Не одна

      Ванда вздрагивает всякий раз, как проходит мимо большого зеркала в прихожей: в чёрном она кажется себе ещё более тощей и бледной, чем обычно, и эти круги под глазами не удаётся спрятать даже маскирующим карандашом.       Ванда то и дело смотрит на часы и нервно грызёт ногти, и в сотый раз обещает себе избавиться наконец от этой идиотской привычки. Но не сегодня, нет, не сегодня.       Ровно в восемь оживает дверной звонок. На пороге стоит Клинт. Неделю назад Ванда рассказала ему, что хочет сделать, и он предложил свою помощь, хоть ему для этого пришлось встать сегодня часа в четыре утра. Он тоже в чёрном, хоть и не был должен этого делать.       — Тебе стоит взять с собой побольше вещей, — говорит он после короткого объятия.       — Что? Каких вещей? Зачем? Мы разве не одним днём?..       — Потом сразу поедем на ферму, — отвечает Клинт. — Отдохнёшь недельку-другую, погуляешь на свежем воздухе, выспишься по-человечески. Мои, кстати, обещали устроить шикарный пикник на реке, так что острые крылышки тоже будут обеспечены. Поедешь?       Ванда растерянно садится на низкий пуфик возле обувной полки. Возможно, Клинт прав, и ей действительно стоит хотя бы ненадолго сменить обстановку. С работой всё равно пока не сложилось, и ей не нужно завтра вставать рано утром.       — Я, наверное, не против. А что говорит Лора?       — А Лора говорит, что ты совсем совесть потеряла, раз после Рождества ни разу не приехала, — хитро прищуривается он.       — Великая женщина! — Ванда улыбается и чувствует тепло в груди: Лора, чудесная Лора!       — Заодно горку разморозишь, — добавляет Клинт.       — В каком это смысле?! — вскидывает бровь она.       — В прямом, — усмехается он и потирает переносицу. — Твоя рождественская горка до сих пор не растаяла. У нас даже не получается разобрать её на части, её никакой лом не берёт! Так и стоит посреди двора, как памятник ушедшей зиме.       — Офигеть... — тянет Ванда и кивает: — Ладно, понятно, едем на ферму разбираться с горкой.       Спохватившись, она бежит в комнату. На сборы уходит всего несколько минут.       — Готова?       Клинт забирает у неё спортивную сумку, а Ванда, решительно выдохнув, протягивает ему запасные ключи от своей квартиры:       — Вот. Пусть они у тебя будут.       Тот молча кивает и прячет ключи в карман пиджака. Теперь, если с ней что-то случится… Ванда нервно прикусывает губу: спасибо, что он не задаёт лишних вопросов.       Клинт кидает сумку в багажник такси, и они едут в Щ.И.Т. На взлётной площадке перед базой уже ждёт джет, и Ванда садится в кресло рядом с Клинтом и надевает наушники.       — А как же твой вертолёт? — удивляется она, рассматривая кабину и подавляя в себе хулиганское желание понажимать на кнопочки.       — Да брось, он не для таких расстояний.       — Ага. И ты просто попросил у Фьюри джет, и он разрешил?       — Ну да. Сказал ему, что хочу девушку покатать, и клятвенно заверил, что не поцарапаю его игрушку.       Клинт заговорщицки подмигивает Ванде, и та качает головой и закатывает глаза. Бартон запускает двигатели, пробегает взглядом по приборам и связывается с координатором Щ.И.Т.а. Ванда слышит в наушниках «Взлёт разрешён», и Клинт плавно тянет штурвал на себя.       — Я просто объяснил, зачем нам с тобой нужен джет, и Фьюри пошёл навстречу, хоть я больше и не агент Щ.И.Т.а, — добавляет он уже серьёзнее.       Клинт мимолётно улыбается ей и сосредотачивается на приборной панели и штурвале, а Ванда смотрит на проплывающие над бескрайним океаном облака, на поднимающееся по небосклону солнце и старается не думать о том, почему в глазах Клинта ей на доли секунды померещилась тревога.       Через три с небольшим часа он предупреждает о посадке. Мелкая дрожь, которую почти невозможно унять, зарождается где-то внутри и усиливается с каждой секундой. Ванда не сразу понимает её причину, а когда понимает, то всё сразу становится на свои места и сердце гулко ухает в пятки: вот почему Клинт решил лететь с ней, вот почему Фьюри позволил им взять джет, вот почему Клинт даже не попытался связаться с диспетчером соковийского аэропорта.       — Его так и не восстановили, да? — Ванда не узнаёт собственный голос и отчаянно боится смотреть вниз через боковое стекло.       Клинт удивлённо хмурится:       — А ты разве не знала?       — Знала, но ведь это было ещё до Щелчка… — Ванда плотно сжимает губы и трёт пальцами виски. — Вдруг за эти пять лет…       — За эти пять лет всё только сильнее разрушилось, — жёстко перебивает Клинт. — Не только в твоей родной стране — по всему миру. И некому было восстанавливать, понимаешь? Некому и не за чем. Люди сбивались в кучу в больших городах, чтобы выжить, а города поменьше пустели один за другим. Кто бы стал тратить огромные ресурсы на восстановление города, в котором все равно некому жить?       Его слова жгут, словно удары плетью. Ванда на мгновение зажмуривается и с силой проводит ладонью по лицу.       — Ты прав, конечно.       Он, конечно, прав, но всё же не ему сейчас смотреть на родной дом, от которого даже названия не осталось. Теперь, когда всё вернулось на круги своя, может, Соковия вернёт и свою столицу? Не может быть, чтобы они вот так просто отказались от сердца родной страны…       Клинт бросает на неё обеспокоенный взгляд и будто снова угадывает мысли:       — Мы можем всё отменить, если хочешь: прямо сейчас я разверну джет, и мы вернёмся в Нью-Йорк. Что скажешь?       — Нет… Нет.       Клинт всего на пару секунд ободряюще касается её руки, а после виртуозно сажает джет на рыночную площадь на западной окраине Нови Града. На то, что некогда было рыночной площадью.       Ванда осторожно наступает на брусчатку и растерянно смотрит на залитые майским солнцем узкие улочки, медленно скользит взглядом по заброшенным домам, обвалившейся штукатурке, по траве, пробившейся сквозь брусчатку и слой битых бутылок. Она вслушивается в мёртвую тишину и как-то совершенно нелепо надеется на чудо. Ветер доносит до неё нежный запах сирени и вишнёвого цвета.       — Ты ведь знаешь, куда идти, да? Может, перелетим поближе?       Клинт спустился следом за ней, а она и не заметила.       — Давай пойдём пешком! — она быстро стирает выступившие слёзы, оборачивается и хватает его руку. — Пожалуйста, давай пойдём пешком!       — Как скажешь. Осилишь?       Ванда быстро кивает. Клинт блокирует двери джета, просматривает карты в смартфоне и пытается построить маршрут, но навигатор, точно издеваясь, прокладывает путь через центр города, будто тот всё ещё существует. Ванде карта не нужна: она решительно пересекает рыночную площадь и сворачивает на улицу, ведущую на север. Клинт идёт чуть позади и тихо ворчит под нос что-то о бездельниках из Google Maps.       Воспоминания затапливают разум, сталкиваются друг с другом, вспыхивают в сознании, словно сверхновые в космическом хаосе. Ванда помнит эти улицы: они с Пьетро не раз приходили сюда, чтобы передать людям лекарства и вещи, которые брат, не наигравшись в Робина Гуда, воровал у богачей. Она знает и эти дома, и эти ржавые вывески на разбитых витринах, она помнит, как умопомрачительно пахло из коптилен и булочных. Пекарни были во всех районах, и по утрам город окутывали ароматы горячего свежего хлеба, ванили и пышного вишнёвого пирога — эти запахи будто оживают вместе с воспоминаниями и снова проникают в нос.       Ванда помнит белую церковь за следующим поворотом и блики солнца на её куполе… Она делает шаг и неожиданно теряет опору: вместо асфальта под ногами — пустота. Клинт ловит за локоть, но в этом нет нужды: магия подхватывает мгновением раньше. Ванда стоит на самом краю обрыва: впереди ни белой церкви, ни целого города — только огромный кратер, похожий на зияющую рану в груди, из которой вырвали сердце.       С этими воспоминаниями справиться намного сложнее: старые раны всё ещё кровоточат, и боль не затихает ни на минуту. Ванда медленно выдыхает, а Клинт осторожно касается плеча:       — Ты как?       — В порядке. Нам просто нужно пойти по соседней улице.       Больше часа они петляют по уцелевшим улицам Нови Града, ещё несколько раз меняют маршрут, и чем ближе подходят к намеченной цели, тем сильнее колотится сердце Ванды. Раз за разом она повторяет себе, что это её долг — быть здесь сегодня.       Кладбище на севере города новое, оно появилось после битвы с Альтроном и за пять лет успело зарасти бурьяном и кустами сирени, и приходится использовать магию, чтобы пройти между могил и оград.       — Твои родители тоже здесь? — Клинт идёт следом и по пути срывает несколько цветущих веток сирени.       — Нет. На кладбище святого Йована, это на востоке. Оно вместе с большей частью города тогда тоже взлетело в воздух.       — Твою ж… — Клинт прочищает горло и, кажется, едва не прибавляет словцо покрепче, но всё же сдерживается: — Мне очень жаль…       Не без труда они находят нужное место и расчищают землю возле гранитного памятника, и Ванда опускается перед ним на колени.       — Привет, Пьетро. Прости, что меня так долго не было.       Она обводит пальцем каждую букву на могильной плите, стирает пыль и грязь с обеих дат. Украшает подножие памятника сотворёнными цветами, которые будут благоухать вечно и никогда не увянут, и прижимается лбом к имени брата.       Четыре года, Пьетро. Сегодня ровно четыре года. Или девять лет, какая разница? Всё равно этого недостаточно, чтобы перестать тосковать по тебе, чтобы перестать нуждаться в тебе, перестать оглядываться в надежде увидеть тебя и по любому поводу искать твою руку. Этого недостаточно, чтобы половина души, уничтоженная Альтроном, вновь возродилась. Никогда не будет достаточно, сколько бы времени ни прошло.       Клинт кладёт сирень на землю и отступает на пару шагов, позволяя ей остаться наедине со скорбью.       Ванда не плачет, только тихо рассказывает брату о Вижене, Шотландии и самом красивом закате, о Таносе и о последней битве. О пожилой соседке из квартиры напротив и об утках на озере, которых та кормит овсянкой. О последнем Рождестве — первом настоящем Рождестве с тех пор, как умерли родители, — и о голубе, который каждое утро курлыкал под окном её спальни на ферме Клинта.       Ванда рассказывает брату обо всём и гладит ладонью холодный камень. Если прикоснуться к имени Пьетро, то можно представить, будто он рядом, будто можно коснуться его самого.        Наконец она поднимается и подходит к Клинту.       — Знаешь, я словно действительно поговорила с ним, — она улыбается и чувствует необыкновенный покой в душе, — и мне стало легче. Спасибо, что согласился прилететь сюда со мной. Ты не обязан был…       — Обязан, — возражает Клинт и смотрит за её плечо, на памятник Пьетро: — Вам обоим.       Ванда оглядывается, выхватывает взглядом имя брата и подрагивающие на ветру цветы возле памятника, а после тянется к Клинту, чтобы обнять. Она прячет лицо на его плече, закрывает глаза и всего на одно мгновение, на одно короткое мгновение ощущает объятия Пьетро.