Тишина

      В конце концов, всегда остаётся только тишина. Тишина обиженная, тишина недоумевающая, тишина, держащая тебя за горло холодными липкими пальцами, тишина со вкусом крови.       Ему очень больно. Боль не заканчивается, накатывает, как морской прибой — вспомни, песок, пляж, та девчонка (как её звали?), неуклюжие поцелуи, трясущиеся от волнения пальцы, а ведь строил из себя опытного соблазнителя, дурак, — кровавый прибой, перекатывающий осколки выбитых зубов, набрать полный рот, сплюнуть, повторить, как тогда, когда его били толпой на заднем дворе школы, не вспомнить уже, за что… Ай, кому ты врёшь, Джен, свой сучий характер ты нёс с самого детства, помахивал им как знаменем. За твой сучий характер, Джен, тебя и убили. За характер — и ещё за того кудрявого тонконогого мальчишку, подвернувшегося под руку, но в первую очередь за характер, конечно. Кровавый прибой, влажный ковёр под щекой, обиженная тишина.       Он не слышит звука шагов, только боль вдруг становится совсем нестерпимой, прокушенный язык перекрывает глотку, ни вздохнуть, ни закричать, очень хочется домой, в лето, где все живы, где можно смотреть на мир двумя глазами и не чувствовать ненависти (у тебя больше нет дома). Он почему-то никак не может потерять сознание, но человека, подхватившего его на руки, всё равно не разглядеть: единственный глаз выхватывает из темноты то седеющий висок, то будто припорошенную пылью щеку, не собрать единой картины. Бронежилет пахнет кровью. Это внушает доверие.       Когда Джен приходит в себя достаточно для того, чтобы осознавать реальность, он почти не удивлён и почти благодарен. Кому же ещё быть рядом с ним, как не Джексону: Джексону с закатанными до локтя рукавами старой клетчатой рубашки, с мягкой улыбкой и всепрощением в глазах, Джексону, умеющему с равным успехом добыть из воздуха как цинк с патронами, так и шприц с морфином. Сержант никогда не бросал своих, всегда приходил за ним, что к талибам, что к копам, — и пришёл за ним и на этот раз, даже после того, как Джен хотел… когда Сержант принимается тампонировать раны, спасительный обморок избавляет Джена от мыслей о том, чего он, собственно, хотел. Кажется, в Афгане так больно не было.       Следующие недели он проводит то ли в бреду, то ли в эйфории, безропотно снося перевязки, капельницы и прочую назойливую заботу… Сержант всегда привык доводить дело до конца, и, если уж он решил не дать Джену сдохнуть — сдохнуть не удастся при всём желании.       А уж от кошмаров — единственного, над чем, наверное, Сержант не властен — никто ещё не умирал.       Джен планирует быть первым.       То, что в этой школе, находящейся совсем уже в хреновом районе, ему будут не рады, Джен понимает как-то очень быстро. В первый же учебный день, в туалете, где его загоняют в угол по всем правилам.       — Чего надо? — Вопрос выходит не дерзким, а жалобным, голос предательски скачет, вкупе со смазливой мордашкой так и вообще не внушает уважения… окружившие его парни смеются по-гиеньи, толкают друг друга локтями.       — У-у, наглая сучка! — Этот, со сломанным и криво сросшимся носом, очевидно, главарь. Надо запомнить. — Как, говоришь, тебя зовут… Дженнифер? Развлечёмся, красотка?       Планка опускается. Кровавая пелена застилает глаза, он бросается на обидчика… когда Джена оттаскивают, он успевает прокусить мудаку его переломанный нос, рычит, отплёвываясь от чужой крови. Потом его бьют, не жалея, до переломов, — но своё право ходить с гордо поднятой головой он отстаивает раз и навсегда.       Стив, идущий первым, во всю глотку орёт: «Растяжка!». Джен, собравшись за долю секунды, прыгает вперёд, сбивая Сержанта на землю, головой от взрыва, сам падает неудачно, боком, и перед тем, как мир исчезает в ослепительно белой вспышке, успевает почувствовать: серую пыль чужой земли, скрипящую на зубах. Запах крови и пота. Ничего, кроме боли.       Следующий кадр: Томми туго бинтует ему голову — через глаз, вокруг, через глаз, вокруг, — пока Джен отмахивается от его рук, ещё не понимая, что происходит. Где-то на периферии зрения Сержант, так и сидящий на земле, качает головой то ли с осуждением, то ли с восхищением. Потом, уже в госпитале, когда Сержант вдруг начинает захаживать к нему как по расписанию, Джен понимает, что это была благодарность. Пошёл нахуй со своей благодарностью.       Он хоронит мать.       Он беснуется на больничной койке, хватая за руки невозмутимых врачей — очень жаль, мы сделали всё, что в наших силах, но глаз спасти невозможно.       Серые холмы, опалённые деревья без листвы и веток, он смеётся в лицо Сержанту, как и он сам, пропылённому насквозь:       — Я бы убивал людей, даже если бы мне за это не платили, веришь?       Он перерезает горло Сержанту, вдалеке воют сирены.       Он хоронит мать снова и снова.       — Эй! — трогают за плечо. Джен, ещё не отойдя от полубреда-полукошмара, дёргается, уходя из-под удара… Джексон мерцает линзами очков в сумерках. Так торопился, что и беллетристику свою отложил? — Ты во сне орёшь и скрипишь зубами. Могу помочь?       — Можешь колыбельную спеть! — Джен скалится, уже поняв, что это не ещё один виток кошмара. Опасности нет, есть только Сержант с его тягой к помощи сирым и убогим.       — Колыбельных не знаю, но могу просто с тобой посидеть, — Сержант, не дожидаясь ответа, садится на пол у кровати, раскрывая заложенную закладкой книгу… жаль, обложки не разглядеть.       — О да, ни в чём себе не отказывай!       Уже засыпая, Джен бормочет:       — Свет включи, мне не помешает.       С Джексоном ему не снится ничего.       Джен ни разу не задаёт вопрос, что с семьёй Джексона, если сам Джексон круглосуточно дежурит у его койки, варит супчики и промывает раны. В родной гавани не ждут? Джен помнит, что лучше всего — после убийства людей, в котором Сержант преуспел не хуже него, — Джексон умеет прикрывать тылы и обеспечивать отход: если Джен из Афгана принёс посттравматичку да стокгольмский синдром в тяжёлой форме, Сержант пришёл домой с умением обеспечить спокойствие всем, за кого он в ответе. Дети довольны. Жена накормлена историей про внезапную командировку. Джен пьёт антибиотики и привыкает отвечать на вопросы не наглой ухмылкой, а по-человечески. Кажется, он всё-таки обязан Сержанту жизнью.       — Есть будешь?       Джексон, привалившись плечом к дверному косяку, вытирает руки безвкусным цветастым полотенцем, у Джена таких сроду не водилось, он и о наличии у себя дома плиты вспоминал только тогда, когда не мог найти зажигалку… с собой, что ли, принёс это полотенце?       Внутри ворочается что-то, похожее на стыд: чувство, которого он не испытывал с младшей школы. Знал бы Сержант, весь вечер колдовавший на кухне у плиты, что его напарник, друг, практически младший брат, парень, который помогал его дочери с домашними заданиями и тайком от отца учил его сына водить мотоцикл, хотел перерезать ему глотку, лишь бы не делиться большими деньгами… хотел перерезать… только ли хотел?!       Внутренний голос орёт в панике, Джен рывком поднимает голову, чтобы увидеть: взрезанное от уха до уха горло. Широкая красная полоса через всю шею набухает неправдоподобно ярким, кровь заливает футболку, рубашку, капли брызжут на безвкусное цветастое полотенце, которого не могло быть в квартире Джена, которое мог принести с собой только Сержант. Которого он убил.       «Да сдох твой Сержант!»       Липкое под ладонями, бронежилет давит на грудь, мешки с баксами оттягивают руки, вдалеке воют сирены, надо бежать. Сержанту, обмякшему на пассажирском, бежать уже не надо. Для Сержанта уже всё закончилось.       Тогда становится страшно.       Джексон не отращивает клыки в три ряда и не начинает дышать чёрным дымом. Джексон с долей волнения смотрит на скорчившегося в постели, осознавшего всё Джена, отрывается от косяка, спрашивает участливо, подходя:       — Ты жаропонижающее забыл принять?       И — прижимается губами ко лбу, проверяя температуру. Джен трусливо закрывает глаза, не в силах смотреть на дело рук своих.       Уже вслед он скрипит пересохшим ртом:       — Я умер и попал в ад? Или умираю прямо сейчас?       Сержант оборачивается на пороге, грустно улыбаясь:       — Всё-таки забыл, да? Тогда сначала жаропонижающее, потом суп.       Хлопает дверь, Джен, наконец, начинает дышать, комкая одеяло непослушными пальцами. Ему показалось, ему ведь просто показалось.       Чистая шея. Целое горло. Ни капли крови.       Принять бы за выворот больного мозга, который нерадивый владелец забыл накормить таблетками… но Джен знает совершенно точно: он убил Джексона, — и, в конце концов, Джексон не ответил отрицательно ни на один вопрос. Кажется, ад выглядит именно так.       Ад выглядит как тарелка горячего супа, принесённая в постель. Ад выглядит как бесконечные перевязки, как успокаивающий голос, когда он воет от боли: «Ну-ну, тише. Терпи, боец», как сильные руки, придерживающие его, когда он впервые встаёт с кровати, до крови закусывая губы и с ненавистью думая о том, во что превратилось его тело.       Ад выглядит как тишина: потому что однажды Джексон просто исчезает.       У Джена уходит по меньшей мере полчаса, чтобы осознать, что Сержанта больше нет в квартире — и ещё десять минут на то, чтобы понять: его никогда здесь и не было. Нет разбросанных кухонных полотенец. Нет зубной щетки и бритвы на полочке в ванной. Нет сложенных стопкой клетчатых рубашек в шкафу, нет брошенной на столе книги в мягкой обложке и нет ничего, что могло бы указать на присутствие второго человека. На кухне Джен задумчиво трогает пальцем кастрюлю, в которой Джексон любил готовить чаще всего. С хромированных боков облетает пыль, пристаёт к пальцам. Сколько месяцев к ней не прикасались на самом деле? Он один на один с недоумевающей тишиной.       Проходясь по опустевшему дому, он собирает в пакет и после выливает в раковину весь имеющийся алкоголь, не забывая даже про пиво в холодильнике. Он выезжает подальше за город специально для того, чтобы закопать на пустыре все свои пушки. С арсеналом жалко расставаться, но себя ему жалко больше. Есть вещи, которые страшат сильнее, чем человек, выпустивший в тебя три пули.       Это могла бы быть история «живи, потому что он спас тебе жизнь» — но не случается никакого счастливого финала. Джен, по-прежнему не веря ни в рай, ни в ад, ни в доброго бога для бедных, точно знает: когда он вставит дуло себе в рот и спустит курок, его встретит Джексон. Джексон с закатанными до локтя рукавами старой клетчатой рубашки. Джексон с седеющими висками и всепрощением в глазах. Джексон с разрезанным от уха до уха горлом. Улыбнётся мягко, по-домашнему… и вот тогда Джену придётся ему отвечать.