Молчание

– Тётя, а почему вы никогда не рассказываете о Большом мире? Хилый воробей и сам не ожидал от себя такой дерзости. Поэтому на всякий случай отпорхнул в сторону, косясь любопытным чёрным глазом. Панибратское обращение меня – Даму ордена Золотого венка, баронессу Пшеничного поля, Генерального Директора Связи Волшебной страны, Первого Отведывателя блюд дворцовой кухни и прочая, и прочая – ничуть не задевает. Блеск этой словесной мишуры, и без того потускневший с годами, меркнет в одном лишь отблеске песчаной бури над Великой пустыней, в отзвуке её шума, протяжным эхом зашуршавшего в вопросе пернатой мелочи. Он его не слышит. И не догадывается, какую опаляющую бездну разверз его бестолковый жёлтый клюв. Бездна наверняка отражается в моих глазах, и я спешу их спрятать. Не один такой вопрошатель ужаснулся, заглянув в них неосторожно в эти мгновения. Речь смельчака угасала на часы, сон на многие сутки, а радость на годы. Но и само молчание моё оказывалось для него зловещим. Печаль и сумрак источались им, а следом своей чередой, цепью последовательных прозрений и постижений смысла рассыпанных кругом крупинок бытия, наползало отчаяние, от воспоминаний которого не избавиться уже никогда. Никоггда впрредь. Но где найти слова, которые бы не ранили и не обжигали паче удушливого молчания, леденящей тишины? И где найти для себя самой имена всему увиденному и пережитому, а найдя, сплести в законченный узор, осмысленную картину? И чтобы разум от неё не помрачался, а светлел? Неподъёмная задача. Но с каждым годом всё привлекательнее. Особенно когда ей снова и снова бросают вызов такими наивными вопросами, и в очередной раз остаётся тупо щёлкать клювом и прятать взгляд. Да и в остальное время его прятать, растворять в балагурстве и показном позитиве навеки застывшую в глазах ледяную глубину непостижимого Запределья. Предложение Страшилы отправиться с письмом через горы и пустыню в Канзас на поиски Элли в своё время тоже прогремело для меня вызовом. И точно так же разбудило древний страх, дремавший в глубине подсознания – там, где сплетаются заклинания Гуррикапа, зажигая искорки смысла в беспроглядной тьме. Этот запрет не только старше слова «я» – оно само держится на нём. Как плоть на скелете. Преступишь – утратишь себя. Вдребезги. Да уж коль посоветовала по доброте душевной незадачливому пугалу обзавестись мозгами, приходится расплачиваться. Мозги у него и впрямь варят. Знает, на чём сыграть. – Если ты не согласна, – молвил он, лукаво улыбаясь нарисованным ртом и глазами, порядком выцветшими под солнцем вечного лета, от которого негде было укрыться на площадке тюремной башни, – мы не будем настаивать. Пошлём в Канзас другую ворону. Помоложе и поспособнее. Надо ли говорить, что уже через час я неслась на юго-запад против ветра? И вот остались позади леса, щетинящиеся верхушками деревьев, на которые пикировала только в полном изнеможении и отдыхала лишь до восстановления сил. Родная страна Жевунов. Золото бескрайних пшеничных полей, изрядно потрёпанных мною в былые годы, голубые иглы остроконечных крыш, извилистые фермерские дороги. Для ностальгии времени нет. Цепь Кругосветных гор неумолимо приближается, пугая и маня. С желторотых лет живя в предгорье, воспринимаешь как естественный порядок вещей – вот она, граница мира. Никто не летал дальше, потому что никому такое безумие не приходило в голову. Тем не менее, откуда-то, из далёких преданий о заглянувших за грань смельчаках всем было известно: за перевалами простирается бесконечная пустыня, в раскалённом воздухе которой теряют речь и рассудок. Насколько буквально она бесконечна, задумываться не приходилось. Понятно, что волшебницы откуда-то прилетели, что где-то за этими песками есть жизнь. Но когда они распростёрлись передо мной воочию, ужас снова сковал жилы. Безжизненное пространство тянется за горизонт, и лишь песчаные волны бороздят его из края в край затейливыми траекториями под сумасшедшими ветрами пустыни. Понимаю, что надо дождаться попутного – и сильного! – ветра, иначе шансов пересечь её просто нет. Три дня мечусь по узким ущельям, стремясь поймать, не упустить подходящий воздушный поток. Заносит глубоко на восток, в Запретную долину, где высятся развалины гигантского замка. Забавно, но там есть жизнь. Знакомиться, однако, некогда – ветер наконец-то переменился. Парю в вихре, сильном настолько, что нет сил махать крыльями. Отдаюсь на его волю. С треском рвётся последняя связь с привычным миром Волшебной страны. Он схлопывается в кольце гор, уступив распахнувшейся пустоте. Я пытаюсь приноровиться к новым ощущениям, но внезапно они сменяются ещё более неприятными. Сейчас я понимаю, что в этот момент пересекала цепь камней Гингемы... Мир переворачивается, со всех сторон окутывает пыль. И цвет этой пыли – цвет вечного лета, что сметёт с лица мира все краски на изгибах воздушного пути. Изумрудная пыль быстро набивается между перьями, крылья тяжелеют, приходится снижаться против воли. Песчаная поверхность опасно приближается. Никаких камней, кстати, не разглядела – или не обратила внимание. Изо всех сил набираю высоту, стремясь вернуть в центр потока и отдаться на его волю, как рыба в стремительном течении. Мы не ры-бы. Ры-бы не-мы. Во все стороны разлетаются души мёртвых, и всё растворяется – мир, вселенная, человечество, даже солнце – весь калейдоскоп мыслей и чувств. Бледная улыбка рассудка, дробящегося на осколки и текущего, как песок сквозь пальцы. В пустоте виснет бесформенная мысль. Невидяще пялюсь в пространство, и ум начинает понемногу вращаться вокруг этой беспредельной двойственности, пропуская её сквозь себя. Но после первого же виража в воздушном потоке всё исчезло: стёрлась грань между образами и словами, которыми их можно было бы назвать, осталась только предельная мысль о пустоте – одной и той же во всех ее проявлениях. И ничего больше. Пытаюсь что-то крикнуть, но раздаётся лишь глухое «Кагги-карр!» Речь уже утрачена, и вслед за ней продолжает разрушается разум. В этом знойном безумии сплетается на горизонте миражом из песчаных бурь и ошметьев надежды рваная синеватая кромка. Хватая за хвосты расползающиеся мысли, пытаюсь понять, будет ли обидней погибнуть недалеко от конца пустыни, или же знание, что у неё всё-таки есть конец, хотя бы наполнит смыслом мою авантюру. Нелепая и бесполезная мысль отчаянно металась и билась о стенки черепной коробки лишь для того, чтобы развеять равнодушное уныние, давно вытеснившее всякий страх. Кажется, я начинала понимать (нет – постигать!) ход мыслей Страшилы и Железного Дровосека и смысл их вечного спора о мозгах и сердце... На пике этого бесконечного и заведомо бесплодного размышления лес на краю Великой пустыни в конце концов принял меня в свои объятия. Лес, пожалуй, ещё не принадлежал всецело Большому миру, а вместе с пустыней служил его фронтиром. Дядя Чарли, по крайней мере, будет удивляться ему, каким-то чудом или причудой выросшему довольно узкой полосой между степью и пустыней. Преддверье иного мира, с какой стороны ни глянуть. Опустившись на ветку могучего дуба и судорожно вцепившись в неё, коротаю ночь. Пытаюсь заснуть, но не смогла даже сомкнуть глаз. Лес шепчет зловещим многоголосием странных диковинных звуков. Яркие золотые звёзды буравят небосвод. Мозаика знакомых созвездий помогает мне худо-бедно нащупать якорь своего мироощущения. Впрочем, только худо и бедно. Рассудок перестал мутнеть, однако и восстанавливаться не спешил. Более того, я понимала – просто знала из тех глубин, где возмущённо клокочет нарушенный запрет и рвётся ткань заклинаний Гуррикапа, – что с продолжением полёта дальше вглубь Большого мира вернётся и это нарастающее безумие. Но выбора не было. Точнее, он был сделан ещё в Волшебной стране, на верхушке тюремной башни. Лес был полон птиц. Но всё равно, что пуст. Они с трудом понимали меня, и глаза их были бессмысленно пусты. Рой бессловесных теней сохраняет лишь видимость жизни. Дядя Чарли потом упомянет, что вороны в Большом мире живут от силы пару десятков лет. По мне и того много для такого ущербного призрачного существования. Посмертного, рискну сказать с уверенностью. Ещё одной детской загадкой меньше – куда улетают души умерших птиц. Вот в этот лес и улетают, теряя здесь всякую индивидуальность и разлетаясь затем по Большому миру. И моя дорога лежит туда же. С одной существенной разницей: мне необходимо вернуться. Пусть и безумной тенью... Не спрашивайте – «как?» Позже выяснится, что мои скитания по Большому миру заняли не одну неделю. Тогда же я очень быстро потеряла счёт дням, завертевшимся в нескончаемом круговороте. Рассудок тонкой струйкой продолжал убегать, оставалось твердить, как вопль Небесам, одно только слово: «Канзас! Канзас! Канзас!» – начинающее для самой звучать подобно бессмысленному карканью местных ворон, которым я всё больше уподоблялась. Заслышав его от людей, обращалась в слух и напряжённо нанизывала роняемые ими слова на острие смысла, складывала в фразы. Направление постепенно прояснялось, но сознание всё больше туманилось. Впрочем, оказалось, что вцепившись в цель мёртвой хваткой, на инстинктах и рефлексах её можно дожать не хуже, чем на интеллекте. Если не лучше – далеко не факт, что в здравом уме и твёрдой памяти мне удалось бы разыскать ферму Смитов и узнать Элли, которую видела лишь однажды издалека. А может быть, и вовсе нет никакого Канзаса и никакого Большого мира. Может быть, все образы, начиная с приграничного леса – всего лишь причудливая игра теней посреди песчаной бури, преломлённая сквозь призму моего безумия. И я просто должна была сойти в его глубины до предела и самораспада, чтобы тем самым вызвать из небытия, из сердца Хаоса, спасителей Волшебной страны. Я даже не помню, как оказалась в клетке. Вплоть до возвращения в лес мир оставался для меня разбитым на осколки с острыми колючими гранями. Звуки и образы с трудом складывались в ускользающие безымянные понятия. Дремлющий разум окутывала пелена тумана, подобного тому, который десятилетием спустя раскинет над Волшебной страной пробудившаяся Арахна. Сумма восприятий никак не перерастала в восприятие суммы. Я запоминала все разговоры Элли с дядей на долгом пути, но заботливо сохраняясь в памяти до лучших времён, они пока что не прорастали смыслом, воспринимаясь на уровне отдельных знакомых слов, а больше интонаций, говорящих порой куда больше, нежели слова. И вот как вы предлагаете об этом всём рассказать?.. Лишь на борту сухопутного корабля, врезающегося в песчаный простор, всё быстро потекло в обратную сторону. Чем ближе становилась кромка Кругосветных гор, превращаясь в колючий зигзаг на краю Великой пустыни, тем более прояснялся ум и радостью наполнялось сердце. Казалось, ко мне вернулась далёкая молодость, и мир снова раскрылся своей новизной. У камня Гингемы я была уже почти прежней. К сожалению, всё ещё немой – а спутники, вымотанные пустыней и силой колдовского камня, как-то резко поглупели и упорно не понимали, казалось бы, вполне выразительных жестов. Наконец Элли всё-таки догадалась открыть клетку. Моя догадка попала в цель: надо мной, жительницей Волшебной страны, камень не имел власти. Здравствуй, родная сторонушка, где сладок и приятен даже дым, где тёплый ветерок подхватит и сам домчит до Жёлтой страны к волшебнице Виллине: уж она-то должна разгадать секрет чёрного камня. В заклинаниях Гингемы она разбирается, раз уж сумела переделать ураганное. Однако родина вдруг встретила меня неприветливо. Ветер всё время дул встречный и противный, а на привалах поджидали совершенно неожиданные опасности. Меня словно заклеймила невидимая печать Большого мира, и Волшебная страна считала меня чужаком, несущим его заразу. Дорога в Жёлтую страну, на которую я с запасом отвела трое суток полёта, заняла в итоге вдвое больше времени. Если бы не закалка пустыней, ещё неизвестно, добралась ли бы вообще. И только чудесный виноград из долины окончательно вернул всё на места. Забавно: я ведь пролетала над ней. И если бы не спешила попасть в Жёлтую страну как можно скорее, вполне бы могла отдохнуть в её уютной тени. А поклевав виноград и ощутив необычайную силу, которую он придаёт, несомненно, принесла бы гроздь друзьям, ещё не зная, что ягоды помогут им преодолеть притяжение камня, сбив ему систему опознавания «свой-чужой»... Но глупо об этом сожалеть. Безумие Большого мира умудрило меня, рассыпающиеся в нём смыслы научили видеть смысл там, где его обычно не замечают. Несомненно, мне нужна была эта неделя изнурительного полёта и опыт пришельца в родной стране, а им – неделя умирающей надежды и захлёстывающего отчаяния. Путь к себе всегда долгий и кружной. Для меня он пролёг через запределье Большого мира. Новые путешествия через десяток лет на фоне этого выглядели лёгкой прогулкой. Ну, почти. Дракон Ойххо – существо из Пещеры, не охваченной магией Гуррикапа и соединённой с Большим миром подземной рекой. Чем-то сродни Великой пустыне с той лишь разницей, что там можно жить - если, конечно, не пить из Источника забвения. Я так до сих пор и не поняла, насколько Ойххо разумен, не умеет ли он говорить или просто не хочет (Шестилапые из Пещеры вроде бы могут произносить отдельные слова, но это не точно). Во всяком случае, ни перелёты, ни пребывание в Канзасе никогда не создавали ему проблем. Перелёты в уютной кабинке на его спине легко переносили и мы с Фарамантом. А вот остальное... К сожалению, подготовка экспедиции в Канзасе оба раза занимала немало времени, поэтому волны безумия успевали меня настигнуть и опять захлестнуть сполна. А в этом нет ничего приятного. Обидней всего было встретиться в таком состоянии с Элли. Она приехала слишком поздно, когда жёлтый туман (да, в самом деле очень похожий на тот, для борьбы с последствиям которого мы снова взываем к их помощи) уже окутал сознание. Всё воспринимается словно сквозь пелену, расплываясь цветными пятнами. Взрослая девушка... тёплые нежные руки... голос, журчащий, как горный ручей... Как много могла бы я ей рассказать, а теперь не способна даже толком слушать. Хорошо чувствую лишь одно – печаль и сочувствие в её больших, по-прежнему светлых голубых глазах. Кажется, она понимает мою боль. Боль по ту сторону смерти, вторично испытанную при жизни, боль тени, утратившей своё «я»... Когда мы вернулись в Волшебную страну, а ко мне вернулась способность что-либо понимать, я поняла, что по отношению ко мне предсказание мышиной королевы Рамины, о котором в прошлый раз проболтались Энни с Тимом, «своих друзей вы больше не увидите», не было нарушено. Элли виделась и прощалась не со мной – просто с вороной... Не знаю, правда, что это означает применительно к Фараманту. Я никогда не заговаривала с ним о Большом мире и никогда не заговорю. Его глаза всегда скрыты за зелёными стёклами, поэтому никто не увидит в них того, что подчас видит в моих. Только оба раза по возращению замечала, как прибавилось седины на его висках. Сам он этого не знает – из-за тех же очков. В одном абсолютно уверена: случись необходимость отправиться туда вновь – он начнёт готовиться без раздумий. Я тоже. Даже если преодолевать дорогу одиноких и отважных снова придётся своим ходом. – Что о нём рассказывать? – отвечаю воробью после короткой паузы. – Все мы там будем...