Проколотое ухо

      — На дно нам пока ра-но-ва-то, — протяжно, до противного в нос гнусавит Керольд и ловит себя на том, что не помнит родного наречия: попробуй-ка не забудь, что меж пальцев до сих пор натянуты перепонки, а зубов во рту нет и в помине.       — Керольд, задрал уже выть. Заткнись!       — Скажи спасибо, что я тебя под конец смены бужу, скрыга пархатый! Бёрк складывает на пальцах непристойный жест, тычет им в решётку и, приложившись к фляге, сосёт пиво.       — Обойдёшься! Ишь, и так всякий раз. Начать бы всё заново, — ещё с тех лет, когда Керольд душил, грабил, топил и гонял мышей: тогда не было нужды считать дни, а в стылых Башнях они сливаются воедино, — так к чему пытаться их пересчитать? Гвардеец уходит, прихватив с собой связку с ключами, и без него в тюрьме становится ещё скучнее.       — Нас любит бескрайнее мо-о-оре, — опять заводит Керольд, но тут же замолкает, выпучив глаза: нет, определённо не жуки, — они шебуршат тише, и не Бёрк, — у этого при каждом шаге звякает поясной фонарь. Можно было бы подумать на Гаффа, но Гафф всякий раз скидывает в казематах сапоги, пока не придёт зима, а у гостя — обрезанные ботинки. Кто? Зрение у Керольда отвратительное, но слух с нюхом не подкачали: гость звенит ключами и приносит с собой запах ремесленника — резкий, похожий на смесь рыбьего масла и плавленого металла. Ну, тут и слепой догадается, — оружейник, Бёрк иначе пахнет. Наверное, комендант послал замки подправить, хоть для вида: срам, вечно ворьё во двор удирает! — и Гильдо тоже говорил, что Башни не всегда тюрьмой были, — оттого, мол, решётки здесь никудышные.       «Всё равно далеко не убежите, — говорит крыс, — в гавани сцапаем». Так и не довелось узнать банде Пороховой Бочки, правду ли сказал Гильдо: никто добровольно не сдался, и Арториус Блок дрался дольше всех, кусался и грыз, пока гвардеец не разрубил ему горло. А капитана к полудню в крепость привели, — со всем почётом, под лапоньки.       — Ну-ка, хоть погляжу, каков ты, скрыга, — бормочет Керольд и, подтянувшись на цепи, косит глазом через решётку. Крыс-кузнец, жилистый и крепкий, вправляет щипцами петлю засова и, сунув перчатку за пояс, чешет хрящ, — проколотый, с серёжкой. Капитан тоже такие носил, однажды — целых две на ухо: удобно, когда разбой не задался, и можно заложить у ювелира колечко-другое. Как же его зовут? Точно, Роло.       — Слышь, оружейник! Как звать по-полному, Роло?       — Тебе-то что с моего имени?       — Ах, чего я, собственно, обращаюсь? От тебя маслом воняет, вымойся, — надувается Керольд, довольный поддёвкой. — Или к девчонке сходи, пусть она тебя вылижет. Петля перестаёт зубовно-тягостно скрипеть, а кузнец отпирает дверь, входит, чуть согнувшись, и приваливается к стене, обняв локти. Ишь, снизошёл имперец до лягушки, раздумывает Керольд и разглядывает Роло от ушей до кончика хвоста с не меньшей жадностью, чем если бы его почтила визитом вельможная особа: крыса как крыса, и впрямь ничего особенного, если не считать серьги. И зубы по виду дрянь, — может, вставные?       — Может, вылижешь сам?       — И этот туда же. Я ж любя, — искренне печалится Керольд, поджимая конечность под увечное колено. — Или сельские крыски тебе не по вкусу? Замужние уже, не клюют?       — Придержи-ка язык.       — Ишь, с чего это?       — С того, — мягко замечает Роло, опустившись на корточки, и хвост у него начинает подёргиваться, — что твоему капитану никогда не нравилось, как ты его распускаешь. Он был бы о-о-очень недоволен, так?       — Капитану? Знаешь, а у тебя его глаза, скрыга. Точь-в-точь, — вздрагивает Керольд, хихикает и, хрястнув фалангами пальцев, тычет перстом прямо в переносицу. — И вот здесь у него — шрам. Уж я-то знаю, я видел, как его по морде рубанули!       — Мало ли что ты видел, — ещё мягче отвечает кузнец, перехватывает перст и, несильно скрутив, выворачивает почти до хруста, — так, что Керольд взвизгивает и не без укора высовывает язык.       — Эй-я, ублюдок, не смей!       — А если посмею, то что?       — Прикончу и не погляжу, что зенки такие же чёрные.       — И как же, интересно? Керольд выдёргивает запястье из колодки, морщится: больно, как бы от заноз не пошло заражение, — и кладёт ладонь прямо на его горло — туда, где у крыс бьётся жилка.       — Берёшь и сжимаешь. Делов-то!       — Многих, поди, передушил?       — Многих! — хихикает Керольд, а Роло морщится и смотрит то ли с презрением, то ли с бесконечной досадой, — и все они зовут меня. Мыши, крысы, лягушки — все снятся мне, а я топлю их, и нет им конца.       — Пить надо меньше, сраное земноводное.       — Но-но! — Керольд назидательно жмёт пальцем по щеке. — Только капитан может так меня называть.       — А чем оружейник хуже твоего ублюдка-капитана?       — Ублюдка? Не-е-ет уж, всему вашему сброду до него расти и расти! Ты хоть кого-то крупнее жуков убивал, а, скрыга? Роло, не поведя ни усом, ни бровью, вцепляется в горло, надавив недрогнувшими пальцами на кадык, и этот жест ощущается так по-жуткому обыденно, словно кузнец выкручивает жмых.       — Кх-х, — давится Керольд, закатив глаза, но всё равно не может отвести взгляда. Тени растут, гуляют на сырых стенах, скалятся, и среди них Керольд видит ту, которая душит его, а потом — грызёт заживо: у Отто чёрные глаза, цинготные дёсны и шестнадцать крысиных зубов. — Жри уже, мать твою! Я и так подъеденный!       — Заткнись.       — Раз пасюк, так жри! Отто Пороховая Бочка бьёт с левой в нос, а потом, встряхнув за горло, — об стену. Наваждение мигом слетает — будто и не было, Керольд хрипит и обмякает, щупая челюсти: вроде как целы, даже не выбиты, — и молча вытирает слёзы. Право, лучше бы капитан не жалел его, если штурман заслужил такой смерти; грехов на счету Керольда Красного Уса много, и уж кто-кто, а Отто отлично знает, за какой именно тот сначала раздробил камнем собственное колено, а потом — перерезал ножом сухожилия так буднично, словно вскрыл моллюска. Или это было где-то далеко, — не там, где пенная вода ложилась на косу Периклава? Может, он ошибается?       — Капитан опять меня не слу-у-ушает, — тоскливо жалуется Керольд, хлопая веками. — Говорю ему, мол, жри меня, а он бьёт по морде. Он такой славный, Отто-то. Хочешь познакомиться?       — И где твой капитан червей кормит, плесень ходячая? Покажешь?       — Ах ты, шваль! Визг Керольда выплёскивается с такой яростью, словно кто-то от души разбивает об стену бутылку брюходёра:       — Мышь мышиная! Крыса сухопутная! Отребье! Недоносок!       — Надо было тебе и второе колено перегрызть, глядишь, поумнел бы, — равнодушно резюмирует Роло и запирает дверь, крутанув на пальце кольцо с ключами.       — Э-а? — звереет Керольд, мечется и рвётся то к запору, то к решётке, повисая в колодках на цепи. — Ты, крысиный ублюдок! Откуда тебе знать, куда делось моё весло? Кто рассказал? Кто?! Роло хрустко давит в двух пальцах ползущего по стене клопа — так, что хитин лопается вместе с надкрыльями, — и, сунув за щеку жука, облизывает четверню до когтей.       — Ты во сне болтаешь, болван. Любой догадается. Керольд ёжится, сплёвывает ругательство в адрес Бёрка: враньё, наверняка это Бёрк рассвистел, кто ж ещё? — и по-паучьи забивается в угол, где пахнет плесенью. Скрыга.