(Не) слабое звено

— Кару… прости меня, — рука Чехова дрожит в его руке, и он все повторяет, хотя Маккой запретил ему говорить: — Пожалуйста… прости. Умирает — но все равно думает не о себе. И что с ним сделаешь. Хикару спохватывается, когда понимает, что своим молчанием ранит его — будто и в самом деле никак не может простить… за что именно? Он хочет спросить, но боится, что сделает только хуже своими расспросами — и одновременно ему кажется, что все еще может закончиться хорошо до тех пор, пока Павел продолжает говорить. — Я должен был тебя послушаться, — тот не дожидается вопроса и рассказывает все сам. — Но я думал… мне было так… интересно… — изо рта у него идет кровь, и от страха Сулу чувствует тошноту. Скотти сказал, что транспортер заработает через минуту, но, кажется, прошло уже много часов. Но если судить по взгляду Маккоя, с которым он осматривал рану, для Чехова уже не было особенной разницы между минутами и часами. — Забудь, что я сказал тогда. Я просто волновался, — и, как оказалось, не зря. Не исключено, что Хикару и в самом деле стоило связать Чехова, запереть его в каюте, оглушить ударом по голове — лишь бы только не пустить на эту вылазку. Больше того — только так и можно было его остановить. На самом деле, Павел Чехов только выглядел беззащитным. На самом деле, он вполне мог за себя постоять. Но тогда почему случилось то, что случилось? Павел никогда не был невнимательным, не был глупым, не был инфантильным, в конце концов, он никогда не был слабым. Просто никто не смог бы увернуться на его месте. — Ты не пускал меня, потому что знал, что так все и будет? Разумеется, он не знал. Просто боялся. «Брось, парень успел многое повидать, — сказал ему тогда Кирк. — Он не слабак, выдержит небольшую миссию на планете. Надо же ему когда-нибудь начинать». Хикару ищет взглядом капитана и находит очень далеко — тот пытается что-то исправить, но только слишком поздно. — Чертовы твари, — доносится до них ругань Маккоя. — Они выстрелили в самого слабого. Это было не случайно, они знали, что делали. Сразу поняли, кто из нас самый юный, и… Рука Чехова дрожит еще сильнее, и слабый вздох, кажется, окончательно придавливает Хикару к земле. — Я не самый слабый, — говорит Чехов. — Кару, скажи мне, что это не так. — Павел… — Ты поэтому не хотел, чтобы я спускался?.. — Нет! — почти рявкает Сулу в ответ. — Я просто беспокоился, что с тобой может что-то случиться, вот и все, — эти слова звучат такой зловещей издевкой, что он немедленно осекается, но молчать нельзя, и он продолжает снова: — Леонард совсем не это имел в виду. Только возраст… и рост, может быть… только то, что они смогли разглядеть, прежде чем… выстрелить, — у него немеют губы, но он заставляет себя добавить: — Ведь ты тоже волнуешься, когда я отправляюсь на задание — не потому, что считаешь меня слабым, просто ты… опасаешься за меня, как я за тебя, вот и все. Чехов совсем не кажется убежденным этими словами. Он шмыгает носом и повторяет уже совсем тихо: — Я не хотел быть слабым звеном… Я только хотел посмотреть, каково это — по-настоящему работать… на поверхности. Как капитан… Как ты. — Ты не слабое звено, — с жаром противится Хикару. Как может говорить такое самый молодой член Звездного Флота? Но ведь в конце концов это и сыграло с ним очень злую шутку. — Павел, нет… ты никогда им не был, — кто-то кричит ему, что транспортер вот-вот заработает, и нужно приготовиться, но Сулу будто не слышит. Он уже знает, что это ничем не поможет, и куда важнее сказать последние слова: — Нет, ты не слабый, никогда им не был, — он прижимает его ладонь к своему лицу и хочет добавить что-то глупое вроде «ты сильный, и ты справишься сейчас», но глаза Чехова уже закрыты, и Сулу не успевает произнести ложь. И, конечно, в этот самый миг Скотти возвращает их на корабль — и смотрит на них круглыми от ужаса глазами. Лучше бы он настоял, что именно сегодня Чехов был необходим ему в двигательном отсеке — но тогда Павел нахмурился бы и спросил: «Это все потому, что вы не хотите отпускать меня на настоящее задание?», и все повторилось бы точь-в-точь. — Я не хотел пускать тебя, потому что люблю. Не потому, что считаю, что ты не можешь справиться с чем-то серьезным, — говорит он зачем-то, говорит все еще в настоящем времени, а не в невозвратимо прошлом, и почему-то ему кажется, что Чехов все еще может слышать, потому что его лицо, еще недавно искаженное болью, вдруг кажется очень спокойным.