Сотни ночных дорог напомнят мне тебя

Заливая небо яркими оттенками золотистого и оранжевого, солнце лениво подползало к горизонту и, постепенно за ним скрываясь, — озаряло улыбчивое лицо единственного водителя на дороге, лаская его своими лучами, ведь паренёк за рулём выглядел если не как Сын Солнца, то как минимум, как его близкий родственник. Кудряшки, нимбом вокруг головы его рассеиваясь, мягко трепали по лицу, разлетаясь от тёплого ветра, что задувал в приоткрыте окно автомобиля. Нацепив на глаза солнцезащитные очки и подпевая старенькой песенке о жизни большого города что из колонок лилась, тот лениво по сторонам поглядывал в поисках чего угодно, где можно было бы перекусить. Тихон с детства жуть как обожал длинные поездки. Для него в поездках с родителями на море или на дачу дорога имела едва ли не большее значение, чем предстоящих отдых. И происходило это хоть на машине, на электричке или на поезде — ему было одинаково приятно в окно рассматривать мерно протекающие за ним пейзажи, с восхищением встречать новый день и с таким же восхищением его провожать. Каждый рассвет был по-своему красив и в каждой точке его необъятной Родины происходил он по разному: где-то день начинался резко и с размахом разлившейся палитры красных цветов врывался в сонные города, пробуждая природу, где-то он вплывал лениво, распуская розовую краску и робко заглядывая в окна и тёмные переулки, а где-то — и вовсе скрывался за плотным туманом, не желая будить город. Иногда он мог остановиться у обочины и, усевшись на капоте машины, сидеть в полной тишине, разглядывая пробуждающееся от ночного сна небо, в ожидании солнца и нового дня. Закаты он любил не меньше, потому что, в отличие от рассветов красота их складывалась не только из красок природы, а ещё и от внутренних ощущений пережитого дня. И каким бы не было его настроение к вечеру: восторженым или равнодушным — закат происходил всё равно и каждый состоял из привкуса эмоций и чувств, смешанных с яркостью небесного окраса. Поэтому, когда на работе наконец удаётся выбить двухнедельный отпуск, он не летит в тёплые края и даже не едет в Сочи или Анапу, а просто пускается в нескончаемую дорогу по самым красочным и уединённым местам России, останавливаясь в дешёвых придорожных мотелях, слоняясь по лесам и выпивая с незнакомцами в барах, вёл с ними задушевные беседы, не зная даже имени собеседника, ночевал в машине, укрываясь тонким пледом и смотрёл на звезды, останавливаясь у пустой дороги. Именно в эти моменты он чувствовал себя счастливым и ни на какие ценности не мог променять эти скитания по бесконечным дорогам. Наконец, в далеке маячит вывеска кафешки и он останавливается возле неё. Заходит внутрь, звякнув колокольчиком висящим на двери и осматривается. Внутри не было ни души, за исключением его самого и паренька за стойкой, что смотрел что-то в своём телефоне, но, услышав звук, оповещающий о посетителе, он встрепенулся, откладывая в сторону смартфон и встал, расправляя смятую клетчатую рубашку на себе. — Здравствуйте, Вам подсказать что-нибудь? — натянув приветливую улыбку говорит он, схватив меню со стойки и подходит к Тихону, что уселся за столик возле окна. Жизневский с улыбкой смотрит на худощавого юношу что перед ним стоял и тот кажется ему чертовски уставшим и одновременно с этим — привлекательным. Тот ростом с целую голову был ниже него; Растрепанные волосы беспорядком гнездились на голове, а в карих глазах его засели лучики заходящего солнца, отражаясь на молодом лице. — Скажите, Иван, — говорит он, прочитав имя на бэйджике, — А Вы верите в судьбу? — Я верю в хорошие чаевые, — с улыбкой отвечает тот, оглянувшись на пустой зал. — Обещаю укрепить твою веру чаевыми, если ты составишь мне компанию, — кивнув на пустой стул напротив, он добавляет: — Зеленый чай для меня, какао для тебя и пирог на твоё усмотрение, что скажешь? — Скажу, что я не люблю какао, — на лице проступает озорная улыбка, от которой появляются морщинки в уголках глаз, — Но не откажусь от капучино, делать тут всё равно нечего, — пожимает плечами, возвращаясь за барную стойку. Спустя несколько минут, тот возвращается с подносом с двумя горячими напитками на нём и малиновым пирогом. Усевшись напротив, двигает к себе кружку, с неподдельным интересом глядя на незнакомца. — Что такой симпатичный юноша забыл в этом Богом забытом месте? — вдруг спрашивает Жизневский, отпивая из своей чашки, — Не подумай ничего, но я часто бываю в таких местах и в основном встречал только стариков и совсем уж маленьких детей, которые пока не в состоянии покинуть свою глубинку. — А куда этому симпатичному юноше податься? — в голосе проскакивают нотки грусти, — В Москву? Так меня ж никто не ждёт там, да и что я делать там буду? Я ж всю свою жизнь здесь провёл, в большом городе в два счёта потеряюсь. Уж лучше провести остаток жизни в глуши, чем бомжевать на Московском вокзале. — А тебя здесь что-то держит? — со смешком спрашивает тот, ложечкой ковыряясь в пироге. — М-м, кафешка в которую раз в день такие вот кадры заглядывают, — усмехается, — Да ничего не держит. Здесь не за что зацепиться, скука смертная да и всё. Я-то здесь родился, а вот что тебя сюда привело — это уже вопрос, — он почему-то вдруг на «Ты» переходит, но это совсем не смущает — Тихон явно не намного старше его самого будет. — А я самурай. Нет цели — есть только путь, — и Ваню от этого даже пробивает на смех. — Мне бы так, а то из путей у меня только путь из дома в эту дыру и обратно, — скучающе вытягивает парень, переводя взгляд в окно. — Ну, так поехали со мной, у меня в бардачке карта — там путей несметное количество. На двоих хватит точно. Ваня смеется, воспринимая это в шутку, но Тихон говорит серьезно, с интересом в тёмные глаза вглядываясь и юноша вдруг резко замолкает, словно задумавшись. Если смотреть на это с такой точки зрения, то решение свалить отсюда прямо сейчас казалось до одури заманчивым. Пропажи его не заметит никто, потому что нету у Вани ни друзей ни даже близких знакомых — он после смерти родителей совсем один остался и глубоко нырнул в серость и пустоту своих родных земель, смирившись с однотонностью этого места и совсем не пытался из неё вырваться, даже не задумываясь о переезде в соседний город что поживее был, чего уж говорить о чём-то большем. Смущало только то, что он человека этого совсем не знал, но, если честно, при взгляде на него инстинкт самосохранения помалкивал, потому что выглядел тот словно живое воплощение одуавнчика и не излучал ничего кроме льющегося через край тепла. — У меня денег копейки. Плату за проезд натурой брать будешь? — Ну, это зависит уж исключительно от твоих желаний, — пожимает плечами, — Если уж сам попросишь, то я… — Это была шутка! — покрасневший до кончиков ушей Ваня обрывает его на полуслове, — А куда поедем-то хоть? — Да куда скажешь — туда и поедем. Хоть на Алтай — хоть на Дальний Восток. Я же пообещал пути — ты вот и выбери свой, тот который по душе будет. Ваня хмыкает, кусая свою губу. Отказываться почему-то не хотелось, но от осознания того, что он, просидев двадцать три года здесь, вдруг сорвётся с абсолютно незнакомым человеком в абсолютную неизвестность, кружила голову и будоражила кровь. — Ну, — поднимаясь со стула, говорит он, — Пойду вещи собирать… Дождёшься? Тихон улыбается и кивает, провожая его взглядом. В душе было тихо и тепло — это решение казалось правильным и, переворачивая страницу жизни, оно обещало оставить после себя море эмоций и не одну тысячу воспоминаний. Путь от кафешки до дома Ваня преодолел в рекордные пять минут с дурацкой улыбкой на лице и с каким-то детским трепетом в сердце. Забежав в квартиру, осматривается и летит в спальню, хватая небольшую спортивную сумку и складывая туда практически всю немногочисленную одежду что у него имелась — только выпускной костюм да теплая куртка одиноко остаются висеть в шкафу. В рюкзак летят все необходимые вещи: наушники, зарядник от телефона, документы, сигареты, немного денег, а если быть точнее — все, что остались и помятая фотокарточка, лежащая до этого на тумбочке. Закрыв квартиру, ключи бросает в рюкзак, будучи почти уверенным в том, что если не через час, так через сутки снова сюда вернётся. На обратном пути, он тысячу раз успевает пожалеть о своем решении и несколько раз порывается развернуться, так как думал, что кудрявый просто неудачно пошутил и уже давным-давно смотался и, вероятнее всего, прихватил с собой и без того немногочисленную выручку захудалой забегаловки. — Дебил, блять, от скуки крышу сносит уже совсем… — бормочет себе под нос, подбегая к кафэшке и почти что падает, перецепившись об камень, когда видит покорно ожидаюшего Тихона возле своей машины. — Я думал, не дождешься, — говорит ему Ваня, стараясь не выдавать сбитого от бега дыхания. — И поэтому бежал? — снова смотрит на него с улыбкой, — А я думал ты передумаешь, но ты, оказывается, не из тех кто на полпути бросает. — Так я почти передумал, за кафе испугался — вот и вернулся. Но раз уж ты тут — придётся ехать, как раз случайно захватил одежду, — кивнув на сумку в своих руках, Янковский запирает дверь и кладёт ключ под коврик, — Сомневаюсь, что моё отсутствие до заметят до утра. — Сбегаешь от босса значит? — с усмешкой в голосе произносит Тихон, наблюдая за Ваней из-за его спины. — От всего на свете, — он поворачивается к нему, — Ну, куда повезёшь меня, Принц на… — он заглядывает ему за спину, — сером коне? Тихон смеется и идёт к машине, — А куда желаешь, принцесса? — Туда, где хорошо… — эта фраза выходит чересчур слащавой и он морщится, словно лимон облизал, вызывая очередной смешок у кудрявого. — Знаю я несколько мест. Запрыгивай, — он садится за руль и заводит машину, а как только Янковский садится на переднее пассажирское — трогается с места. Тишина повисает в воздухе всего на несколько секунд, до тех пор, пока Тихон не включает музыку, а Ваня не комментирует песню и в течении следующих нескольких часов они не замолкают ни на минуту, рассказывая какие-то истории и что-то о себе. Таким образом, Тихон успел узнать, что Ваня всего на три года младше него, что Ваня обожает комиксы и музыку, что тот универ бросил после первого же семестра и что случилось это после того как его родители погибли в автокатастрофе и, чтобы хоть как-то протянуть в свои 18, он устроился в эту кафешку и вот уже шестой год работает там. А ещё Ваня рассказывает, что в его родном городе смертельно скучно и чем дальше они оттуда отъезжают, тем легче на душе ему становится. Жизневский слушает его внимательно, иногда задаёт какие-то вопросы и что-то рассказывает из своего жизненного опыта. В отличие от Вани он учёбу не бросил, работает по специальности даже, журналистом. И ни из какой он не из Москвы, как думал младший изначально, а из Питера и город этот — самый любимый и никакой другой с ним не сравнится, хотя видел он немало. Они быстро находят общий язык и оба быстро забывают что они познакомились всего несколько часов, что Ваня не имеет ни малейшего понятия куда его везут и что вообще будет дальше, но ощущает себя при этом так спокойно и легко как не чувствовал себя ни раазу после смерти родителей и, хоть с того момента времени прошло много, но боль, что пригрелась в сердце, крепко его сжимая и не позволяя лишний раз вздохнуть — почему-то немного отступает. А Жизневского, казалось совсем не удивляла сложившаяся ситуация, словно такое уже происходило не раз. Единственное, что его напрягало так это то, как Ванько, стоит Тихону на газ поднажать немного сильнее и на крутых поворотах в кресло вжимался, руками вцепившись в ручку двери и напряженно вглядывался вперед, а как только машина чуть замедляла ход, а поворот оставался позади — он заметно расслаблялся, но своё странное поведение никак не объяснял, ну, а Тихон не спрашивал, старался только ехать как можно мягче и в догадках терялся. Ночь вскоре полностью опустилась на дорогу и было уж совсем темно, фонари только при проезде населённых пунктов освещали дорогу, но основную часть пути освещали фары. Постепенно их голоса затихают, так как оба были порядком измотаны, только изредка они подпевали какой-то песне или Тихон вдруг рассказывал какую-то коротенькую историю связанную с тем или иным местом, которое они проезжали. — Мы можем заночевать в ближайшем хостеле, а можем прям здесь, — наконец говорит Жизневский, понимая что в пути они находятся уже слишком долго и вместе с тем, замечая что с наступлением тьмы Ваня ни минуты не просидел спокойно: постоянно ерзал на месте, теребя ремень безопасности у себя на груди и то и дело посматривал то на него то на дорогу. — Прям здесь это в машине? — Янковский открывает уже вдоль и впоперек изученный бардачок, доставая оттуда карту, которую заприметил до этого и разворачивает её, пытаясь понять где они находятся и как далеко от них ближайший населенный пункт. Благодаря тому, что он всё это время пристально следил за дорогой — ему быстро это удаётся сделать, в телефоне разобраться было бы куда проще, но связь не ловила от слова совсем, поэтому приходилось работать с бумажным вариантом Гугл карт. — Прям здесь — это прям здесь, — пожимает плечами, кивнув на обочину и переводит взгляд на Ваню, в ожидании ответа. — Ну… — он ведет пальцем по линии дороги, в голове отсчитывая примерное расстояние к городку и поднимает глаза на Тихона, — Наверное, проще будет пере…следи за дорогой! — и вскрикивает так громко, вцепившись мертвой хваткой в ремень безопасности, что Жизневский вздрагивает сам и поворачивая голову прямо, ожидает увидеть там как минимум несущийся им навстречу грузовик, но дорога была такой же пустой, как и до этого, — Переночевать здесь, — тихим голосом, Ваня всё-таки заканчивает фразу и отводит взгляд больших испуганных глаз в окно. Жизневский не говорит ничего, паркуясь у обочины, смотрит на Ваню и видит как тот уткнулся лицом в окно, разглядывая тьму снаружи. Вздыхает и выходит из машины, недолго копошится в багажнике и, взяв оттуда плед, две бутылки пива и чипсы — расстилает его перед автомобилем и бросает все, что было в руках сверху. Аккуратно стучит в окошко со стороны Вани, заставляя того вздрогнуть и вынырнуть из собственных мыслей. — Пошли на звезды смотреть. Там красиво, — с улыбкой говорит кудрявый, когда окно опускается и протягивает руку. Ваня выглядывает, недоверчиво сторонам осматривается и только после этого открывает дверь, вложив свою ладонь в раскрытую ладонь Тихона. Выходит из машины и замирает в изумлении, сонно оглядываясь. Летней прохладой в спину дышит лес, мерно шелестя листями и ощущалось это не как опасная бесконечная тьма — а как нежная колыбельная, которую пела ему в детстве мама. Небо над головой было непривычно ярким, освещаясь сотнями тысяч звезд и это выглядело как застывший в воздухе разорвавшийся на искры салют. Звёзд в небе было так много, что они в самый настоящий млечный путь складывались, а созвездие Большой Медведицы скромно отсвечивало в стороне, но Ваня его находит почти сразу, ведь его он искал каждый раз, когда на небо смотрел с тех пор, как отец ему показал это созвездие. Внутри от воспоминаний впервые не больно, — а приятно. В груди разливается совсем незнакомое ему тепло и, казалось, исходило оно от большущей ладони Тихона, пробиралось под кожу и грело изнутри. — Бля, это… — он глубоко вдыхает, пытаясь не разрыдаться от переполняющих его тело эмоций, — Я никогда не замечал истинной красоты таких мелочей. Я настолько повяз в серости своих будней, что совсем перестал обращать внимание на всё то, что меня окружало. — Истинная красота складывается не только из пейзажей, Ванько, — Тихон усаживает его на плед и садится рядом, — Она состоит ещё и из того что варится у тебя в голове, — открыв пиво, он протягивает бутылку Янковскому. — Я впервые за шесть лет чувствую себя так легко. Может быть, это то, что было мне надо? Я не знаю чем закончится эта наша поездка и все ещё немного нервничаю, что ты затащишь меня в лес и изнасилуешь — но спасибо за то, что вытащил. — Ну, как я уже говорил, я такие вещи только по общему согласию делаю. Я, если честно, не люблю насиловать людей в кустах, но если тебе так хочется — меня не затруднит, — Ваня от этих слов краснеет и машет руками, пытаясь перебить Тихона, а тот только смеётся. И они не говорят больше ничего: Ваня погружается в красоту пейзажей и в незнакомое до этого чувство легкости, а Тихон — в красоту Вани и окружающего мира. Они сидят так около часа, задрав головы и наблюдая за звёздами и даже успевают застать аж две падающих и на каждую из них Ваня как ребенок реагирует — встрепенувшись, он вскидывает руки и с криками: «Смотри! Смотри! Падает! Видел?!» — тычет пальцем куда-то в небо, а Жизневский улыбается широко и кивает: «Желание загадал?» — на это Ванько только кивает и снова взгляд к небу поднимает. Спать ложатся на заднем сиденьи, которое охеренно раскладывалось почти что в двуспальную кровать и, если Тихон засыпает быстро, стоило только его кудрявой голове на подушку опуститься — то Ваня не спит аж до рассвета, глядя куда-то за окно и прислушиваясь к дыханию парня рядом и жалеет об этом почти сразу же когда всего спустя два часа после того как ему удается уснуть — его будят. Тихон говорит что-то про заправку, про воду и душ, но Янковский совсем не слушает его, засыпая почти что на ходу, — он садится на переднее и, пристегнувшись, снова проваливается в сон, а кудрявый, аккуратно пледом его накрывает, с улыбкой глядя на эту картину и они едут дальше, с головой ныряя в самую неизвестность. И в таком же распорядке проходит ещё несколько дней: они ездят по неизведанным дорогам, проезжая маленькие населенные пункты и останавливаясь в больших городах, ночуют в машине и часами смотрят на звезды, останавливаются на заправке чтобы привести себя в порядок и едут дальше, ведут бесконечные диалоги, снимают глупые видео и смеются так много, что у обеих начинает от смеха болеть живот. И с каждым днем этой поездки Ваня чувствует, как с его сердца постепенно, по кусочку, осыпается корка той безнадеги, которой он сковал себя несколько лет назад. Он чувствует, как воспоминания о родителях и детстве больше не давят на грудь, а только ощущаются горечью на языке и, к его удивлению, не мешают больше дышать, а ещё он чувствует что во всём этом огромная заслуга Тихона и что всё это происходит только благодаря ему и, если бы тогда он не предложил такую абсурдную идею, как эта поездка — Ваня точно загнулся бы. Несмотря на такой короткий срок, ему удаётся привязаться к Тихону и, может, даже почувствовать что-то большее нежели привязанность и благодарность, но упрямо признаваться себе в этом не хочет. А Тихон с удивлением для себя отмечает, что за несколько дней постоянного присутствия Вани рядом — он совсем от него не устал, как это происходило с другими. Он потому и знакомился с людьми только в поездках, знал ведь, что больше с ними не встретится и от этого ему было хорошо, но когда Ваньку вдруг за собой позвал (а он, к слову, никогда так не делал), а тот вдруг согласился — ни капли сожаления не было, словно только так всё должно было случиться — и никак по-другому. Ваня другой, Ваня настоящий, живой и очень тёплый. От Вани веет теплом с нотками хронической безнадежности, которая тенью следовала за ним по пятам и он словно ощущал её физически, но настолько свыкся — что ничего с этим не делал, а Тихон, сам не понимая того этот туман нависший над пареньком, своим же светом внутренним рассеивал и Ваньке так хорошо от этого было. Жизневский осознал вдруг, что он не перекатиполем себя ощущает более, а впервые — он чувствует себя как дома даже будучи в дороге и чувство это в груди зарождается только благодаря Янковскому рядом. Оба вдруг понимают — они спасли друг друга. Ваня наконец избавился от душу рвущего горя и печали, а Тихон вдруг понял что по дорогам этим ездит не потому что он хочет найти своё место, а потому что он место своё нашел — и место его рядом с парнишкой с огромными карими глазами, которому весь мир показать хочется. А Ваня всё-так же дрожит, когда Жизневский на педаль газа жмет сильнее, а Тихон всё-так же теряется в догадках и ехать пытается аккуратнее. Всё на места свои становится, когда они впервые останавливаются в отеле и он впервые видит Ваню без кофты с длинным рукавом, а с обмотанным вокруг бедёр полотенцем и сердце удар пропускает. У Вани на левой руке большой и ещё розовый шрам от запястья и до локтя и ещё один почти такой же справа на рёбрах, а на спине десятки мелких, осколочных. Жизневский едва не присвистывает от удивления и аккуратно касается его спины, подойдя сзади, и Янковский вздрагивает, а потом вдруг застывает, осознавая что Тихон это всё видит и внутри ненависть к себе за свою же тупость вспыхивает. Он напрягается всем телом и судорожно вдыхает, сжимая кулаки. — Не надо… Пожалуйста, не смотри, — дрожащим голосом он выдавливает из себя эту фразу, прежде чем всё его тело зайдется дрожью, а плечи резко опустятся, словно только что неподъемный груз на них упал. — Ну, Ванько, ты чего? — искренне удивляется Тихон, разворачивая его к себе — Серьезно?! Ты не понимаешь в чем дело?! — он резко вскидывает голову, глядя на него покрасневшими глазами, полными скопившихся в уголках слёз, — Я…я же блять урод, — последнее слово тихо говорит и оно почти что расстворяется во всхлипе и Ваня спешит голову в сторону повернуть, стараясь вот так позорно не разрыдаться перед едва знакомым ему человеком. — Так, не неси херни, — усадив парня на кровать, он присаживается на корточки рядом, в попытке заглянуть ему в глаза, аккуратно убирает мокрые пряди волос с лица и заправляет их за уши, — Ты себя-то видел? Ты красивый пиздец, Ванько, я ж не зря с собой тебя позвал — приглянулся ты мне очень, как никто другой приглянулся и я вообще, может, впервые что-то чувствую и это, — он пальцем касается шрама на руке, — Не делает тебя хуже — это ведь часть тебя, часть твоей жизни и истории, которую ты должен принять, — он вываливает всё как на духу — и про чувства и про Ванькину красоту и совсем не боится его реакции, — Я ж вообще ещё ни разу не проводил так много времени в компании одного и того же человека и никогда не испытывал желания оберегать, защищать и заботиться о ком-то другом, кроме себя. Впервые за всё время я не нахожусь в бегах от одиночества, что по пяткам следовало за мной, я, благодаря тебе, чувствую себя как дома в независимости от того где я нахожусь и…всё это — из-за того, что ты рядом. — он приподнимает уголки губ, когда Ваня всё-таки смотрит на него в немом удивлении и в следующую секунду — замирает в удивлении сам, когда Янковский вдруг резко подаётся вперёд, кладёт руки ему на щеки и целует — так крепко и отчаянно, что у него скулы от этого сводит. Ваня глаза жмурит, морщится словно от боли и вдруг, так же резко как поцеловал, — отстраняется, но сделать этого ему не даёт крепкая рука на затылке и ответный поцелуй от Тихона, на этот раз, нежный, спокойный и сладкий такой, аж дрожь в кончиках пальцев пробирает. Тихон встаёт, не разрывая поцелуя и заставляет Ваню лечь на кровать, легко надавив на плечи и тот сначала отстраняется, смотрит на него в непонятках и с живым волнением в глазах, но Жизневский шепотом говорит довериться ему и он верит, ложится на кровать, кусая свои губы и позволяя мелкой дрожи рассыпаться по телу. Тихон нависает сверху и снова целует всё так же нежно и мягко, словно Ваня — чистый хрусталь под ним, словно он рассыпется от любого неосторожного движения. У Вани от одних только поцелуев крышу сносит настолько, что он и не замечает, как с его бедёр исчезает полотенце и только через несколько минут запоздало дёргается, прикрыться хочет — но этого всделать ему не дают сильные Тихоновские руки, что мягко запястья перехватывают и скрещивают над головой, к подушкам прижимая, и он в губы шепчет — «Не боись, » — и отстраняется, с нескрываемым восхищением рассматривая смущенного Ваню. — Какой же ты… Ванько, ты — пиздец, — говорит, глядя на Янковского так, словно в жизни своей ничего лучше и красивее не видел. А всё, что дальше происходит — и в голове у Вани не укладывается. Руки Тихона всюду были — и гладили, и щипали, и просто держали за бёдра, между которыми удобно расположился кудрявый, плавно и глубоко толкаясь в дрожащее тело младшего, который по постели растекался в стонущую лужу. Губы Тихона каждый шрам его обласкали, каждую чувствительную точку и постоянно шептали ему в самое ухо какой же он красивый, невероятный, сладко пахнущий, узкий и горячий внутри, как же он приятно сжимается и что он вообще самый-самый. Половина восхищений Жизневского тонет в высоких стонах смущенного Янковского, теряясь в его загнанном дыхании и в чувственности момента от которой аж на слёзы пробивает, уж слишком нежен был с ним Тихон. Он движениями плавными, размеренными и глубокими, казалось до сердца самого доставал — от этого и стонал Ванечка так высоко и чувственно. И даже, после того как заканчивает в него, хрипло застонав в самое ухо трепещущемуся Ване, он никуда не уходит и не замолкает, продолжая его расхваливать и утирая выступившие слёзы. И всю ночь проводит рядом с ним, пальцами нежно обводит все шрамы, целует каждый из них и слушает. Слушает истории о сломанных костях и о сломанной жизни. И Ваня ему рассказывает, рассказывает всё то, что не рассказывал ещё никому. Рассказывает о смерти родителей, рассказывает о том, что они разбились, возвращаясь домой в дождливую погоду и, в попытке избежания столкновения — машина слетела в кювет и, пролетев добрых несколько метров, врезалась в дерево. У отца шансов выжить не было, а мать умерла через несколько дней в больнице, даже не приходя в сознание. Рассказывает о попытке суицида и о порезанных руках, о том что выжил едва-едва, только благодаря неравнодушным людям что с работой помогали, а порой даже и с едой. А потом вдруг резко замолкает на несколько минут в раздумьях, словно набираясь сил и продолжает свой рассказ. Финальной точкой стало то, что он через полтора года после смерти родителей слетел с дороги на том же повороте. Только не было никакого дождя и машины на встречке, — он просто ехал домой после неудавшейся прогулки с девушкой и не вписался в поворот. И, если честно, с жизнью своей он попрощаться успел ещё до того как осознал, что летит в бездну, но чудом выжил. Выжил с обрывками воспоминаний, сломанными ребрами и раздробленной рукой. Он помнит, как его доставали из окна перевернутой машины и помнит металлический привкус крови во рту, а после — несколько часов на операционном столе, где добрый доктор как мозаику собирал ему руку, устанавливая металлические пластины и проделывая то же самое с его рёбрами, помнит десятки швов на спине и сотрясение мозга. Помнит, как заново учился дышать и как отмечал этот день в календаре своим вторым днём рождения. Помнит, как душили по ночам панические атаки и кошмары, как преследовали призраки его родителей, как полгода провёл в больнице, где его пичкали таблетками и привязывали на ночь к кровати и как несколько раз расходились швы то на спине, то на руке. И, конечно же, помнит сочувствующие взгляды окружающих после выписки. И помнит, как панически боялся подходить к машинам после того случая. Помнит, как во время бессонных ночей жалел, что выжил, а ведь вправду, он выжил — но понятия не имел зачем. И только сейчас он понимает, что выжил ради того, чтобы встреить Тихона и, преодолевая свои страхи и дрожь в коленках и руках — сесть в машину. И пускай, временами его трясло от подкатывающей к горлу паники, когда он наблюдал за тем, как сильно тот вдавливает педаль газа в пол — он ни разу не пожалел о своём решении, которое подарило ему возможность обрести что-то похожее на покой и почувствовать облегчение, словно с его плеч свалилась гора размером с Эверест. Ему действительно необходим был этот шаг, который помог наконец вздохнуть с легкостью и заговорить об этом. Слова по-началу с трудом получалось пропихнуть наружу, но всего через несколько минут, они полились нескончаемым потоком в сопровождении слёз, а Тихон просто лежал рядом и слушал. Слушал, внимая каждому слову и пальцами водил по шраму на руке. На удивление, с каждым словом и с каждой слезой, дышать становилось легче и в конце слёзы превратились в слёзы облегчения и радости и больше не ощущались душащей удавкой вокруг шеи. Легкие, словно впервые за долгое время позволили вдохнуть полной грудью и с каждым выдохом выталкивали из его тела осевшую сажу от воспоминаний и въевшейся в кожу боли. Тихон обнимал крепко, прижимал к себе и, казалось впитывал всю боль в себя, испивая её до самого конца и заставляя расслабиться, да так, что Ваня и вовсе засыпает, носом уткнувшись ему в изгиб шеи и до самого утра так спит, крепко-крепко прижимаясь и кудрявый лишний раз боится шевелиться. А утром Ваня, проснувшись боится глаза открывать, когда в голову стреляет осознание того, что вся прошлая ночь — явь, не сон, а ещё он лежит голый в обьятиях Тихона. Вздыхает глубоко и открывает один глаз, натыкаясь на улыбающееся тихоново лицо. Он шутит что-то про вечный сон и целует в лоб, а Ваня улыбается, съязвив что-то в ответ и, пересилив боль в заднице, уходит в душ. Улыбка упрямо не хотела с лица сползать, вторила трепету в груди и теплом растекалась по телу. Было что-то волшебное в моменте его пробуждения. Они курят в окно, лениво собирают вещи и завтракают в Макдональдсе, несмотря на то, что время давно уже перевалило за 12, и отправляются в путь, не имея ни малейшего понятия куда и никто из них не озвучивает вопрос этот в слух, ориентируясь по карте методом тыка и чудом ни разу не теряются в бесконечной паутине дорог. И каждый новый день на предыдущий похож только тем, что засыпают они рядом, в объятиях друг друга, временами, даже, не совсем одетыми, и никого из них не посещает мысль о какой-то неправильности или о чём-то подобном. Плёнка в телефонах пополняется десятками фотографий друг друга, а в рюкзаке удваивается количество безделушек, сувениров и странных магнитиков на холодильник. Одежда кочует из рук в руки, смешиваясь в ваниной дорожной сумке, а счётчик километража в машине постоянно мотает цифры. Неделя пролетает почти незаметно, когда Тихон напоминает Ване о том, что через несколько дней он должен быть уже в Питере и, прежде чем тот успевает расстроиться — Жизневский меняет «Я должен вернуться в Питер через три дня», на — «Мы должны вернуться в Питер через три дня», на что Ваня только говорит «Я не взял с собой куртку» — выкручивая до максимума кнопку звука на магнитоле и смех их тонет в словах английской песни про дороги, шрамы, футболки тай-дай и холодную пиццу. Янковский опускает окно и опускает на глаза солнцезащитные очки, подпевая. Жизневский довольно усмехается, возвращая взор к дороге и подключается к пению на припеве. Стоя на своей кухне, среди кучи разбитой посуды, разбросанных и сломанных вещей, в рождественском свитере, несмотря на то, что сейчас средина сентября и делая очередной глоток уже давно остывшего кофе, Тихон вспоминает все эти события пятилетней давности, как тишину вдруг разрезает та самая песня, которую они до дыр успели заслушать в поездке и пели вместе без конца по пути домой.

Но я не променял бы это место ни на одно другое, Я в дерьме, как и ты и ты в дерьме, как и я. Холодная пицца, Футболки тай-дай, Разбитые сердца — Давай их сюда, давай их сюда. Подержанная одежда, Дай мне, дай мне объедки, объедки, Дай мне, дай мне, не остыв от другого, Давай сюда, давай сюда. Мне всё равно, где ты был, Сколько миль проехал, я всё ещё люблю тебя. Мне всё равно Где ты был Сколько миль проехал, я всё ещё люблю тебя.

Он усмехается, ну да, что уж и описывает их наиболее точно — так эта песня, особенно строчка про то что оба они в дерьме. Может поэтому они так прикипели друг к другу и к этой песне: оба в дерьме тонули и после — вылезали оттуда постепенно, отчаянно хватаясь друг за друга. Обеих жизнь помотала знатно и опасно приблизилась к тому, чтобы сломать окончательно, но та встреча в кафе в корне изменила всёх. И уж пять лет прошло с того момента, а они всё ещё вместе и за спиной у них чего только не было: огонь, вода медные трубы и ещё куча всего что камнями сыпалось на их плечи и всему этому так и не удалось их сломать. За эти пять лет Тихон осознал окончательно, что в жизни его ценнее Ваньки не было и не будет ничего, ну, может свитер ещё этот несуразный, который Ванько ему на их первый совместный Новый год подарил, а он торжественно поклялся тогда носить его пока тот окончательно не сотрётся и по сей день слово держит, надевая при любой возможности. Вместе с Янковским в его жизнь вошла и его шебутная сущность потрепанного воробушка, от чего вместо привычного кофе с яичницей на завтрак у них почти всегда была вчерашняя остывшая пицца, которую по-началу они заказывали, но спустя год Ваня научился готовить её дома и в доставке они больше не нуждались, а привычка есть её вместо ужина и завтрака оставалась неизменной. В шкаф, помимо Ваниной одежды, прибавилось ещё две потертых и растянутых тай-дай футболки, которые они постоянно путали между собой и бесконечно таскали дома и на которых, помимо пятен от краски, были ещё пятна от вина, кофе и даже соуса от пиццы и которые были самым любимыми, потому что помимо пятен хранили в себе кучу воспоминаний, а по карманах курток, кофт, сумок, джинс и штанов теперь были раскиданы пакетики со смазкой и, казалось, что в каждой комнате их можно найти, как минимум, по пять, разбросанных в разных местах. Привычка долго-долго обниматься в коридоре перед выходом на работу и при встрече после длинного рабочего дня, привычка прижиматься коленками друг к другу, сидя в метро и украдкой касаться его ладони — всё это стало самой большой и неотъемлемой частью их жизней и не хотелось даже представлять, что было бы с ними сейчас если бы не это всё. «Я бы умер давно» — говорит на это Ваня. «Я бы потерялся в себе» — вторит ему Тихон, крепче сжимая его ладонь. А сейчас он стоит в куче разбитой посуды с чашкой кофе в одной руке и с телефоном, на котором высвечивается улыбающаяся мордашка Вани в другой. Янковский ушёл громко хлопнув дверью пятнадцать минут назад, перед этим побросавшись в Жизневского всем, что на глаза попадалось и хорошенько так с ним поссорившись. И, если честно, ни Тихон, ни Ваня, скорее всего, не помнят уже даже причины их ссоры ведь, каким-то образом, за последние полгода, это тоже вошло в привычку вместе с пиццей на завтрак и затяганными футболками, но внимания этому они совсем не хотели уделять, предочитая только, время от времени докупать недостающую посуду и шутить о том, что пора переходить на одноразовую. Когда мелодия разрезает пространство, а на экране светится контак «Goldenце», с улыбающимся Янковским на фоне, Тихон трубку берет сразу. Ваня явно нервничает, бормочет что-то похожее на извинения, а на фоне отчетливо слышно мяуканье и звук проливного дождя. «Ну, короче, я тут нашёл кое-кого… Он… Или она, хз, короче оно само меня нашло, не могу ж я вот так бросить на улице его. Можешь начинать гуглить имена для котов, мы идём домой» — Ваня тараторит это скороговоркой и моментально сбрасывает трубку, а Жизневскому не остаётся ничего, кроме того как собрать осколки, набрать теплой воды в ванную, подготовить какой-то старый шампунь и сесть за ноутбук, в поисках имени для кота. А потом Ваня придёт и они еще двадцать минут будут пытаться искупать и без того напуганное животное, уложат спать его на диване, после чего шёпотом будут ссориться ещё целый час, выбирая между Гарфилдом и Томом, чтобы в итоге сойтись на обычном Кузе и потом долго-долго наблюдать за ним. За окном всё так-же идет дождь, одиноко проезжают автомобили, а одинокие прохожие быстро пробегают мимо, в попытке найти укрытие и только Тихон с Ваней, выглядывая в окошко с цветущей улыбкой на губах и с пробирающим до мурашек теплом, исходящим друг от друга думают о том, что давно уж нашли себе укрытие от всех невзгод на свете.