Заключим пари?

Гарри сидел на бортике ванной, спустив ноги с закатанными штанами по колено в воду, и медленно водил морской губкой по чужим плечам, периодически сжимая и вновь окуная пористый комок в полупрозрачную воду, покрытую тонким слоем пены. Иногда задевая завихрения татуировок пальцами, он разглядывал их, ощущая пленительную красоту каждого штриха — рисунок будто оживал, поддаваясь его манипуляциям. Вот он только посмотрел в сторону, а чёрные линии уже изогнулись, изменившись, сместившись, поменяв форму. Эта метаморфоза обладала какой-то гипнотической силой, которой он не мог сопротивляться, раз за разом заигрывая с чёрными разводами. Абсолютно обнажённый профессор расслабленно читал эссе первой группы, перелистывая ленивым жестом работу за работой, и не обращал на Гарри абсолютно никакого внимания, словно его и не было в ванной вовсе. Впрочем, Гарри это не сильно трогало. Ему просто нравилось вот так вот ощущать чужую влажную кожу, когда Том невольно касался плечом его колена; нравилось, когда тот сжимал переносицу, откидывая голову ему на ногу, и, отняв руку от лица, резко спрашивал вполголоса: «Какие применения бывают у микстуры Зловредности?» Гарри отводил ладонь с губкой в сторону и незамедлительно отвечал: «Всё зависит от дозировки. Пять капель помогают очнуться от безрассудства, вызванного Дурманящей настойкой, десять — от бесконтрольного смеха, двадцать — нейтрализует побочный эффект Эйфорийного эликсира наравне с перечной мятой. Около тридцати капель в чай позволят не уснуть, выпив Усыпляющее зелье». Тонкие губы Тома изгибались в циничной улыбке, когда он задавал следующий вопрос: «Что ты думаешь об этом?» И тогда Гарри щурил глаза, вчитываясь в перечень глупостей, больше подходящих первому курсу зельеварения, чем факультативу для студентов, уже прошедших школу Северуса Снейпа. Ему был приятен едва заметный огонёк одобрения, всплывающий на поверхности черноты и тут же исчезающий под коркой льда чужих глаз в момент, когда профессор терял интерес к нему, вновь возвращаясь к парящей перед ним кипе эссе. Тогда Гарри снова подманивал бутылёк с гелем, и в нос тотчас ударяла смесь земли, мха, ландыша… Каждый раз вдыхая, он оказывался в лесу, ощущая, как из-под листвы, скинутой деревьями на землю, мнётся нечто незнакомое, ядовитое и опасное. На мгновение у него перехватывало дыхание, а затем рука с губкой невольно соскальзывала с плеча, опускаясь и скользя вдоль груди Тома. Профессор мгновенно ловил её, приводя Гарри в чувства, но отголоски шелеста листьев и невнятного трепыхания зверя продолжали его преследовать, даже когда аромат растворялся на коже Риддла, впитываясь в неё. Гарри, вновь подвластный этой силе, склонялся, будто преследуя еле ощутимый шлейф странной эссенции, а затем пробовал чужую кожу на вкус, захватывая соскользнувшую мыльную каплю и становясь свидетелем того, как рисунок в очередной раз изгибается, будто под влиянием его прикосновения. Однако профессор, полностью погрузившись в работу, не замечал даже его маленьких шалостей. А Гарри просто устал дуться на него после того случая, понимая, что бойкот не работает и на провокации тот не поддаётся. Даже когда Гарри, выгадав место и время, решил позажиматься в тёмном коридоре с какой-то семикурсницей, Риддл лишь прошёл мимо с задумчивым выражением лица, будто вовсе их не заметив, а уж Гарри постарался, чтобы тот разглядел всё в деталях. Да, глупо. Да, банально. И, да… ревность не сработала. Том, казалось, уделил больше внимания кривой картине в конце коридора, чем им, нарушающим правила. По крайней мере ей, потому что для студентов высшего Хогвартса, как их обозначали в кипе документов, валяющейся в кабинете директора, отсутствовала часть правил. В принципе, Гарри и не ожидал иного исхода. Если бы профессор потом устроил истерику, он бы не был столь ему интересен: тот бы просто попался на нехитрый трюк. Чего Гарри категорически не хотел: он провоцировал и огранял черты характера, впитывал эту информацию и познавал слабые и сильные стороны этого человека. Если он будет знать Тома Риддла как свои пять пальцев, он сможет предугадывать его действия — сможет читать его как открытую книгу. Это позволит Гарри получить над ним власть. Может, и не сейчас, но в будущем точно. Не напрямую, естественно, не через шантаж или грязные приёмы, а управляя звеньями чужой души и желаний, что, по сути, является самой неприметной из манипуляций. Превратись для человека в джина из бутылки, и он сделает что угодно, чтобы его желания начали исполняться. Вот только, в отличие от профессора и директора Дамблдора, Гарри не обладал способностями к легилименции — всего лишь овладел окклюменцией, убив при этом не одну сотню нервных клеток профессора Снейпа, — но его сила заключилась в другом: в повышенной эмпатии. Обычно он острее других воспринимал чужие эмоции, их вариативность и крохотные изменения в настроении, просто находясь рядом. И слово «обычно» здесь не просто так — с Риддлом его исправно работающая всё это время эмпатия тоже не помогала. Поэтому оставалось действовать по старинке, немного грубо и рудиментарно — что поделать? И сегодня был тот самый день: день смены тактики. Гарри сделал вид, что ничего не случилось. К вечеру он пришёл к его комнатам и вместо стука запустил летающую записку, которая тут же пробралась через расположенную для этого щель. Через пять минут дверь открылась. Профессор прислонился к ней плечом, разглядывая его с насмешливым пренебрежением — выражение, которое заискрилось экстазом по венам Гарри, словно пузырьками сливочного пива по горлу. Продуманный механизм был не без изъяна. Всю неделю, что он играючи обижался, Гарри измерял и свой лимит тоже: лимит дней, который он сможет провести без профессора. И результат, увы, был неутешительным: семь дней, двадцать два часа и три минуты. Главным изъяном собственных планов были он сам и его чудные чувства. Что ж, он мог поаплодировать себе, поздравив с очередным проигрышем. Но, надо заметить, весьма плодотворным проигрышем. Мяться на пороге Гарри не стал. На плечи Тома был накинут тонкий халат тёмно-зелёного оттенка, а с бёдер чуть сползали такого же оттенка штаны — он собирался или спать, или ванную принимать. Еле слышное журчание воды намекнуло, что второе, а Гарри был не против составить ему компанию. Риддл не стал ничего говорить или приглашать, он просто прошёл внутрь, исчезая в проёме. Однако Гарри, помедлив, последовал за ним, замерев в дверях и просто наблюдая за чужими действиями. Том, успев скинуть на спинку кресла халат, стянул штаны, закончившие там же, и спустился по ступенькам, располагаясь у края ванной, встроенной в сам пол. Его лицо тут же скрылось за кипой взметнувшихся в воздухе эссе, что Гарри категорически не устраивало. А когда он, закатав рукава рубашки и штанины брюк, устроился у профессора за спиной, тот не стал протестовать, как и когда Гарри приманил банные принадлежности, ощутив крохотную власть над телом под его пальцами. Ладонь вновь соскользнула, и на этот раз Том не остановил её, когда Гарри чуть склонился вперёд, скользя губкой вдоль его бёдер под водой. Губы наткнулись на впадину над левой ключицей, где замерло несколько капель, хранящих тот одурманивающий аромат, оказавшийся в следующее мгновение у Гарри на языке. — Ты мыть меня собрался или слюнявить? — раздался его приглушённый, чуть задумчивый голос, означающий, что профессор всё ещё погружён в чтение одной из работ. — Что появилось первым — курица или яйцо? — улыбнулся Гарри, поймав очередную соскользнувшую с кончиков чёрных волос каплю. — Помыть и облизать тебя целиком, или облизать и помыть? — Курица — лишь способ, которым одно яйцо производит другое яйцо, — будничным тоном изрёк Том, отправляя обратно очередную работу, где алеющим почерком отпечатались его комментарии и оценка. Пальцы повели губку вправо, и запястье задело тазобедренную косточку, а затем — влево, приласкав низ живота. Профессор слегка отклонил голову назад, и они встретились глазами. Гарри не стал медлить и дотронулся своими губами до чужих, будто крадя запретный поцелуй, прежде чем отстраниться с лёгкой улыбкой и вытащить руку из воды. Всё мыло осталось в воде, и бутылёк вновь щёлкнул крышкой, распыляя плотоядный аромат по воздуху. — Как называется гель? — поинтересовался он, сжимая несколько раз губку в руке, чтобы появилось лёгкое облачко пены. — У него нет названия. — Тогда где ты его приобрёл? В торговом центре или в аптеке? Том ничего не ответил, по всей видимости слишком поглощённый очередным эссе. Гарри перевёл взгляд на отражение в зеркале, заметив фанатичную полуулыбку и горящий интерес в глазах, а затем посмотрел на исписанный аккуратным почерком лист. «…Измельчённый безоар преображается в теле единорога. Как известно, безоар — непереваренные комки разных веществ, в том числе волосяной покров и волокна растений (иногда сгустков крови), которые накапливаются в пищеварительной системе преимущественно жвачных животных. Единорог также входит в категорию жвачных магических созданий, если предположить возможность их разведения для создания уникальных безоаров, способных впитать все свойства крови этого животного без нужды, чтобы та была, цитирую, «свежей, тёплой, выпитой из раны», таким образом избегая побочного эффекта: проклятия. Нельзя не упомянуть, что это позволяет избежать и нежелательных последствий для самого создания: небольшой безоар, вновь сформированный в желудке единорога, не нуждается в принудительной экстракции — природа сделает всё сама. Однако проблема заключается в другом — в способе поглощения частиц…» — Чудесно, — раздался сиплый голос профессора. Гарри поморщился: — И невозможно, — прокомментировал он. — Зависть, Гарри, — это контрпродуктивный грех, — поведал Том безразлично, продолжая скользить по строчкам глазами со всё той же маниакальной усмешкой, слегка вздёрнутых уголков губ. — В среду ваша очередь. Ты подумал над темой или собираешься намеренно разочаровать меня, чтобы проверить реакцию? Губка замерла над плечом Тома, а потом соскользнула вдоль его руки. Гарри возразил: — Я бы не посмел использовать учёбу в подобных целях. — И? — нетерпеливо поддел он его. — Всё ещё перебираю свои варианты. — Или же у тебя нет никаких вариантов, потому что ты позабыл о предстоящей работе, слишком увлечённый другими сторонами жизни, более привлекательными, чем помёт единорогов, — насмешливо цыкнул профессор. Если бы не искреннее веселье в голосе Тома, Гарри бы предположил, что его только что попрекнули недавним времяпрепровождением, а это означало, что Риддл не остался равнодушным. Если бы не острое едкое веселье, вплетённое в чужую интонацию, увы, отнюдь не поддельную… На уголке листа появилась оценка — высший балл, — что заставило Гарри помрачнеть ещё больше. Он зацепился глазами за имя студента, имя ему незнакомое, прежде чем эссе растворилось в воздухе. — Чернила гадюки-каракатицы, — еле слышно вздохнул он. — Ведь это они были использованы для татуировок? — Одни из, — туманно подтвердил Том. — Если тебя интересует тема, возьми на заметку волшебные чернила как таковые. — Комбинация? Вечные, меняющиеся… — Гарри оборвал себя на полуслове. — Но всё бесполезно без нужного заклинания. Это ведь что-то индивидуальное, на заказ? — он склонился над плечом Тома, рассматривая очередной слегка изогнувшийся виток. — Что означает чаша? «Познай самого себя... Сделаю тебя темой своего эссе». Гарри ухмыльнулся. — Разве ты не сдал с успехом прорицание? — О, — протянул Гарри. — Я не подумал об этом в подобном ключе. Туз кубков… Он вообще не задумывался о том, что существует какая-либо символическая связь, — ведь это не руны, — да и не имел возможности так близко и не спеша рассмотреть узоры, покрывавшие тело профессора. Гарри остановил взгляд на перевёрнутой чаше, всматриваясь в неё с минуту, и прошептал, точно повторяя за дрожащим голосом Трелони: — Перевёрнутый туз кубков сулит беды и разочарования в любви, свидетельствует о гнетущем одиночестве… — он неторопливо обвёл губкой сплетающиеся линии чаши, — или о фальшивых чувствах. Почувствовав странное покалывающее ощущение на кончиках пальцев, Гарри сразу же отдёрнул руку. — Гм, — лишь отозвался Риддл, отправляя на свой стол предпоследнее эссе. Перескочив на контуры второго образа, Гарри коснулся его кончиками пальцев и уточнил: — Это корона или диадема? — Диадема. — Значит, Императрица, — выдохнул он, напрягая память и рассматривая опять же перевёрнутое изображение: — Перевёрнутый аркан говорит о матери, забывшей о нежности и материнской любви, возможно, о недопонимании в кругу семьи. Может обозначать наплыв проблем в будущем, связанных с делом всей жизни: тупики, неудачи, сорвавшиеся планы… Гарри оборвал себя на полуслове, сжав губку между пальцами. Вода стекла по плечу под его пристальным взглядом, словно украв каплю чернил с рисунка, — или это была игра воображения? — И кто же станет моей головной болью, ты, случайно, не в курсе, Дельфийский оракул? — раздался голос профессора, и он откинул голову, награждая Гарри глубоким, неподвижным взглядом. Если бы он не был абсолютно уверен в своей способности к преграждению пути к разуму, подумал бы, что Том рыскает у него в голове. «Невозможно». — Медальон похож на Колесо Фортуны, — проигнорировал Гарри его вопрос, дотронувшись кончиками пальцев до тонких чернильных линий, и, будто подвластное ему, колесо повернулось, а линия цепи хлестнула по ободку. — Карта перемен, обозначающая шанс изменить что-то в своей жизни. Том вернулся к своему занятию, а Гарри спросил: — Что ты изменил или планируешь изменить? В ответ послышался смешок, но Гарри не брался утверждать, относился ли он к его вопросу или к последнему эссе, поэтому присмотрелся к следующему символу — изображению кольца. Совсем тоненькой полоской угадывался треугольник, заключённый в квадрат чернильного пятна камня, как символ на груди ангела Умеренности. — Умеренность, — произнёс он, когда кольцо на мгновение скрылось под губкой, — состояние равновесия, достигнутое тяжким трудом. Исцеление и преодоление болезни, — задумчиво пробубнил Гарри. — Хм, если бы Императрица не была перевёрнута, то эта пара указывала бы на полную гармонию с природой и всем сущим. И, наконец, книга. Или тетрадь-дневник, если судить по толщине. Гарри отвёл руку, разглядывая её. Простой чёрный квадрат с тонкими линиями, обозначающими страницы. Никаких узоров, никаких символов или обозначающих знаков… Ничего, кроме отсутствия всего. Небытие. — Смерть, — выдохнул он, прикоснувшись подушечками к контурам прямоугольника и ведя вверх, пока не достигал угла книги, чтобы тут же свернуть вправо, вниз, влево… Страницы еле заметно затрепетали, и на миг ему померещилось, что чернила перекинулись на его пальцы, распространяясь такими же чёткими линиями по руке, обхватывая запястья и поднимаясь к локтю. Он тут же встряхнул руку и окунул её в воду, встретившись с пристальным взглядом профессора. Последнее эссе уже исчезло. — Карта, означающая конец и начало, расставание и последующую встречу, абстрактную смерть как финал этапа и возрождение как новое начинание… — Гарри моргнул, коснувшись ладонью лица, будто стряхивая наваждение. — Почему именно эти пять символов? — Шесть, — поправил его Риддл. — Присмотрись. Гарри слегка отклонился, сконцентрировавшись на рисунке, разделяя линии и группируя их. Он смотрел около пяти минут, пытаясь найти какую-нибудь абстракцию, припрятанную между чернильных потоков, пока не заметил это или, скорее, это дало заметить себя. Еле заметный круг, распускавшийся в плавную линию, наполненную еле заметными просветлениями полукругов чешуи — линию, которая, стоило ему заметить удлинённый штрих, похожий на зрачок, плавно свернулась, клубясь и меняя форму. Змея. Змея вечности. — Карта Мага, — прошептал Гарри, обводя пальцами повёрнутую восьмёрку змеиного туловища. — Единство всего сущего и лидерство. Сила, ограниченная лишь разумом и интуицией… Союз зримого и потустороннего, логики и полёта мысли, рассудительности и чувственности. Карта обозначает человека, наделённого особым обаянием, способностью повелевать окружающими, пониманием собственной уникальности — мудрый лидер, обладающий бешеной… Впрочем, — Гарри замолк на мгновение. — Я не знаю, перевёрнут ли аркан. Если перевёрнут — сексуальность используется в корыстных целях, ум — в хитрости, знание — в эгоизме, лидерство — в коррупции. Маг становится простым иллюзионистом — мошенником, — усмехнулся Гарри, поймав взгляд Тома в отражении зеркала. — Почему именно они? Профессор откинул голову ему на колено, положив руку на бортик: — Интересно почему, — протянул он критически. — Какие догадки? — Это крестражи? — Позволь себе сказать это с другой интонацией, Поттер. — Это крестражи, — утвердительно кивнул Гарри, сам ещё не понимая, к чему толком подобрался и почему профессор так спокойно позволил ему сделать это. — Но почему они такие… абстрактные? «И это единственное, что тебя волнует, Поттер, в такой ситуации?» — мысленно укорил себя Гарри и виновато застонал. Он не имел точных сведений о самом процессе создания крестража, кроме категоризации сего процесса как «ужаснейшей из всей тёмной магии» и понимания, что для проведения действа были необходимы сосуды, которые и получали впоследствии название «крестраж». То, что он видел перед собой, не очень-то подходило под это описание. Однако, если посмотреть на кожу профессора, как на телесный сосуд, получалось, что он сам и есть собственный крестраж, что попросту противоречило логике их создания и цели. — Сколько сейчас, наверное, занимательных мыслей в твоей голове, — послышался глубокий голос, и Гарри не сдержал улыбку. Страх перед этим человеком с самого начала смешивался с азартом, с желанием познать его самые гадкие секреты — залезть под самую кожу. Он бы солгал, если бы сказал, что испугался в тот момент, поняв, что чужая кожа является доказательством нескольких преступлений… Да, конечно, опасения были, но, играя с огнём, Гарри будто оживал — ему это не претило. — Ты ведь не поделишься со мной деталями создания крестражей? — Нет. — А чем тогда?.. Гарри вновь подался вперёд, скрестив руки на чужой груди. — А чем ты готов пожертвовать? Казалось, это не Том спросил, а змея на его спине прошипела. Ледяной налёт стал столь тонким, что чёрные воды затопили радужку, и Гарри буквально провалился внутрь, забарахтавшись в мёрзлой трясине и упёршись ладонями в проявившееся покрытие над головой. Лёд больно ужалил кожу рук, и он, задохнувшись на одно краткое мгновение, очнулся, оторопело моргнув. Гарри сглотнул и поспешно изрёк: — Я могу стать твоим седьмым крестражем, — это вылетело как-то само собой. Профессор заинтересованно вскинул брови, а многообещающая улыбка застыла на лице. — Получить мою душу и распотрошить её — твоё желание? Каков наглец, — улыбка дёрнулась, исказившись, когда тот рассмеялся. — Но я ценю твой добровольный жест, скрывающий корысть под маской жертвенности. Я лишь пошутил, Гарри, — тон внезапно изменился. — Ты всегда можешь позаимствовать одну занимательную книгу у Альбуса Дамблдора, но вряд ли станешь углубляться в неё — ты не дитя войны. В тебе нет страха смерти. Есть только подсознательное желание прикоснуться к ней, чтобы ощутить себя живым. В период условного мира ты мучительно жаждешь удара, неминуемого столкновения социальных противоречий. В тебе нет ненависти, жаждущей конца бытия, лишь изматывающее желание сопротивления и буйства, — в голосе со скрежетом прорезались металлические нотки. — Поэтому, в то время как Дамблдор проповедует мир, ты готовишься к войне, примеряя на себя роль избранного. Не задумываясь, ты шёл по пути совершенства, — Том скосил взгляд, хмыкнув. — Ты всегда стоишь на несколько ступеней выше других, но это не высокомерие и не заносчивость, сколько страстная и всепоглощающая любовь к трудностям. Вот только в какой-то момент та жизнь, где нет чересчур крутой вершины, чтобы покорить, связала тебе руки: сейчас ты обременён оковами своего возраста, родом занятий и окружением. Тебе попросту скучно. Поэтому ты готовишься и подыскиваешь себе череду трудностей, чтобы потом их успешно преодолеть, возвысившись над своим противником. — Он сделал паузу, потянув его за ворот рубашки так, что они оказались нос к носу, и прошелестел: — Поэтому ты бросишь мне вызов, поэтому когда-нибудь мы столкнёмся, и я не собираюсь потакать тебе, как уже не единожды говорил, — я уничтожу тебя, Поттер, и этим сделаю тебе одолжение. Холодок пробежал вдоль позвонков, и Гарри, всё это время задерживающий дыхание, выпустил весь воздух из лёгких, следующим глотком наполняя грудь потрескивающим в воздухе напряжением, будто надвигалась гроза. — Я постоянно ломаю над этим голову, но никак не могу понять, — еле слышно прошептал он, соскальзывая миллиметр за миллиметром в воду. Губка выскользнула из руки, всплывая где-то неподалёку. — Чего ты никак не можешь понять? — Почему именно я? Почему я так сильно пугаю тебя? Гарри опустился в воду, ощущая, как ткань брюк намокает и тяжелеет, и стал расстёгивать пуговицы на рубашке. Одну за другой, пока руки не исчезли под прозрачной поверхностью. Пальцы зацепились за пряжку ремня, вытянув сам ремень из воды, будто пойманную гадюку, и отбросив его в сторону. — Потому что нет ничего страшнее добровольца-смертника, — ответил профессор, не спуская с него испытующего взгляда. — Или же нет ничего страшнее любви к добровольцу-смертнику, — внёс поправку Гарри, расстёгивая брюки, и поспешно стащил их, наслаждаясь чужим вниманием. — Боишься, что я отниму у тебя столь вожделенное одиночество? Кое-как стягивая прилипшую к телу рубашку, он сдался и склонился вперёд, прикоснувшись губами к чёткому тёмному разводу вен под кожей. Том не вздрогнул и не сдвинулся с места, лишь опустил взгляд, продолжая молча наблюдать за ним, и Гарри дотронулся до горошины соска, мягко дёрнув языком вверх-вниз, тут же заметив россыпь проступивших мурашек. А затем, задержав дыхание, он исчез под водой. Коснувшись чужого члена, Гарри разжал губы, тут же пропуская глоток воды вместе с нежной кожей, набухающей возбуждением плоти. Звуки вокруг показались чрезвычайно приглушёнными на контрасте с оглушительным биением собственного сердца, работающего на износ. Удушье медленно схватило его за горло, когда он насадился ртом до основания. В горле запершило, и вода смешалась с собственными слезами, но это стоило услышанного им стона, осевшего рябью на воде. А затем Гарри стремительно вырвали из объятий воды, заставляя алчно глотнуть воздух, моментально обжёгший лёгкие. Приступ кашля застрял в горле, когда его губы накрыли другие — трепещущие, горячие, голодные, — а язык грубо толкнулся в рот, заменяя член и точно так же не давая перевести дыхание. Всхлипнувший вздох через нос дополнился всплеском воды, когда профессор сорвал с его рук висящую тряпкой рубашку и отбросил ту куда-то, сразу же привлекая к себе и усаживая на бёдра. Колени Гарри больно ударились о плитку ванной, и он невольно упёрся руками в бортик. Он больше не требовал и не просил — он ничего не говорил, когда ощутил, как руки Тома сжали его ягодицы, грубо рванув на себя, и Гарри по инерции потёрся пахом о пах, рыкнув в чужой рот; ничего не говорил, когда Риддл вошёл в него сразу двумя пальцами, что мгновенно отозвалось неприятным зудом — в этот раз он не готовился, а из воды смазка была так себе. Однако выбирать не приходилось. Гарри сам приподнялся, опустившись на пальцы, углубляя поцелуй и проглатывая стон за стоном, когда боль перетекала в тянущее наслаждение и, наоборот, наслаждение в наполняющую его тупую боль от растяжения. Том мягко отклонял голову назад, утягивая его за собой. Гарри сам последовал за чужими губами, невольно навалившись всем телом и прогнувшись в пояснице. Но стоило ему принять более активное участие в происходящем, как Том перехватил инициативу — пальцы исчезли. Гарри разорвал поцелуй, не сдержав стон неудовлетворения и злобный шёпот: — Если только ты остановишься, я сделаю всё, чтобы твои страхи сбылись: взберусь по чужим головам и заполучу место в палате… — Даже по склонённой голове своего отца? — Я займу его место, — угрожающе прошипел Гарри, вжавшись в Тома и дотронувшись губами до горла, чтобы стиснуть их на влажной разгорячённой коже. Шальные капли оказались на языке, пропитанные лёгкой горечью того аромата. — И это означает заполучить? — покачал тот головой, сжав его лицо за подбородок и заглянув в глаза. — Ты просто возьмёшь то, что твоё по праву, превратившись в капризного маленького пэра, которому нагрели стульчик, чтобы ему было теплее сидеть; которому должны прислуживать и выполнять каждый его каприз; у которого нет чёткого виденья того, насколько важен каждый отданный им голос; у которого нет амбиций, но много требований! Отпрыска, который ничего не хочет изменить, потому что ни в чём никогда не нуждался: всё выполняли по первому требованию! Это ты имеешь в виду? — в тон ему выдал профессор. Всё не так, чёрт возьми! Гарри отчаянно выдохнул, и тут же захлебнулся воздухом, когда краем глаза заметил кончик палочки в чужой руке — и когда он только успел? — а затем почувствовал это: тёплое, скользящее и наполняющее его проникновение не пальцев — чего-то иного. — Ты… — обвинение превратилось в стон. Он под напором толчка вжался в Риддла и вновь схватился за край ванной. Шумно выдохнув, Гарри обернулся, глянув через плечо, и заметил буйные завихрения воды. Послышался стук палочки, видимо вновь оказавшейся на подставке, и Гарри обхватили чужие руки, разводящие его ягодицы, чтобы сжатая вода, превратившаяся в гибкую фаллическую конечность, с новым толчком проникла ещё глубже, высекая искры у него из глаз. Сильной боли не было, лишь тупое растягивающее ощущение, из-за которого было страшно сделать новый вдох. Вода казалась чересчур мягкой, чтобы натереть, и одновременно твёрдой, чтобы сохранять форму… Странное ощущение, которое порождало столь же странный отклик внутри всего его естества. — Ты же этого хотел, — вкрадчиво заметил Том, когда Гарри, подавшись вперёд и ускользнув от грубого проникновения, проехался щекой по его щеке. — Я очередной твой каприз, Поттер, навеяный скукой и жаждой острых приключений. Новая вершина. Нет! — Подожди, — еле слышно попросил он, сглотнув. Однако ждать Риддл не собирался, играючи подчиняя себе искусственного элементаля или чем бы это ни было. И Гарри уткнулся ему в шею, насильно приказывая себе расслабиться, когда каждая мышца буквально одеревенела от напряжения. — Я — новый вид спорта, которым ты увлёкся. И как только овладеешь им — мной — в идеале, что тогда?.. — едва ли не нежный шёпот коснулся его уха. Гарри издал протяжный стон, потёршись возбуждённым членом о чужую плоть под влиянием очередного проникновения — вода будто раскачивалась сзади, постоянно заставляя его тереться о Тома, что дополняло и без того острое возбуждение новыми оттенками. Что тогда?.. Что тогда? — Я возненавижу тебя, — выдохнул Гарри, откинув голову назад и встретившись взглядом с непроницаемым озером, окутанным желанием, будто пеленой тумана. — Любовь скоротечна и непостоянна… — он расплылся в улыбке, тут же закусив губу на мгновение, чтобы не застонать в голос. А затем надрывно добавил: — Ненависть же безмерна, беспощадна и неукротима — стремление к уничтожению объекта, неизлечимое временем. Я хочу ненавидеть тебя до конца своих дней, ненавидеть так сильно, что растворюсь в тебе без остатка, — заключил он прерывистым шёпотом, содрогнувшись всем телом от волны накрывшего его наслаждения. Тонкие губы Тома изогнулись в сочувственной усмешке, словно ему было его жаль, и Гарри накрыл этот оскал в поцелуе, всхлипнув, когда толчки стали порывистее и интенсивнее, непрерывно даря ему сладкую каплю боли, переходящую в нарастающий шторм экстаза. И он начал двигать бёдрами, потираясь о пах Тома, отчего у того сбилось дыхание, а тонкий слой льда во взгляде покрылся трещинами, на мгновение позволяя окунуться в дурман ответного наслаждения. Гарри желал его всего и плевать как — в качестве любовника или врага, он хотел стать обладателем каждой его мысли и желания, каждого его побуждения, каждой радости и несчастья, каждой улыбки и приступа гнева; хотел обладать его душой, каждым её осколком — каждым крестражем. Том подался вперёд, скользнув губами вдоль челюсти — к шее, а затем и к ключицам. Гарри стиснул бортик ванной, приподнимаясь и опускаясь одновременно с нарастающим темпом толчков, изнемогая от блуждающего по телу удовольствия, остро вспыхивающего разобщёнными электрическими искрами внутри, когда плоть, зажатая между телами, тёрлась о чужое возбуждение. Запустив пальцы во влажные тёмные пряди, среди которых блеснуло серебро седины, Гарри оттянул голову Тома назад и, сгорбившись, ткнулся своими губами в его, жадно водя языком вдоль кромки зубов и нёба, подчиняясь подавляющему ритму, с которым его брали, когда увеличивали амплитуду толчков и давление внутри, даря удушающий экстаз, растекающийся по венам томлением. Он смог только глухо охнуть, когда Том резко приподнял его за бёдра, напор элементаля растворился тёплыми потоками воды, а в следующее мгновение мышцы плотно сомкнулись вокруг пульсирующего члена, на который он сам же и опустился до упора, вильнув бёдрами по кругу и принимая Тома глубоко в себя вместе со всплеском семени, наполняющим его. Его сдавленный вздох смешался с мычанием Гарри. Влажное ощущение было неприятным. Настолько неприятным, что до черноты перед глазами прекрасным, и доведённый до предела организм взорвался от скапливаемого напряжения. Гарри сжал Тома внутри себя, услышав глухой стон, а сам опустил ладонь, сомкнув пальцы вокруг члена и доведя себя до оргазма парой резких движений. Сладостная судорога наслаждения сотрясла тело, рассеиваясь электрическими покалывающими импульсами и заставляя его выгнуться, с каждым скольжением кулака выплёскивая сперму. Он даже не заметил, что его губы скривились, а голосовые связки порождали заглушённые наполовину хрипы, наполовину стоны. Резкое облегчение на мгновение погрузило его в тотальную тишину, и он вновь сгорбился, пытаясь отдышаться. Чертовски приятно и ничтожно мало. Гарри чувствовал себя умирающим от жажды путником, которому позволили сделать один глоток воды: сладкой, прохладной, кристально чистой, целебной и столь необходимой его изнывающему телу. Но один лишь глоток не утолил испытываемую им всё это время жажду, лишь раздразнил вкусовые рецепторы, заставляя желать большего. Облизав губы, Гарри приподнялся, собираясь вновь раскачиваться, но его тут же остановили: — Не стоит, — покачал Том головой, наблюдая за ним сквозь полуприкрытые веки. Его учащённое дыхание заставляло грудь подниматься и опускаться быстрее, чем Гарри привык видеть, а чернильные вены стали просвечивать отчётливее сквозь бледную кожу, будто видимо пульсируя. — Плевать на боль, — покачал он головой, но его довод был ничтожно жалок и безрассуден: это сейчас, конечно, плевать на последствия, а потом… А потом, возможно, у профессора есть свой арсенал целебных зелий. Тем не менее если Риддл что-то решил, его невозможно было переубедить простым «плевать», и в следующий момент Гарри уже сидел напротив него, а вода вновь была кристально чиста от пены и подогрета чарами. — Расскажешь мне о Яксли? — вполголоса спросил Гарри и едва поморщился. Слегка саднящая боль начинала кусаться, откликаясь неудобством от смены позы. — М? — Мне кажется, его кресло ему не по размеру, — просто ответил он, встретившись с немым вопросом в чужих глазах, сменившимся насмешливым пониманием. — Смотря, что ты можешь мне предложить, Поттер. «Не мошенник, а торгаш». Том смахнул влажную прядь волос, прилипшую ко лбу, и Гарри осклабился, подавшись вперёд: — Пари?

Тем временем где-то в кабинете Альбуса Дамблдора треснула ваза с лимонными дольками. — К добру ли это, — прошептал старик и потерялся взглядом в окне.