Потому что он определение лжи.

      Ванда тонет в собственной желчи. Ванда тонет в собственной крови. Когда Бог Обмана клянётся ей в верности, она ему верит. Когда Бог Обмана обещает вернуться, она, теряясь в его мертвенно красивых глазах, ему верит. Потому что любит.       Любит, когда он ухмылку выставляет на показ и зарывается пальцами в её волосы, когда смеётся, когда лжёт, когда превосходит, когда дышит, когда предаёт. Любит самой больной в мире любовью. Эта любовь пылью оседает в лёгких, она на капоте машины тонким слоем пыльцы рассыпается, она в медовом пироге, она везде, где они существуют вместе, она – метастазы смертельной болезни, она – цитоплазма, она – первичный белок.       – Я дома, – громко произносит Вижн.       Входя, он привычно улыбается и смотрит на Ванду, но когда глаза поспевают за разумом, по лицу, давно неживому, проходит судорога. На ней та же футболка, что и вчера, в которой она была и за день до, волосы всё более медные завязаны в хвост, а руки мелко подрагивают. Вижн так же мелко дрожит, потому что знает, что он лишь иллюзия, результат её дрожащих рук.       Он не дома уже второй год подряд. Он – не он ещё дольше.       – Ты чувствуешь мою любовь, Вижн? – холодно, с насмешкой, так по-чужому.       – Что ты имеешь ввиду, дорогая? – так наивно и фальшиво, что зубы скрипят.       Ванда упирается руками в столешницу, сжимая дерево руками. Ножи в открытом кухонном ящике дрожат так же мелко, как иллюзия присутствия кого-то родного.       – Когда, я тебя убивала, ты сказал, что будешь чувствовать только меня, мою любовь, – она кривит губы, – Ты её чувствуешь?       – Милая, ты в порядке? – он подходит ближе, дотрагиваясь до плеча в неуспокаивающем жесте.       Кто, блять, в порядке? Ванда рвёт перепонки яростным криком. Рвёт материю за материей и скалится. Вся в отца.       Бог Обмана стоит напротив и улыбается её крику. В его мире этот звук – самый красивый, в его мире этот вид – самый лучший. В его мире ненавидеть брата и любить ведьму с медными волосами то же самое, что любить брата и ненавидеть ведьму с медными волосами. В его мире нормально любить мёртвых, нормально быть мёртвым.       – Ебучий шакал, – плюётся ведьма, а Локи только улыбается. – Ты этого хотел?       – Хотел ли я, чтобы после смерти, ты думала обо мне постоянно? Да, конечно. Но хотел ли я, чтобы рядом со мной был он? – Локи морщится, поднимая взгляд на тень от Вижена, чёрной дырой выделяющуюся на фоне такой настоящей кухни. – Едва ли, милая.       Ванда смотрит, смотрит, смотрит, смотрит, пока не перестаёт видеть. Она не выходит из дома, как обрывками из комы, просыпается не в себе, надевает свою тень, её тело невесомо. Она не дома, и она – не она.       – Я подарю тебе всё, что захочешь, Ванда, – шепчет его голос в голове, обрываясь так резко, что голова гудит.       – Я убью каждого из них, – ласково, кажется, будто даже любя.       Он действительно ей это говорил? Она не помнит, кажется всё это было обычным сном, глупым и быстрым.       – Я люблю тебя.       Он солгал?       Тьма тёплой нугой залепляет глаза, уши, горло, нос. Быть не в себе так хорошо, не помнить, не видеть, не осознавать.       Но что-то в стоящем напротив боге заставляет её вспоминать, видеть и осознавать. Поэтому она всё-таки пытается найти в его глазах ответы.       – Меня где-то ждут? – тихим шёпотом, по его каменным венам.       – Наверное, я не знаю, – так же тихо.       К Ванде вместе со злостью возвращаются все чувства разом. Они её топят, тянут к самому дну. Нельзя любить всех сразу. Нельзя удержать, нельзя оставить, нельзя помнить. Нельзя любить.       – Так соври! Ты ебучий Бог Обмана!       Локи улыбается и Ванда, наконец, понимает, что он настоящий никогда так не делал, он не улыбался так фальшиво и безобразно. Он скалился, он усмехался, смеялся, улыбался по-детски, открыто, тепло и уютно. Он был живым. Был, был, был.       – Я уже вру, Ванда. Когда нахожусь здесь, когда делаю вид, что ревную тебя к твоему почти-брату-другу, смертельно влюблённому в тебя, когда говорю это. Я вру, и ты это знаешь. Ты пишешь текст для мой лжи.       – Ты должен был остаться, – она шепчет, потому что боится, что он, пусть даже ненастоящий, скажет ей наконец, что всё, что было между ними – просто ложь, – Ты не чёртов герой, чтобы спасать этот мир, ты должен был уничтожить мир ради нас.       Но он только задерживает дыхание на секунду, будто получая удар поддых. Потому что она так хочет. Она так мыслит. Она так помнит. Этот Локи не обманывает и не делает больно, он видит её насквозь и говорит ещё тише:       – Ты не хотела этого.       Ванде плевать на фальш в его голосе, на фальш в голосе Вижена, на фальш в собственных мыслях. Ей просто нужно немного этого тепла, которое зарождается меж рёбер, когда рядом оказывается человек, ни за что на свете не пожертвующий собой ради всеобщего счастья.       Она выдыхает.       – Хочу теперь.       Локи улыбается, потому что в её голове эта улыбка жалеет, успокаивает и любит, но Ванда всё равно чувствует, как на дне сознания кто-то кричит во всю глотку.       Это ебучая ложь.       Сейчас уже слишком поздно что-то менять. Поздно говорить такие простые слова. Поздно касаться, поздно верить, любить.       Это поздно с ней навсегда, оно не отпустит, даже когда она уничтожит всё, что в ней осталось от него.       – Слишком поздно, – эхом повторяет его жалкая тень, теряя какую-либо схожесть с хозяином.       Он её обманул, и теперь, когда уже слишком поздно, она это знает.