Искупление

Дин знал, что похож на мать. Видел это в отцовских зрачках в те редкие моменты, когда тот становился похож на человека и переставал плотоядно улыбаться, поглаживая свою обернутую колючей проволокой биту. В такие моменты становилось кристально ясно, насколько все происходящее между ними ненормально. Правда резала глаза ослепительной вспышкой света, и Дин закрывал их. Правда не была ему нужна — дерьма вполне хватало и без неё. Поэтому Дин закрывал глаза, а когда открывал — проблеска человечности уже не было на отцовском лице. Это приносило облегчение. Когда-то давно — в жизни до апокалипсиса — отец действительно любил его мать. Когда-то давно — вечность назад — его отец был человеком. Боже, Дин уже и не может вспомнить, как это было. От того, что было, ничего не осталось. Мир разложился, расползся на ошметки мертвой смердящей плоти, как разложилась мать и Сэмми. Дин помнит, что отец держал мать за руку, пока инфекция убивала её изнутри, и умирал вместе с ней сам — мучительно, медленно, захлебываясь отчаянием. Дин помнит, как шесть лет спустя отец, узнав, что Сэмми укусили, прострелил ему голову, не мешкая ни секунды. Сэмми не был похож на мать. Он был вылитый отец до апокалипсиса, и потому, наверное, они каждый раз сталкивались лбами, разбиваясь об упрямство друг друга как волны о скалы. Дин чувствовал себя проворачиваемым сквозь мясорубку каждый раз, когда оказывался между ними, но все равно продолжал влезать — не мог остаться в стороне. Кто-то должен был понижать градус, чтобы не произошел взрыв, и поскольку матери больше не было, этим кто-то был он. Получалось просто отвратно, и Дин знал, что все произошедшее только его вина. Все, что он делал, он всегда делал ради семьи. Все, что он делал, чтобы сохранить то, что у них еще осталось, только усугубило ситуацию. Он не уберег Сэмми и не удержал отца от шага за черту. Он все испортил, и мать, наверное, давно уже не смотрит на него с закопченных небес, переполнившись презрением к старшему сыну. Дин знает, что разочаровал её. Наверное, поэтому он чувствует какое-то болезненное удовлетворение, когда тяжелая отцовская ладонь ложится на затылок, надавливая, и заставляет уткнуться носом в ширинку. Дин знает, что заслужил. Он не стал ни нормальным сыном, ни нормальным братом, ни нормальным мужчиной. Он все испортил и должен был поплатиться за это. Унижение не пугало его, потому что недожизнь после маминой смерти истолкла его в порошок, раскрошила пальцами, словно шоколадную плитку. Унижение не пугало его, потому что он уже унизил себя сам — в ту ночь, когда упал перед отцом на колени прямо в грязь, хватал его за руки и, давясь рыданиями, умолял не убивать Сэмми. У Сэмми был жар, он был бледен, как воск, и дышал хрипло. Зараза распространялась по его организму быстро и неотвратимо, выталкивая из него жизнь вместе с кровавым кашлем. Сэмми кривил испачканные кровью губы и смотрел на отца исподлобья, а остальные свидетели сцены стыдливо отводили глаза. Дин умолял и плакал, Дин был жалок и знал это, но ему было плевать — гнев, исказивший черты отцовского лица, уже не страшил его. Он не мог позволить брату умереть — он обещал матери, что защитит его. Но отец ударил его пистолетом в висок, и когда Дин очнулся, Сэмми был уже мертв, и небо было серое, как его холодная кожа, и застывшее, как его помутневший взгляд. Дин не винил отца в случившемся — он знал, что тот поступил, как должен был. Лидер должен заботиться о благополучии всей группы, и не может подвергать людей опасности из одной лишь иррациональной сентиментальности. Сэм был укушен, а значит, он был уже мертв, и Дин не имел права подрывать авторитет отца перед всеми из-за своей неспособности совладать с чувствами. Дин не винил отца, потому что знал, что виноват сам, — не уберег, не доглядел, хотя должен был. Дин не винил отца, потому что еще в детстве принял как должное, что отец всегда прав, и, в отличие от брата, никогда не оспаривал это. Он ненавидел себя всем сердцем, и отцовскую злость принимал как благословение. У отца были тяжелые кулаки, жестокий смех и извращенные желания. Дин выполнял все, потому что на большее не был способен — ни тогда, ни теперь. Он мог лишь следовать приказам, и, наверное, за это отец любил его. Дин не сомневался, что отец любит его. Он был похож на мать, а отец любил его мать. Он назвал свою биту её именем, и эта бита была ему ближе, чем кто бы то ни было. Он даже спал с ней, когда не спал с Дином, и колючая проволока с шлейфом кровавого запаха, оставляющая царапины на небритой щеке, нисколько ему не мешала. Дин тоже ему не мешал — он умел быть удобным. Наверное, поэтому «Мэри» все еще не превратила его голову в кровавую кашу. Наверное, поэтому отец позволял ему остаться рядом после того, как кончал в его задницу, а не выгонял прочь, как следовало бы. Дин ненавидел себя и за это тоже. Он умел быть удобным, но это никому не сделало лучше. Дин всегда старался быть идеальным сыном, но вместо этого он выпустил всех отцовских демонов наружу, и вряд ли хоть одно наказание на свете могло искупить его вину. Но когда отец придавливал его к матрасу в своем трейлере и шарил мозолистыми ладонями по телу, шепча в покрасневшее ухо какие-то грязные пошлости, Дину казалось, что искупление возможно. И пусть ком подкатывал к горлу и хотелось завыть, он знал, что должен быть благодарен. Возлюбленная отцовская «Мэри» лежала рядом, и Дин отчетливо видел окровавленный кусочек плоти, застрявший в спиралях её проволоки. Ему казалось, что мать снова смотрит на него.