Засушенное сердце

Она была данмеркой благородных кровей и, может быть, именно поэтому совсем не сопротивлялась. Почти половина всех заказов этого года была от данмеров: борьба между древними родами набирала обороты, и Тёмное братство едва успевало выполнять заказы. Отравления, убийства из засады, кинжалы и медные тёмные струны — всё шло в дело, горожане не успевали обсудить одно громкое убийство, как происходило следующее. Цицерон повертел в пальцах амулет на тёмно-синей шее. Ценная ли вещь? На круглой костяной пластине вырезана протянутая ладонь со звездой на ней — амулет Азуры, безделица, почти бесполезная побрякушка. Он огляделся. Все её личные вещи были каким-то пустыми, случайными: несколько дорогих платьев, горноцвет в вазе, цветные коврики, тарелки с сиродильским клеймом… Только одно выделялось: барабан с туго натянутой кожей. Цицерон коснулся его рукой. Шероховатая поверхность едва ощутимо завибрировала. Хорошая вещь. Она играла? Он вернулся к телу, которое уже начало приобретать грозовые серые оттенки. Холёные ручки знатной девушки. Она, может, пела, но только не играла — вытянутые ладошки похожи на маленьких сероспинных рыбок из озера напротив входа в Убежище. Биться могло только её сердце. Но не теперь. Ему пришла в голову отличная мысль. Он принесёт этот музыкальный инструмент Матери Ночи, и она точно услышит чудесную музыку Биения. Цицерон вынимает нож и делает надрез на её ночной рубашке с растительным вышитым узором. Кладёт тёплую ладонь на углубление между её нижних рёбер — Тишина, священная Тишина поселилась в её грудной клетке. Все они после смерти становятся ближе к бесконечной Пустоте, живущей в сердце мира. Он почувствовал неожиданную нежность к своей мёртвой жертве — она более не принадлежала ему, она была причастна вечным объятьям трепещущего Ситиса. Чуть надавил. Избавленная от дыхания грудная клетка осталась неподвижной. Уместил острие лезвия кинжала чуть выше пупка и с усилием нажал на рукоять. Кровь вырвалась несколькими крупными всплесками, забулькала — но недолго, совсем скоро её неестественная лихорадочность иссякла, и она просто медленно потекла из раскрытой раны, когда кинжал сдвинулся ниже. Всё заканчивается, всякое болезненное желание остаться в этом странном мире. Приходит покой. Но где же источник неслышимого звука? Где её музыкальный инструмент? Цицерон снял кожаную перчатку, закатил рукав на правой руке и запустил её в блестящее тёмной кровью алое нутро раны. Края её раскрылись и наружу сразу же вырвались кровяные реки. Они текли на светлые простыни и быстро впитывались в матрас. Он вытаскивал один орган за другим. Не каждый убийца знаком с тем, как выглядит человек или мер внутри — не все питают к этому внутреннему миру оживлённый интерес. Цицерон был внимателен, он любил свою работу, он слушал и смотрел так, как этого не делал никто из братьев. Он пришёл сюда, ведомый не ненавистью к людям, он не бежал от насмешек, не искал чужого страха, он не родился под знаком Тени, не пил кровь животных в детстве, не был уничтожен войной или голодом. Он пришёл сюда целым, полным — за целым и полным убийством, за жертвенной данью истине этого пепельно-пыльного мира — за Пустотой и Тишиной. За тем единственным, чему стоит приносить жертвы, что не иссякнет, не прекратится, никогда не пропадёт. За тем единственным, что существует по-настоящему. Красивая неживая данмерка, лишённая половины внутренних органов, её наряды, её дом и родственники, хитрый тёмный делец, заказавший её убийство, чтобы отомстить её отцу, сам Цицерон и тёплый ветер цветущих долин — всё это иногда казалось случайным, придуманным, ненастоящим. За всем скрывалась Пустота — её чёрные локоны вплетались в течение рек, её металлический привкус скрывался в привычной еде. Её безразличная и безжалостная рука наконец нащупала в тёплой тесноте грудной клетки упругий комок жилистого сердца. Небольшой и скользкий. Цицерон повертел измазанную кровью руку, сжимающую сердце. Он вернётся в Убежище и положит его на алтарь Матери ночи. Среди цветов, засушенных мотыльков и старых костей оно будет гореть чёрно-красным огнём и выстукивать неслышный ритм — молчащее сердце для молчащей Матери. Он омыл его водой из кувшина, стоявшего у постели. Неспешно омыл свою руку, внимательно рассматривая ногти и поддевая засохшую кровь. Запах ещё есть, но на него никто не обратит внимания. Обернул сердце куском ткани, вырванном из дорогого платья, а после убрал в поясную кожаную сумку. Спи в Пустоте, дева. *** Сердце давно умершей данмерки больше не пылало кровавым огнём. Оно всё ещё лежало у подножия саркофага Матери ночи, но походило на грязную скомканную тряпку — мусор, грязь. Чёрное, съежившиеся — как и Хранитель, упавший на колени перед Нечестивой матроной, что безмолвно наблюдала падение и разложение своего Братства. Слёзы стекали на пыльные плиты подземелья. Любимая мамочка молчала. Он раздобыл масла и втирал их в сухую, как старые сапоги, кожу мёртвой Матери. Он привык говорить с ней, привык не слышать ответа, но тишина постепенно становилась осязаемой, её пропитал душный влажный воздух. Еда лишилась вкуса. Время пролетало мимо, неузнанное и непонятное. Наполненное удушливой пустотой — не исцеляющей и звенящей, а пустотой сгоревшего дерева, пустотой забытья. Хохот иногда шёл горлом, как кровь. Лился, не сдержанный ничем. И Цицерон не пытался его скрыть, ведь это подарок любви. Он обнимал хохочущим телом скорбную мумию мёртвой мамочки и нежно гладил её морщинистые серые руки. Она всё никак не забирала его к себе. Чего-то хотела от него. Хотела, но молчала. Цицерон страдал. После каждого всплеска хохота он становился ещё нежнее. Ещё вернее. Спал у склепа, как пёс. Сторожил её ломкие кости. Но так не может больше продолжаться. Мамочка ищет своих детей, а руки Цицерона скучают по тёплой крови. Он написал письма, время от времени отвлекаясь на истеричный хохот, складывающий его пополам. В подземелье забрёл злокрыс, Цицерон обнаружил его только тогда, когда тот подобрался к засушенному сердцу данмерки и принялся грызть его с громким скрежетом. В несколько секунд он подскочил к зверю и вонзил кинжал в его череп, пробив насквозь кость. Это бурлящая жизнь течёт по перчаткам на пол. Это живая тёплая кровь. Это сияние истинной Пустоты. Это ненависть. Это любовь. Звенит шутовской хохот, но он не способен передать всё, что чувствует бедный Цицерон. Обжигающе-ледяной восторг вернувшейся жизни втекает в него, прижигает открытые раны, нанесённые тишиной. Вдыхает в него восхитительный чёрный поток чужой смерти. Злокрыс так и остался лежать у ног Матушки, та молчала, но молчала уже иначе. Пора в путь. Цицерон поцеловал поочередно чёрные корневые косточки её стоп и закрыл её саркофаг, набив внутрь соломы. Всё готово к переезду. Твой верный Цицерон позаботится о тебе. *** В Убежище Астрид небезопасно, но по-другому. Здесь не забвение поглощает священные кости Матери Ночи, здесь кипит активная жизнь, и члены Братства заняты своими текущими контрактами — делают вид, что всё по-прежнему, что так можно выжить. Тёмное Таинство превратилось в цирковой номер — отмершая, жалкая традиция, декоративный элемент в этом театре. Астрид ищет клиентов сама, часто это мелкие случайные разборки между местными крестьянами и лесорубами. Забыты священные обряды, братья и сестры живут без закона, без правил — дикие, потерянные, деградирующие остатки некогда прекрасной Семьи. Они не слушают бедного усталого Цицерона. Порой он ловит взгляд Астрид — быстрый острый взгляд холодных глаз убийцы, которая чувствует опасность. Этот взгляд вгрызается в тело Нечестивой Матроны, и Хранитель не способен защитить её мёртвые покровы. Астрид ждёт в засаде, выжидает, размеренно дыша и разгоняя холодную кровь по своим венам. Она ревнует Габриэллу и Фестуса, которые всё ещё чтят старые традиции. Она не хочет потерять власть. Ночами, когда она отдаётся своему туповатому мужу и испускает негромкие страстные крики, Цицерон обнимает ноги Матери Ночи и обещает ей, что защитит её от поругания. Он гладит неровные высохшие чёрные колени и представляет себе, что это звучат не крики удовольствия, а тёмные и по-настоящему искренние крики боли, спазмы голоса, острые звуки, царапающие горло умирающей. Он знает, он уже сейчас знает, что Мать Ночи хочет её смерти. О да! Он не слышит Мать Ночи, но чувствует биение её ненависти в иссохшем сердце. *** И только он смотрит на бедного Цицерона без презрения. Новый ассасин, который в Братстве совсем недавно, и ещё не отказался ради выживания от его тайн и таинств. Ещё не предал легенды и традиции. Босмер, остроухий молодой убийца с внимательными жёлтыми глазами, который больше слушает, чем говорит. Его лицо, раскрашенное густо чёрной краской, почти ничего не выражает, но цепкий взгляд реагирует на каждое слово так, будто оно клеймом оседает на его коже. У всех здесь есть свои тайны, но этот владеет такими, которые могли бы разрушить своды тёмной пещеры. Цицерон не расспрашивает, но Цицерон знает, откуда родом это молчание. Он связан с драконами, а в его походной сумке лежат тома заклинаний школы разрушения и двемерские артефакты, которые нигде не найти и не достать. Однажды ночью, когда шлюха Астрид снова кричала, скача на Арнбьорне, Цицерон прокрался по коридору, чтобы посмотреть на это, но его отвлёк тусклый огонёк свечи в спальне босмера. Тот сидел на постели и при тусклом свете накладывал повязки, вымоченные в лекарственном настое, на свои раны — его мощные жилистые плечи были сплошь покрыты рисунком порезов и царапин. Неглубоких, но заметных. Рядом лежали письма, скрепленные печатью имперского легиона. Убийца в имперских рядах или имперский легионер в рядах убийц? Внимательные раскосые глаза лесного эльфа скользили по одной из ран, он достал портняцкую иглу и нить, неловко вдел её и, сильно изогнув свой торс с выразительно выступающими мышцами, ввёл иглу под кожу. Поморщился, но не издал ни звука. Зашивал под агонистически прекрасные крики трахающейся Астрид. Цицерон засмотрелся. Босмер явно не был искушён в шитье, но он не торопился, терпеливо тянул нить, неровную и волокнистую. Свет от свечи подрагивал, тень ассасина плясала на стене Убежища. Крики становились громче, а с ними нарастал внутренний шум в голове, как приливная волна, затопивший мысли. Цицерон неслышно касался подушечками пальцев острых сколов на камнях стены, за которой прятался, сливаясь с ночной темнотой. Мать Ночи не ошибается, выбирая своих детей — даже Астрид не случайно оказалась в этом месте. Она станет необходимой жертвой, она станет хвостом, который отбросит испуганная ящерица, чтобы выжить. Астрид должна жить только для того, чтобы потом умереть. Её затяжной оргазмический крик отвлёк босмера, он обернулся на вход, не закончив зашивать рану. Цицерон задержал дыхание, хотя к горлу подступал истерический смех, клокочущий, застрявший в грудной клетке, как вонзённый кинжал. И эльф не услышал дыхания в повисшей тишине. Спустя несколько секунд он вернулся к своему занятию. Оставалось всего несколько стежков — игла задвигалась и заблестела красноватым светом. Из комнаты Астрид и Арнбьорна в конце недлинного коридора послышались шорохи, шаги. Цицерон попятился, но в темноте пропустил нужный поворот. Шаги приближались, а он упёрся спиной в стол, за которым — стена, тупик, а на котором испорченные книги с отсыревшими листами, перо, какие-то алхимические травы. Он ощупал всё это руками, спрятаться было негде, и тогда он вполголоса произнёс заклинание, дающие кратковременную невидимость. Волшебный свет завис над перекрёстком, едва выхватывая из темноты очертания стола. За ним появился Арнбьорн — обнажённый, с кувшином в руке. Прошёл мимо, и через некоторое время послышались его шаги на лестнице — он спускался в столовую за свежей водой. Цицерон бесшумно побежал по коридору, проскочил мимо входа в комнату босмера, а дальше наощупь в сумраке добрался до двери, ведущей в спальню Астрид. Дверь была распахнута, как и всегда, а за ней под низким потолком летали светлячки, их тусклый свет едва достигал широкой постели, на которой угадывались очертания женского тела. Цицерон успокоил дыхание и присмотрелся: её оружие и доспехи свалены на сундук у стены, а на Астрид, кажется, ничего нет, да-да, действительно, нет даже амулета. Одна нога согнута в колене, рука лежит на тугом округлом бедре. Если он прямо сейчас нападёт на неё, никто не сможет ему помешать. Он убьёт её ради Матери Ночи, ради её бесконечной милости и ради Отца Ужаса, и тогда — о, только тогда! — иссохшее сердце данмерки снова обагрится свежей кровью, и у Братства появится второй шанс. Да примет её Мать Ночи в свои холодные любящие объятья… Цицерон бесшумно потянулся за кинжалом. Смутный холодный ветерок, щекочущий затылок. Знакомый запах лекарственных трав. И через секунду, когда пальцы ассасина уже сжимали рукоять кинжала, он почувствовал холодное лезвие под подбородком. «Ещё движение, и ты в Пустоте», — едва слышно прошептал босмер прямо над ухом. Вторая его рука накрыла ладонь шута, сжимающую кинжал. «Тихо», — выдохнул он и медленно потянул Цицерона назад в темноту коридора. Швырнул на пол в своей комнате, и шутовской колпак свалился с головы. Цицерон улыбался, не смея рассмеяться, он откинул с лица растрёпанные рыжие волосы и льстиво заглянул в жёлтые глаза босмера. — Ты не убил Цицерона… О нет, ты не убил Цицерона, потому что ты знаешь, что эта осквернительница, что это проклятое отродье… — Я не убил тебя только потому, что так мне велела Мать Ночи. — Что? Ты слышал её? Ты… лжец! — последнее слово Цицерон почти прорычал неожиданно жёстким голосом. Он выхватил кинжал и бросился на босмера, но тот упёрся ладонью в его грудь, отстраняя от себя. Озадаченный шут замер, направив острие кинжала под кадык противника. Ещё секунда — и запахло грозой: из ладони эльфа дьявольским растением вырвалась искрящаяся молния и отшвырнула Цицерона к стене. Сквозь звенящую головную боль от удара о стену, Цицерон различил слова: «Тьма наступает со смертью тишины». Нет-нет-нет, этого не может быть. Верный, преданный Цицерон не слышал Нечестивую Матушку, а странный иноземец, едва узнавший о Тёмном Таинстве, уже избран ею! Он избран, а бедный Цицерон отвергнут… С такой готовностью служивший ей, с такой преданностью… Когда кружащийся мир снова стал неподвижным, Цицерон прекратил бормотать слова обиды и горечи. Не это сейчас самое главное. Слышащий обретён! Разве не об этом он мечтал? Разве не его он искал? Мать Ночи видит дальше, и больше, и лучше, и, конечно, ей не нужно испытывать кого-то, чтобы узнать, станет ли он достойным Слышащим. Она знает заранее, она выберет сразу. И она говорила с босмером. Шут энергично подскочил, поднял свою шапку и радостно затанцевал на месте, распевая что-то про обретённого Слышащего. А после присмотрелся к узкому желтоватому лицу эльфа — и правда, действительно, в самом деле, да-да, что-то ведь в нём есть, и даже Цицерон заметил, почувствовал. И то, что он связан с драконами, с имперским легионом, и его скрытые магические умения… Мать Ночи мудра, она выбрала не дурочка-Цицерона, а сложную фигуру на шахматной доске, которая непостижимыми для других способами приведёт Братство к процветанию. И это единственный способ. — Заткнись, вертлявый, иначе мне придётся заставить тебя замолчать. — Да, великий Слышащий! — сконцентрировав в шёпоте всё своё воодушевление, ответил шут. — Ты не убьёшь Астрид. Ни ты, ни… В коридоре снова послышались шаги. Возвращался Арнбьорн. Секунды раздумий, и Цицерон снова применил заклятье невидимости, чтобы случайный взгляд не задержался на нём. Но предосторожности были излишни: обнажённый оборотень прошёл мимо дверного проёма, и скоро шаги его смолкли. Жёлтые глаза эльфа принялись рыскать по комнате. Выставленные вперёд кисти рук напряглись, между ними сухо потрескивало электричество. Он был готов задержать шута, как только почувствует в воздухе движение его тела. Но тот не собирался бежать. Используя ещё одно заклинание, он подкрался ближе к остроухому и оказался за его спиной. Бесшумно вытащил кинжал и медленно приставил лезвие к горлу ассасина. Ещё не успела сталь приблизиться к коже, как босмер почувствовал её. Он резко поднял руку и обхватил невидимое запястье над своей грудью. — Неприятно, да? — почти нежно пропел Цицерон над его ухом. — И совсем не так сложно… — Не смей! — глухо прорычал тот в ответ. — Ха-ха-ха!.. — шут отпрянул и сел на деревянную постель позади, постепенно делаясь видимым. — Шучу! Просто шучу! Никогда Цицерон не убьёт великого Слышащего… Жалкий и бедный Цицерон так долго ждал появления Слышащего!.. Он ценой своей жизни будет защищать его… — Не нужна мне твоя жизнь, — рявкнул эльф. Он был зол и, кажется, испуган. Потому опасен, да, как и всякий могущественный, которого напугали, но его страх как-то особенно забавлял Цицерона, будто делал их ближе, связывал их обоих через Отца Ужаса… На миг он вообразил себе, что было бы, если бы он всё-таки пустил кровь минуту назад. Она заструилась бы по перчаткам, и его рука раньше потеряла бы невидимость, чем остальное тело. И Слышащий стал бы жемчужиной бессмертной коллекции тех, кого Цицерон проводил в Пустоту. О да. Но Мать Ночи не хочет этого. Не этого она хочет. — А что же нужно Слышащему от меня? Я с радостью буду служить ему всем, чем смогу… — Я хочу, чтобы ты убил Императора. — Что? — шут отшатнулся, непонимающе глядя в лицо Слышащему. Смех закипал и уже рвался из горла хриплым клокотанием. — Чего ты хохочешь? — раздражённо спросил тот. Но смех невозможно остановить, если он добрался до рта и растянул его в улыбке. Цицерон встал с кровати и, положив ладонь на плечо эльфа, продолжил истерически хохотать. Пустота подкрадывалась всё ближе, она западала в лакуны между взрывами хохота, но теперь у неё был голос — настойчивый голос босмера, раздражённо следящего своими жёлтыми глазами дикой птицы. — Цицерону нельзя убивать. О нет! Цицерон поклялся оставаться только Хранителем. Кто будет ласкать и охранять мамочку, если Цицерон отправится убивать? — смех постепенно стихал, сминаемый словами. — Мать Ночи сказала, что ты поможешь мне убить его. Это мой контракт. Но здесь что-то не так. — Конечно, если он ещё жив, — смех иссяк, и Цицерон заинтересованно подался вперёд. — Это надо исправить. Слышащий раздражённо вперил в него взгляд. — Мне не до твоих шуточек. Астрид дала мне карту замка, удобный предлог для того, чтобы отравить его еду, план отхода. Она говорит, что это сработает. Но это не может сработать. — Почему нет? — А потому, — он перешёл на шёпот, — что Император не ест не проверенную еду, он даёт её сперва слуге, а потом собакам. Торжественный обед состоится в одной из самых защищённых комнат замка, а план отхода предполагает бегство через башню стражи. Может быть, Астрид не знает об этом. — А может быть… — тоже шёпотом откликнулся шут, — она знает об этом лучше тебя, мой Слышащий. — Да. — Но как ты… Откуда ты знаешь всё это? — У меня свои источники, — усмехнулся босмер. — И ты не хочешь о них знать. — Не хочу… — задумчиво повторил Цицерон. — Как прикажешь, мой Слышащий. Но каков тогда твой новый план?