Лёха Подневольный

Я огляделся по сторонам и натянул кепку. Увидь меня в ней мать — начала бы вонять, чё это я без шапки хожу в мороз. Я вышел из дома намного раньше, спецом чтобы её не видеть. И чтобы вмазаться. Мне повезло — сразу за моим домом, за мусоркой и гаражами находится мелкая свалка, переполненная гниющими картофельными очистками, разбитыми пузатыми теликами, старыми детскими игрушками и осколками кухонной плитки. Точнее как, не за, а перед домом — выходишь из падика и прямо вперёд, пролазишь через оторванную доску забора, который кто-то решил построить вокруг свалки. Я пошёл к заначке мимо торчащих из грязного снега сухих кустов, снова трусовато оглядываясь. Тут иногда гуляют собаки. Не злые но громкие, сука-падла. Псины меня страшно не любят. Псин на горизонте не наблюдалось. Я просунул руку в щель между грудой мшистых кирпичей и вытащил аккуратно завёрнутую в пакет бутылочку растворителя для краски и покрытую маслянистыми пятнами тряпку. Если вдыхать долго и медленно — кайф дольше. Прислушиваюсь к своим лёгким, в них иногда слабо покалывает. Мне бывает стрёмновато, я где-то слышал что клеи, растворители и прочая поебота вызывают рак, но когда тебя то́ркает на всё становится похер. Повтыкав пару минут, я очнулся и замотал головой. Быстро засунул бутылку обратно в тайник, а тряпку завёрнутую в пакет — в карман куртки. Пригодится. Я перелез обратно через забор и в полумраке побрёл на остановку. Сухой морозный воздух обжигал и без того обветренные треснувшие губы и лицо, а ещё до боли заледенели уши. Шапку я где-то посеял с неделю назад, а купить новую как-то не получалось. Втиснувшись в душный тесный автобус и передав за проезд я пристроился у двери и прижался бритым виском к поручню. Кайф начинал потихоньку выветриваться, в наушниках гремел кажется панк — сейчас я мало был способен что-то понимать и тупо пялился в грязное, запотевшее в разводах окно, едва раскрыв рот. Двери автобуса иногда со скрипом открывались, выходили-заходили люди в куртках и пуховиках с мокрыми воротниками — пошёл снег. Приехали сука-бля, этого ещё для полного счастья не хватало. На конечной люди засуетились и начали толкаться. Вырвавшись из мокрой тёплой тесноты я матернулся про себя — мороз мгновенно сковывал и стягивал кожу, поэтому я быстро пошёл к шараге, хлюпая берцами по свежей коричневатой слякоти, уткнувшись носом в воротник. Взбежал по скользким мокрым ступенькам и зашёл внутрь здания. Дверь за спиной привычно хряснула. Вахтёрша, сидевшая в своей будке, даже не повернула голову в мою сторону — трещала о чём-то с жирномордой уборщицей. Иногда мне было интересно, нахуя вообще нужна здесь вахтёрша. Пару раз проскользив по плитке, я разозлился — уборщицы тут тоже не нужны, раз нихуя не убирают, суки безглазые. На подсознании я конечно понимал, что она в общем-то не может после каждого оболтуя вроде меня подтирать говно с ботинок, но такой уж у меня характер. Как только кайф полностью выветривается из лёгких и башки, всё начинает бесить вдвойне. И лестница до третьего этажа, и эти ебучие коридоры в которых слышно каждый шаг, и слепящая белизна за окном, и устойчивый запах плесени. Одногруппницы сидевшие за первой партой заметили, и одна из них как всегда весело поздоровалась. Я невнятно пробормотал что-то в ответ и прошёл в самый конец кабинета, усаживаясь на холодный школьный стул. Тут топилось паскудно, и во всех кабинетах стоял холод в плюс пять. Я скрючился засунув руки в карманы и поджимая ноги. Не хватало только яйца отморозить, опять. Первый раз я по собственной тупости приперся в этот клоповник как привык — в спортивках, и понял насколько я в жопе спустя пятнадцать минут полуторачасовой пары. А всего пар было четыре. Домой я шёл еле волоча шпалы, а следующую неделю корячился от острой боли, но по-партизански молчал и пёрся на пары, только уже в манатках потеплее. В класс постепенно сходятся пацаны, басом здороваются друг с другом, переговариваются о чём-то своём. Запихиваю обратно наушники и угрюмо смотрю далеко за серые стены, далеко от зимы, далеко во времена которые я никогда не застал и на людей которых не встречал. Англичанка опоздала на целых полчаса, и я пожалел что не вмазался раньше. Она разделась на ходу, жалуясь вроде как на пробки и плохую погоду; я не вслушивался и продолжал расфокусированно смотреть в никуда. Только через пару минут заметил, что все что-то записывают и нехотя достал тетрадку, чтобы не палиться. Конспекта у меня было от силы два листа. Бо́льшая часть страниц пестрила чёртиками на полях, стрёмными рожами, кривыми чертежами выдуманной и реальной техники, окровавленными парнями и обнажёнными фигуристыми бабами. Я часто вписывал туда что-то несвязное и потом не мог разобрать собственный почерк. Фамилию свою я услышал только со второго раза. Английский я знаю хорошо, языки мне всегда давались легко, хоть в последнее время пямять и становится всё хуже. — Д…— вопрос был не сложным и я собрался отвечать, пока вдруг не понял что злосчастная буква застряла где-то в горле, — Д-д-д-д… Мне стало невыносимо жарко. Англичанка скисла и заметно пожалела, что вообще меня спросила. Я чувствовал как на меня пялятся — девчонки с жалостью, парни с насмешкой. — Д-д-д-до… Длится всё это секунд пять и для меня они тянутся мучительно долго, пока англичанка не бормочет что-то про мою хорошую успеваемость и спрашивает одногруппника, едва скрывающего ухмылку. В мужском толчке как всегда стоял запах мочи. Я закрылся в кабинке и достал из кармана запасённый целлофановый пакет. Ждать до перемены я не мог, мне срочно нужно было вмазаться. Когда сознание мутнеет от алкоголя, наркотиков или едких испарений, плохое настроение никуда не уходит. Его просто легче игнорировать. С каждым вдохом дрожащее напряжение в мышцах слабело. Голова приятно закружилась, как после хорошего вина. На ватных ногах я пошёл к крану, чтоб по привычке вымыть руки. Над краном из пыльного треснутого зеркала на меня смотрело лицо. Желтовато-бледное, покрытое нездоровыми красными пятнами, с прыщавым подбородком в полупрозрачной неровной щетине и массивными надбровными дугами. Лицо это находилость на бритой голове со слегка оттопыренными ушами, а голова — на тонкой шее. Взгляд у лица был злой и тяжёлый, голубовато-серые глаза окружали синяки, белки покраснели. Я с отвращением опустил взгляд. Смотреть тошно. В кабинет я решил не возвращаться, только на перемене забрать рюкзак и свалить домой. Я присел на бетонный подоконник, и поднял глаза на выбеленный потолок, правда видел я совсем не его. Под басистую негритянскую читку в наушниках мне представлялись перестрелки банд в бедных районах какого-нибудь американского города — Детроита, а может Бостона или Нового Орлеана, не суть важно; представлялись задымлённые притоны, килограммы колумбийского кокса, серьёзные разговоры на низких тонах и приветливые белозубые мулатки. Жизнь, которую я видел только в дешёвом кино казалась мне такой реальной, будто я сам сидел там, в каком-нибудь вшивом баре с глоком за поясом, заказывая виски у хорошеньких официанток под мрачными взглядами местных. Белый парень в чёрном районе. Фантазировал я в детстве, как и все: палка в моей руке становилась кинжалом, башня из цветных кубиков — старинным замком, а опавшие с деревьев листья в дырявой кастрюле — каким-нибудь волшебным зельем. Но другие дети в конце-концов выросли, выдумки их забылись и сменились запланированными на десятки лет вперёд карьерами и свадьбами; я же остался как был. Только фантазии мои взрослели как и я сам, становились пошлее, злее и кровожаднее. Вместо доброго ветеринара я становился подпольным наркодилером, непонятым артхаусным режиссёром и одиночным террористом. Жить в воображаемых мирах всё-таки намного приятнее, особенно если в реальности ты не всемирно известный музыкант, талантливый фотограф или гениальный писатель, а просто Лёшка. Лёшка-нытик, Лёшка-задрот, Лёшка-ссыкло, Лёшка-пидор. Белобрысый очкарик Лёша дежурящий в одиночку в начальных классах и нелюдимый заика Лёха в полувзрослой жизни. От этих мыслей стало ещё тоскливее. Виски начали слабо пульсировать. Сидеть было холодно, хотелось курить. Затрещал звонок. Из кабинетов в коридоры повалил народ и мне это напомнило кишение каких-нибудь тараканов, когда случайно находишь их гнездо. Я зашёл в заметно опустевший кабинет за рюкзаком и буркнул старосте что-то про головную боль. Она недовольно поморщилась и сказала что устала меня отмазывать, и вообще со мной хотели очень серьёзно поговорить уже три препода. "Самый разыскиваемый на диком западе". Я многозначительно хмыкнул. С момента моего поступления каждые полгода мне стабильно грозит отчисление, и каждые полгода я стабильно наскребаю проходные баллы после двух-трёх угроз кураторши. Я собирался идти к выходу, как вдруг заметил преподшу с которой через пять минут должна была начаться пара, и инстинктивно попятился назад. Только вот бежать мне было некуда, и я замер, как кролик перед удавом. Она вопросительно подняла очень тонкую неровно нарисованную бровь, а у меня пересохло в горле. — Лёша, — я страшно ненавижу когда меня так называют, а особенно всякие престарелые кобылы, — ты куда собрался? — Голова… — мозг у меня сейчас работал на последнем издыхании. Я глаза не мог нормально сфокусировать, так меня торкнуло, — разболелась. Я старосте отчитался. — Мгм, — она нахмурилась. — Лёша, отойдём на минутку. В предвкушении неприятного разговора во рту стало кисло. — Ты же неглупый парень, — завела шарманку, — взрослый уже, понимать должен что за себя ответственность пора нести… Я подумал, что сейчас усну стоя. Больше, чем когда меня по имени зовут престарелые кобылы я ненавижу когда они читают мне морали. — Вот чего ты от меня ждёшь? Я ведь и так тебе на уступки иду, — она сменила подход, — Думаешь, мне больше делать нечего, как тебя вытаскивать? Думаешь, мне работы мало? Или тебе кажется что ты выше остальных? Больше, чем когда престарелые кобылы читают мне морали я ненавижу когда они давят на чувство вины. — Я же знаю, что ты очень способный, — мне страшно хотелось чтобы через крышу ей на голову свалился небольшой метеорит, чтоб она наконец-то заткнулась. — Я понимаю, возраст такой, на одногруппниц заглядываешься, но это не повод плевать на окружающих, ты ведь должен в первую очередь думать о будущем, а не не только о девочках. Я сжал зубы так, что заныли челюсти. Больше чем когда престарелые кобылы называют меня по имени, читают морали и давят на чувство вины я ненавижу только когда они пытаются разговаривать со мной на равных. Больше всего мне хотелось смачно харкнуть ей прямо между глаз с кривым макияжем. Послышался звонок и я мысленно выдохнул. Если бог существовал, это было прямое доказательство его всевышней милости. — Ладно, — она как-то тяжело вздохнула, — это твой последний шанс получить проходной балл. Я знаю, что ты любишь писать, — это было здоровое такое преувеличение, я только иногда чиркал что-то для занятий, — Напиши мне свою биографию. Сдашь до завтрашнего вечера. Я промямлил слова благодарности, стараясь скрыть желчь. Тупая сука. Вышел на улицу. Возле ржавеющих коробок гаражей стояли и курили студенты, невнятно болтая о чём-то своём. Наверняка о том, как классно было лезть под футболку какой-нибудь невысокой короткостриженой тёлке, с которой вы только совсем недавно начали встречаться но всё уже идёт как надо, если ты понимаешь к чему я веду; или о том как не получилось уговорить мать на почти новый кавасаки, она же вообще слушать не хочет, а только рассказывает про насмерть разбившихся мотоциклистов; или про первый опыт приёма спайса, который подогнал один знакомый на тусовке. В общем о вещах, в которых я не разбираюсь. Впервые за долгое время я почувствовал голод. Последний раз я ел ещё вчера в обед, да и обедом это сложно было назвать — завалявшаяся в глубинах холодильника банка сардин в масле и хлеб, кажется белый. Стрельнул пару сиг у лысоватого мужика в трениках. На автостанции в ряд стоят крохотные ларьки в которых есть всё что может понадобиться современному человеку ждущему нужный рейс, чтоб потом трястись в часовой дороге — китайская электроника, парикмахерская, бакалея, залежалые пирожки, газировка, ремонт радиотехники, рыба и морепродукты, жёлтые газетёнки, порножурналы, жвачки, похоронные венки, выставленные в ряд блестящие пачки сигарет и окошко для свежезаваренного растворимого кофе в картонных стаканчиках. На собранную по карманам мелочь купил котлету в тесте. По вкусу больше лука чем мяса. Я присел на низкую дорожную ограду и закусывал жирной булкой после каждой затяжки. В сухомятку жрать конечно мало приятного, но ставшихся денег хватало только на проезд. Людей было не очень много — ещё бы, всего двенадцать утра. Мне казалось что этот день тянется страшно долго, так бываешь когда не спишь сутки или больше. Часы проживаются на автомате и мир затягивается туманом, время останавливается, в уголках глаз скапливаются движущиеся тени и мозгу открываются ранее неизведанные ощущения какого-то единства с самим собой, и сама вселенная концентрируется в тугом комке где-то в голове, груди или внизу живота. Наверное так себя чувствуют нарики под кислотой. Я заметил окружившую меня стайку воробьёв. Они забавно по-воробьиному подпрыгивали ко мне, испугавшись неслышного шороха отлетали, затем оглядывались назад чёрными глазами-бусинами и снова подпрыгивали ближе. Они группами накидывались на куски булки которые я им подбрасывал и старались выдернуть их у друг друга из клюва. Я старался дать каждому из них понемногу. Мне нравится думать что они это замечают и по-своему благодарят меня в своих маленьких птичьих головках. Один из них присел на стальные перила с облезающей краской и завертел головой, словно заглядывая мне в лицо. Я оставил для него пару крошек, которые тот с опаской склевал и сразу же улетел. Мне очень хотелось чтобы он взял еду из рук, хотелось подержать что-то маленькое, живое и тёплое, доверчиво и с непонятным мне ожиданием смотрящее в глаза гиганта. Обе мусорки на автостанции были заполнены с горкой.На талом снегу некрасиво лежали смятые и мокрые окурки, как дохлые мухи на белом подоконнике. Выбросить неприятно скользкий от масла пакет после холостяцкой трапезы мне было некуда, так что я запихал его поглубже в карман куртки. Дурость конечно, один хер пластик свозится в какие-нибудь азиатские страны, где заваливает собой песчаные пляжи и отравляет мирных морских черепашек; правда засорять улицы мне всё равно не хотелось. В детстве мне никогда не нравились игры в войнушки, низкопробные боевички, пластиковые пистолеты, футбол или фигурки солдатиков. Мне нравилось смотреть на радужные переливы в лужах бензина, вдыхать чистый запах речной воды, выискивать белок среди высоких сосновых деревьев в лесу, лепить человечков из пластилина и ловить кузнечиков. Я всегда спрашивал разрешения перед тем как что-то взять, послушно делился конфетами, каждый день носил выглаженную школьную форму, старательно выводил прописные буквы и делал уроки вместо прогулок, да и гулять мне было не с кем. Я был до приторного правильный, и поэтому никогда никому не нравился, только взрослым. Родители и учителя считали меня умным, хотя по факту я был тем ещё додиком. Да и сейчас таким остался. Я стоял и смотрел на серое небо. Опять пошёл снег, только теперь сил злиться у меня не было. Было только до ужаса тоскливо. Противное чувство, как ноющая зубная боль. Домой идти не хотелось, я вспомнил что мать сегодня не пошла на работу, а значит меня ждало бесконечное колупание мозгов. От бати ожидались только одни и те же дурацкие шутки за которые мне всегда хотелось в него плюнуть, правда он приходил так поздно что мы почти не виделись. Но кроме дома идти мне было больше некуда. Уткнуться носом в экран ноута и отключить мозги — так я проводил всё свободное от пар время, когда не торчал. В автобус медленно засаживались люди. Один из наушников окончательно сдох, второй хрипел и тщетно цеплялся за жизнь, так что я слушал тихие переговоры и шансон из радио водителя. С каждой минутой мне становилось всё хуже и хуже, я думал только о том как в лёгкие успокаивающе будет проникать ядовитый запах растворителя. Мы наконец тронулись. Напротив меня сидела парочка. Прыщавый пацан по виду не старше меня и баба с ярко красными волосами и лиловой помадой. Я мысленно закатил глаза и повернулся к окну. Мимо мелькали чёрные голые деревья, облезлые серые многоэтажки и люди в одинаково невзрачных куртках. В отражении стекла я всё ещё видел, как парень обнимает девушку за плечи, а она что-то показывает в телефоне и пытается сдержать смех. Слащаво, аж на зубах скрипит. Я вышел километра на два раньше. Мне хотелось побыть одному. Чувствовал я себя как животное, дикое, затравленное и загнанное в тесную клетку на потеху зевакам. Хотелось кататься по земле, рвать на себе одежду и по-собачьи выть, но я конечно этого не делал. Только со всей силы закусил губу, чтоб побольнее. Вокруг было пусто, только изредка быстро проезжали машины. Недалеко пролегала железная дорога, и я решил пойти домой по рельсам. Без орущей музыки в ушах было некомфортно. Меня окружали высокие ели, рельсы уходили далеко за горизонт, снег скрипел под ногами. Я заметил длинные животные следы между шпалами, и подумал что похожи они на заячьи. Глупости конечно, зайцев в городе не было и быть не могло. Снег пеленой покрыл землю. Он был мягким как пуховая подушка, и мне вдруг захотелось на него прилечь. Шея и руки мгновенно заледенели, но мне было всё равно. Я смотрел на небо и кружащие снежинки. Они иногда падали мне на лицо и сразу таяли, стекая каплями по лицу как слёзы. Я подумал, что был бы не против вот так умереть, уснуть под тихим снегопадом и больше не проснуться. Мне было семнадцать, я никогда не целовался, не ходил в походы, не строил шалаши и не пил в компании. У меня не было друзей и я ни с кем не разговаривал. Я ненавидел себя, предков, близких и далёких родственников и шумные компании подростков, которые казались мне старше и младше меня одновременно. Я ничего не умел и ни к чему не стремился. Мне было без пяти минут восемнадцать и моя жизнь кончилась, так никогда и не начавшись. В носу защипало. Горло вдруг сдавило и я закашлялся. Кашель был сухой и такой силы, что меня чуть не вырвало. Я стоял на четвереньках и хрипел как матёрый туберкулёзник. На секунду мне показалось, что я начну отхаркивать капли крови прямо на ослепительно белый снег; было бы даже красиво. Никакой крови конечно не было, и я, пошатываясь, встал. Меня трясло от холода и от чего-то ещё непонятного. Я присел на рельсы и закурил. Наверное, чтобы добить дыхалку окончательно. Начало темнеть, всё вокруг посерело. Я до дома так только вечером дойду, тогда ступать придётся осторожно и почти наослепь. Я включил полуразряженный телефон с вечным предупреждением о недостатке памяти; купил я тогда самое дешёвое что мог найти за накопленные деньги года четыре назад. Всего пол четвёртого. Я вспомнил задание преподши и зло сплюнул горьковатую слюну. Овца. Мало того что она меня заебала, так ещё и задала какой-то трындец. Будто в семнадцать лет тебе есть что рассказать, кроме того как ты просыпаешься со стояком по утрам. Ещё бы сказала написать сочинение про то как я провёл лето. Ненавижу. Я смотрел на качающиеся по ветру высокие ели и вспоминал сегодняшний день. Чего бы ей написать? Вдруг меня осенило. Мысль эта была настолько проста насколько же гениальна, и я впервые за долгое время улыбнулся. Улыбка растягивалась шире и шире, пока я наконец не рассмеялся, смех эхом отдавался среди деревьев. Обычно мне наверное стало бы неловко, будто бы я сделал или сказал что-то непристойное, но сейчас мне на это было глубоко насрать. Меня охватило маниакальное веселье, и я открыл заметки в телефоне, едва тыкая по экрану отмороженными от холода пальцами. Окончательно стемнело, мимо меня с оглушительным визгом и грохотом проехало уже два поезда, но теперь я точно закончил. Надеюсь на хорошую оценку, Катерина Николаевна.