за этой конкретной дверью

      Музыка из-за дверей отеля Лангам Лондон не была экстраординарностью, особенно из-за этой конкретной двери — мистер Вустер был приличным музыкантом и любил не преминуть возможностью сыграть «47 рыжих моряков» для себя, а с некоторых пор и этюд ре-минор двадцать восьмого опуса для своего слуги Дживса. Слуги? Пожалуй, это холодное слово не уместит в себя всё, чем был для мистера Вустера Дживс. Особенно за этой конкретной дверью. А за нею молодой господин мистер Вустер, лакомый холостяцкий кусочек, был просто Бёрти и отнюдь не холостяком, о нет. Не так давно его сердце было отдано на хранение Дживсу на неопределённый срок, и если у вас были намерения покуситься на имущество Дживса, то теперь вы предупреждены о тщетности таких попыток. Итак, музыки из-за двери едва хватало, чтобы залить коридор, но ни одного лишнего звука с собой она не выносила — она позволяла слушать исключительно голос певца с пластинки и тусклый топот. Что же это было? Благодаря граммофонову рупору, направленному изнутри на роковую дверь, мистер Вустер, а ныне Бёрти мог слышать любую произнесённую вполголоса команду. Дживс же в свою очередь ясно слышал громкое, частое дыхание Бёрти, и не оставалось сомнений, что Дживс предупредил это стечение обстоятельств.  — Назад, — прошелестел Дживс и надавил на партнёра всем — ладонью в ладони, рукой на талии, ногами, наступающими вперёд, и наконец широкой грудью. Не успев задуматься и, следовательно, засомневаться, Бёрти зашагал назад так, как учили ладони Дживса на его бёрдах — не теряясь на воображаемой линии. — Вперёд, — предупредил Дживс вновь, и благодаря чуткому вниманию к ритму, а также своему неизменному ориентиру, Бёрти точно знал, когда сменить направление. Эти совсем не детские шаги были закончены с выработанной лёгкостью, чётко в соответствии с тактом — а могло ли быть иначе с его камердинером? В их маленькой игре фигурировали с умом расставленные точки, в которых Бёрти достаточно было держать спинку и доверять своему идеальному партнёру. И сейчас, когда без лишних слов Дживс медленно крутил его на месте, Бёрти точно знал, что это одна из них. Он встретил Дживса глуповатой улыбкой и ладонью, вернувшейся на покатое плечо.  — Это похоже на занятие любовью, — объяснял Дживс в своей сдержанной манере в тот вечер, когда Бёрти обнаружил у него пластинку южной музыки. — Ты всегда понимаешь меня через чувственное и представляешь, каким будет мой следующий шаг, куда следуют мои руки и чего я желаю от тебя. С танго ровно то же. Стороннему наблюдателю за изолированным стеклом, если бы такая абсурдная ситуация имела место быть, показалось бы, что камердинер посвящает мистера Вустера в детали грядущего ужина — снисходительно наклонённая голова, заложенные за спину руки, безукоризненная осанка. Даже дорогая сестра Дживса не знала такого многообразия блеска Дживсовых глаз. Но Бёрти не был сторонним наблюдателем вот уже несколько месяцев и точно не был сестрой Дживса, за что был благодарен все-или-не-всевышнему, потому в тот момент Бёрти точно знал, как сильно жаждет его камердинер слить их тела в танго. А раз это было очередным способом ощутить Дживса кожей, то Бёрти уж точно был за. Но Бёрти не был, как бы это сказать, вундеркиндом, и Дживс вводил его в поток постепенно. Как сказал бы Бёрти, начиная с пяток. Как только ладонь Дживса сжала ладонь его возлюбленного, он повёл их вправо — шаг, и на место — шаг, и влево — точёные, строгие движения мужчины повыше и не такие чёткие, но зато игривые движения второго, в особенности его соблазнительно качающиеся бёдра и отсутствие стыда — как стыдиться себя, он не знал. Жёсткая позиция первого позволяла второму быть собой, и кто-нибудь мог найти это символичным. Если бы кто-нибудь мог найти эти бумаги, конечно же. Бёрти улыбнулся, и улыбка эта вышла вместе с горячим выдохом, вышла быстрой, вышла и больше не появлялась под глазами чернее самой глубокой ночи. Человеческого в них было совсем немного, впрочем, это подозревал каждый, кто встречал Дживса. И всё же среди отражённых огоньков торшеров и ночников Бёрти точно различал те, что горели внутри Дживса. Следующий шаг телу Бёрти был знаком и любим — достаточно было откинуться назад, чтобы прогнуться на руке Дживса и доставить ему тем самым нескончаемое удовольствие. То, с каким бесстрашием и доверием его хозяин совершал движение с первого раза до нынешнего, стискивало сердце любовью, о которой не предупреждали даже книги. А вот движение, в котором Бёрти прижимался к Дживсу спиной и задорно задирал ногу ровно между его ногами, далось ему не сразу и потребовало от Дживса силы духа, а также терпения и непреклонности перед болью. Безусловно, на каждый неаккуратный удар в будущем приходилось долгое извинение соразмерное проступку. Зато теперь мистер Вустер мог похвастаться своим исключительным навыком рассечения воздуха ногой без нанесения партнёру увечий, если бы представилась такая возможность — быть ведомым в варварском танце среди ханжей посреди снобистского Лондона. Вряд ли молодые трутни или умудрёные тётушки сошлются к тому факту, что исконно танго исполнялось двумя джентльменами. В качестве награды после этого движения Бёрти полагалось покачивание на месте и пара крепких ладоней на его ладном корпусе. Он не знал наверняка, но не может ведь быть такого, чтобы в танце партнёр покрывал своими утончёнными медвежьиим руками грудь и живот второго, а кончиками пальцев даже попадал на голую кожу между пуговицами белой рубашки. Или может? Боже храни варваров! Дыхание Дживса опаляло висок, и будь мистер Вустер повнимательнее, он бы заметил, что кожа на его рёбрах и кожа на пальцах Дживса были одинаковой температуры — невыносимо горячей. Но что молодой джентльмен замечал наверняка, даже если не обличал это в мысли, так это загнанность его дыхания. Контролировать себя рядом с Бёрти было одним из величайших испытаний для Дживса, начиная с того дня, когда пьяный, полураздетый юноша вытаращился на него с порога. Но контролировать себя, когда ему было позволено контролировать Бёрти, было таким испытанием, которое бы не вытерпел даже Иисус. Что придавало Дживсу выдержки, так это каждое последующее движение — все они приближали иголку к сердцевине пластины, а Дживса — к необходимой близости. Он мог повторять:  — Бёрти, танго — это уже занятие любовью. Тебе нужно наслаждаться им в моменте, а не бежать к концу. Но правда заключалась в том, что Дживса и желание опустить мистера Вустера на ближайший стол разделяло усилие воли, больше напоминавшее вуаль нежели перегородку. Вид молодого хозяина с расстёгнутым воротником ситуации не помогал. Ведение ладонью от плеча до кончиков его музыкальных пальцев — тоже, но приближал их к сердцевине на ещё одну колею. Дживс вытолкнул Бёрти на шаг вперёд больше своими бёдрами, чем корпусом, а потому у Бёрти не было проблем, когда его развернули, вновь перегнули через руку и провели жаркую полосу от низа живота до самого горла. И, возможно, даже немного прихватили? Бёрти не мог сказать точно, он не мог сказать вообще ничего или определить что-либо точно, нет-нет. От удушливой волны дышать не получалось, да и воздух из комнаты кто-то украл, и если щёки Бёрти налились искренним румянцем, то его глаза налились влагой и заблестели светло. Чёрные омуты Дживса мигом отразили блеск озёр Бёрти, как сказал бы Рози М. Бэнкс. Стоило Бёрти выпрямиться — или же Дживсу выпрямить Бёрти, — как их тела прижались друг к другу в такой манере, которую изображают на французских открытках из maisons caches de Paris. В этот момент даже музыка, не выдержав слепящей страсти, замерла. Бёрти пробормотал обезоруженное «Дживс» и чуть было потянулся к губам в дюймах от него, как Дживс велел:  — Ногу на бедро. Бёрти успел закинуть руки на шею и ногу на крепкое бедро своего мужчины как раз вовремя, чтобы музыка обволокла всё вновь, и тогда Дживс двинулся назад, протаскивая Бёрти вслед за собой с такой лёгкостью, будто в руках у него был не высокий мужчина, а хрупкая мисс. Об этом Бёрти думать нравилось, но сейчас не получалось — сквозь пелену жаркой влаги он смотрел на губы Дживса и мечтал, чтобы тот замер и дался наконец для поцелуя. Дживс остановился — только чтобы подтолкнуть Бёрти на шаг вперёд, шаг назад, вправо, влево, словно марионетку. Счастливейшую, но голоднейшую марионетку! Пользуясь случаем, а именно вустеровскими ладонями, сложенными на своих плечах, Дживс подхватил Бёрти под рёбра и оторвал от пола, поднимая выше и выше, пока Бёрти наконец не взглянул на него с новой высоты, такой же покорённый, каким был там, внизу. Дживс не отпускал его талию, пока не описал его телом дугу прямо в воздухе. Дживс не отпускал его взгляда, пока носочки Бёрти не коснулись паркета, и, о, Бёрти успел разглядеть в них себя на кровати, на честерфилде, на рояле, на подоконнике, на коленях, с рукой в своих волосах, ладонями на бёдрах, отпечатками на ягодицах, языком на тазовой косточке, распластанным под сильным телом, выгнутым по его прихоти, сложенным, послушным и наоборот, нарочито строптивым. Когда ступни Бёрти ощутили пол, стоит ли говорить, что он не ощутил пол остальными частями тела только благодаря хватке Дживса. И в надежде разъяснить свои чувства даже самым непонятливым, Дживс опустил Бёрти ниже, ещё ниже, почти до самого пола, чтобы очертить дугу и там. Бёрти пыхтел, краснел, но глаз не отвёл — должно быть, это было последней каплей, после которой всё вышло за каёмку. Поднимались наверх они уже в поцелуе, который Дживс не успел — не пожелал? — остановить, а Бёрти был не способен удержать. В запале зажимая голову Дживса руками, Бёрти встал на носочки, а что же Дживс — Дживс сжал в руках его талию, не уступая молодому господину в ревностном стремлении. Хоть воздуха и не было, ради языка Дживса Бёрти отказался дышать на долгую минуту, и разрывался разве что между тем, чтобы гладить язык Дживса своим, и тем, чтобы позволять ему ласкать себя и пьяно млеть. Когда их поцелуй разорвался, с губ Бёрти сорвался тихий стон, с глаз — пара горячих капель. Дживс распознал это как следствие искренности своего хозяина и любовника, чем это и являлось.  — Я могу быть с тобой неделями, — зашептал Дживс в тесное пространство между ними, — вылавливать из самых безнадёжных твоих намерений, наблюдать тебя в неприличных галстуках, но ничто из этого не может умалить твоей идеальности — твоего очарования, искренности, чистоты и доброго сердца. Когда я говорю, что ты будешь моим навсегда, я не допускаю преувеличений. Я не допущу, чтобы твоё сердце билось для другого, и не допущу других в сердце своё. Ты должен бежать прямо сейчас, если боишься этого, Бёрти. И вместо «в самом деле», вместо «кошмар какой!», вместо даже «почему?», Бёрти ответил:  — Обещаешь?