Взлетные полосы

0001

Глаза у Курохико мутные и остекленевшие. Радужка кажется выпуклой стенкой колбы. Внутри — пыльная буря. Вид у него такой безучастный, что Курокайхо хочется сгрести его в охапку и хорошенько встряхнуть. Это невозможно. Недопустимо, как и любой тактильный контакт без уважительной причины согласно утвержденному перечню. Бесполезно. Не мешать и не взбалтывать — само пройдет. Пыльная мгла действительно рассеивается. Курохико наконец фокусирует взгляд на каком-то предмете за спиной Курокайхо и говорит врастяжку: — Знаешь, я снова летал во сне. — Это был не сон. — Серьезно? Чем это отличается от сна? — вяло ерепенится Курохико. — Паттернами активности коры головного мозга, — Курокайхо чеканит слова, словно всаживает их одно за другим в яблочко мишени. Однако мимо цели. Глаза у Курокайхо такие черные, что зрачок сливается с радужкой. Черные, как дула револьверов. Заряжены они холостыми, в качестве исключения для Курохико. Он особенный. Остальных Курокайхо не жалеет, как не жалеет для них боевых патронов. — Дослушай! Там была взлетная полоса. И штука с пропеллером. Вертолет, что ли? Нет… Курокайхо перебивает и расстреливает целую пулеметную ленту слов разом. — «Вертолет», значит? Используя в речи эвфемизмы, ты преуменьшаешь проблему. Этот эффект наблюдается вследствие нистагма, который свидетельствует от тяжелом поражении мозжечка . Оно в свою очередь приведет к… — Я не о том «вертолете»! — с полоборота заводится Курохико, — Я управлял дельта —прошу заметить — летом. Воздушный винт, двигатель с редуктором, дюралевый каркас, гибкое треугольное крыло… Он осекается, опешив от терминов, которыми сыплет. Которых до сегодняшнего сна, трипа, путешествия между мирами, полета — как ни назови — не знал и знать не хотел. Нежданное, без труда доставшееся знание не вызывает радости, только стыд. Курокайхо пришлось проштудировать уйму литературы, чтобы бойко оперировать понятиями из нейробиологии — только ради него. Она ненавидит все, что связано с медициной: госпиталя, медперсонал, препараты. Особенно те, что называют «витаминками» — еще одно словечко из профессионального жаргона Курохико. Вероятно, и его самого безотчетно ненавидит. Курохико совсем погряз в работе. Погрязнуть — это от слова «грязь». Весь в работе, а вся работа в нем. Ее результаты. В том числе плоды бесплодных трудов — «витаминки», которые не запустят в массовое производство по причине неоправданно высокого риска побочных эффектов. Курохико рискует. До комичного ответственный при кажущейся своей безбашенности, он планомерно тестирует на себе все передовые разработки. Перорально, внутривенно, как угодно. Хочешь изменить мир, начни с себя — этот приницип из трефовых не вытравить. Если твое призвание — биохакинг, недостаточно просто менять. Себя приходится взламывать. — Я был летчиком-испытателем, — в голосе Курохико звучит не то обида, не то отчаяние. — Не беря в расчет антураж… Чем твой сон по сути отличается от реальности? — слова Курокайхо струятся легким пороховым дымком. Отстрелялась. Это не завершенность, это безнадега. — Всем! — вспыхивает Курохико, не жалая признавать очевидное, — Там у нас были идеалы. Смысл. Там мы были честными. Прямо-таки честно-пионерскими. Чистыми… Он снова осекается. Курокайхо и так чистая. Во всех смыслах этого слова, словарных и жаргонных. Во сне и наяву. Во всех мирах, реальных и пригрезившихся. Бледная ее кожа почти лишена типичного для куроградцев землистого оттенка. Белки глаз вызывающе белые, до голубизны. Такого же цвета, как простыня, в которую был завернут Курон, когда прошлой ночью его доставили от помощника трефового валета. Но то была грязь, маскирующаяся под чистоту, нечего и сравнивать. Курокайхо молчит, только поджимает губы, подведенные помадой оттенка номер 1, самого блеклого. В ее чисто-черных глазах ничего не читается. Черный цвет практичен. Читать в общем-то нечего. Как будто этот сон и этот разговор что-то изменят. Как будто хоть что-то могло бы изменить. Тянуть время, держаться и всякий раз вывозить — что еще остается Курокайхо, если летать ей не дано ни во сне, ни наяву. В ней нет ничего особенного, кроме, пожалуй, нечеловеческой стойкости. Этакого внутреннего стержня, бронебойного сердечника пули. С ним не свалишься, не собьешься с намеченной траектории. Он позволяет работать едва ли не сутками напролет и выкладываться по полной наравне со всеми, не прибегая к «витаминкам» Курохико. Курохико — гений. За него стоит бороться. Не за себя, но это неизбежный побочный эффект.

0010

Курокайхо расчесывает волосы на косой пробор. Зубья расчески нещадно цепляют их, пепельно-серые, ломкие, до противного напоминающие паклю. Веронийский бальзам с розовым маслом закончился три дня назад. Ходить ей теперь растрепой до следующей командировки. В зеркале мельтешит отражение брелока. Курохико, сегодня особенно взвинченный, крутит на его пальце. — Почему ты больше не носишь длинные волосы? — ни с того, ни с сего брякает он, — Не тот дурацкий пучок… Просто длинные. — Меня создали со стандартной стрижкой номер 4, — терпеливо объясняет Курокайхо, — Зачем что-то менять? — Серьезно? — удивляется Курохико, — Значит, это было во сне! Курокайхо оборачивается. Ей не по себе. Пучок — что дальше? Мало ли в каком неподобающем виде она может предстать в этих непонятных снах-трипах. Непозволительно! Брелок срывается с пальца и летит в стену. Курохико не обращает внимания, перебирает нервными, подрагивающими пальцами в воздухе и безотчетно тянется к кулону на шее Курокайхо. Непозволительно дубль два. Цепочка врезается в кожу. Курокайхо не отстраняется, только улыбается ласково и невесело. — Я подарю тебе поп-ит. — Не сработает. Я уже два до дыр протер, — веселится Курохико, — Только на этой неделе. — Значит, куплю чугунный. — Лучше укради. Отожми у конкурентов. Провези контрабандой. Мафиози мы в конце концов или где? Курокайхо смеется. Порой она кажется себе совсем мелкой девчонкой и невообразимой дурехой. Даже не верится, что она занимет должность капо в иерахии «семьи». Как и Курохико. В книгах из разряда запрещенной литературы это психологическое явление именуют синдромом самозванца. Чувствовать себя самозванкой боязно — вдруг, обман раскроется — но в то же время забавно. — Знаешь, — задумчиво тянет Курохико, — Во сне твой смех звучал точно так же. Может, ты и права. Как бы ни отличались друг от друга версии этого мира, мы в них всегда остаемся собой. Плечи Курокайхо непроизвольно вздрагивают. Хотела бы она знать, что такое — «быть собой» и возможно ли это хотя в рамках единственной доступной ей реальности. Курокайхо — трефовая и этого достаточно, обособления неуместны. Но — сейчас не до раздумий. Курон уже барабанит пальцами по дверному косяку, торопя заканчивать сборы и выдвигаться. Время — деньги. Все — деньги. Все, к чему бы ни приложил руку Дон Куромаку, преобразуется в конвертируемую валюту. Ни консильери, ни капо пока так не умеют, но всегда готовы сделать разменными монетками в политической игре пару-тройку представителей менее продвинутых наций. Они — трефы, потому их решения рациональны, а жестокость никогда не переходит границы разумного.

0011

Курохико и Курокайхо дозволяется покидать рабочее место в любое время, свободное от назначенных совещаний. Курон все равно из-под земли достанет того, кто ему срочно понадобится. Курохико этим бессовестно пользуется. Идиотские и здравые идеи, посещающие его вихрастую голову, все равно не знают приемных часов и совершенно не ориентируются в пространстве. Курокайхо воспользовалась бы… Однако от плановой инвентаризации никуда не деться. Боеприпасы сами себя не пересчитают. Она вышагивает вдоль деревянных ящиков, ломиком поддевает крышки некоторых из них, согласно рассчитанной выборке, достает оцинкованные короба, сноровисто вскрывает их ножом, напоминающим консервную открывалку, и делает пометки на проверочных листах. Курохико, восседая на ящике, болтает ногами и отстукивает пальцами по деревяшке. На ритм ложатся слова: Док-тор-док-тор-по-мо-ги Про-ху-ди-лись-все-моз-ги Выходит сбитый хорей или что-то вроде. В Курограде нет художественной литературы. Она не запрещена, на такие глупости просто нет времени. Курохико как-то разговорился с веронийским продюсером и автором текстов местной популярной певички, но в стихосложении так ничего и не понял. Под его тощей задницей ровно четырнадцать сотен патронов. Четырнадцать сотен потенциальных смертей. Сколько же нужно трудов, чтобы наделать столько карточных человечков? Почему их делают такими хрупкими, что им достаточно нескольких граммов металла, чтобы перестать быть? — Каково это — убивать людей? — задает он еще один вопрос, на этот раз зачем-то вслух. Он потерял бдительность из-за того, что на складе никого, кроме их двоих. — Ты знаешь ответ из личного опыта. Голос Курокайхо невозможно спокойный. Под ее пальцами шуршит бумага. — Серьезно? Ты путаешь дискретные процессы с непрерывными и не берешь в расчет огромную разницу в вероятности исходов ! — кипятится Курохико, — Варианты «убит» и «мимо» — это несколько иное, чем повышенный риск сбоев в различных системах организма вследствие длительного употребления… — Порко мадонна! — ругается Курокайхо, — Я сбилась со счета. Заметь, из-за тебя. Курохико перестает болтать ногами и подается вперед. Ему стыдно. Но не настолько, чтобы извиняться — еще чего. — Тебе их не жаль? — Патроны? Пожалуй, да, — она задумывается, кося глазами куда-то влево и вверх — под потолок, — В среднем одну пятую спишут по истечении срока годности. Половину используют в учебных целях. Остальные… — Расстереляют впустую? — По большей части, да. Пулеметы в основном используются для создания устрашающего эффекта. Из револьвера не так-то просто попасть при настоящей перестрелке. По очень грубой, с потолка, оценке, цели достигнет не более одного-двух процентов пуль, заключенных в общем числе патронов. Значит, под задницей у Курохико примерно двадцать смертей. Все равно ужасающе много. — У патронов все, как у людей, — заключает он. — Именно, — согласно кивает Курокайхо, — За исключением того, что мы никогда не узнаем, в какой процент попали. И цели не знаем. — Зато во сне она была, — деланно-назидательным тоном заявляет Курохико, — Наша цель — коммунизм! Так на плакате было написано. — Прямо на стрельбище? Курохико хохочет. — Похоже, мы — конченые диссиденты в любом из миров. Курокайхо вдруг делается серьезной и смотрит на него в упор. — Каково это — убивать себя? Обычно она ходит вокруг да около, но сегодня спрашивает в лоб. Как бы то ни было, разговор всегда об одном и том же. Курохико не хочет к нему возвращаться. — Предлагаешь проверить? Пустим себе по пуле в висок и наконец закроем эту тему. — Это безответственно и эгоистично, — чеканит Курокайхо, — Мы не сможем запротоколировать испытание, чтобы оставить знания потомкам. — Ключевое слово — «потомки», — подхватывает Курохико, — Когда мы выработаем свой ресурс, Дон наделает себе новых. Усовершенствованных. Мы — расходники. В лучшем случае, тестовая версия. Короб с патронами ложится в ящик — как в гроб. — Плевать на Дона с его трансгуманизмом. Мне не нужен Курохико 2.0. — Как будто тебе 1.0 нужен! Курокайхо слишком гордая, чтобы его переубеждать. Он знает, что ей сейчас больно. Зато не будет так больно после. Он не просто гадость сказал, а всадил ей в сердце инъекционный шприц. Это всего лишь прививка. Курохико снова выбивает пальцами ритм, играет на ящике — пока что не в ящик. Стишок будет называться «Dr.Feelgood» . Ода и реквием сразу. Не о чем жалеть. Ни к чему жалеть — ни себя, ни других.

0100

Курокайхо несется, как на пожар. На пожар. В лаборатории Курохико снова что-то загорелось, и в коридоре здорово несет паленым. Обнадеживает только то, что запах не слишком химозный, а звука взрыва не было. Задымления тоже нет. Единственная конфорка крохотной плитки в импровизированной кухоньке раскалена докрасна. К ней накрепко приварилась джезва. Черная гарь на дне напоминает остатки молотого кофе. Ложная тревога! Только тревога за Курохико всегда настоящая. Тот искренне удивляется. — Серьезно? Содержит триметилксантин, говоришь? Понятия не имею, что я собирался с ним делать. — Пить? Удивление сменяется недоумением. Курокайхо клянет себя за невольную насмешку и подсказывает участливо: — Поднести емкость с жидкостью к губам, влить 20 миллилитров в ротовую полость, проглотить. Повторять цикл до тех пор, пока содержимое емкости не закончится. — Припоминаю этот алгоритм. Радость узнавания, промелькнувшая на лице Курохико, тотчас сменяется смущением. Он принимается суетиться — хватается за ручку джезвы, щелкает выдвижными ящиками — и тараторить: — Хочешь пить? Я сварю еще. На газовой горелке, с плиткой после разберусь. Где-то было «что-нибудь к чаю». «Что-нибудь к чаю» подойдет к кофе, верно? Его движения кажутся карикатурно резкими, угловатыми; голова, крутящаяся на тонком штыре шеи — несуразно большой. Курокайхо достает из сумки бутылочку сероватого конопляного молока, свинчивает крышку и ловит ладонь Курохико на излете очередного дерганого взмаха руки. Остановить, приземлить, успокоить — Курокайхо проделывала это сотни раз. Кисти их рук затянуты в перчатки. Слой нитрила и слой нейлона — надежная защита от постыдного и неуместного. Пальцы на мгновение переплетаются, бутылка ложится в его ладонь. Остается проследить, чтобы Курохико ее удержал. Чтобы не отставил случайно, иначе она исчезнет с его радаров. Он едва ли вспомнит без словаря, что такое аппетит. Большинство «витаминок» подавляют его напрочь. — Вот. Полезная альтернатива. Обойдемся без кофе. — Глюкоза полезна для мозга, — невпопад лепит Курохико и поясняет, — Ты так сказала во сне. Там ты еще меньше смыслила в химии. Кто бы стал делать памятники из чистой глюкозы! Она шла напополам с мальтодекстрином. С ароматизаторами, красителями и прочей дрянью. Курокайхо крепче сжимает подрагивающую кисть руки Курохико. Тот несет отменную чушь. О натужно радостной стране, отдаленно напоминающей настоящую Фелицию. О бескрайних полях репы. О развеселых придурках с монетного двора… Что в том сне знали о настоящей «дряни» делегаты, направленные по солнечно-сахарным весям с высокой миссией — не в трип. Чистые дети, которым играл побудку радостный горн. В реальности «чистым» быть страшно — видишь мир без прикрас. Курокайхо больно отдавать себе отчет в том, что болтовня Курохико — не просто глупость, не продукт разгулявшейся фантазии, существование которой в Курограде не признают. Это бред. Он перестал различать галлюцинации и реальность. Мозги окончательно спеклись. Курохико сам едва не спекся за неделю приема нового психостимулятора с выраженным пирогенным эффектом. Он буквально выгорал изнутри: пунцовые щеки, точь-в-точь раскаленная конфорка; нервные пальцы, на ходу сдирающие верхнюю одежду, так внезапно накатывали волны жара. Вырванные с мясом пуговицы куртки — невольное о том напоминание. Теперь у Курохико отходняк. Его знобит. Под курткой надеты пиджак, жилет, две рубашки и водолазка. — Как думаешь, наши фонарные столбы могут быть леденцовыми? Проверим? Он так и не оставил мысль раздобыть «что-нибудь к чаю» для Курокайхо. Та не выдерживает — недопустимо, стыда не оберешься — и хватает Курохико за грудки. — Исключено. Эх ты, сто одежек, одна из них без застежек. — Кто его раздевает, — задорно подхатывает Курохико, — Тот патологоанатом. Курокайхо не врач и не рискнула бы разбирать эту луковицу. Не только из соображений приличия. Из страха, что внутри вороха тряпок не окажется даже ссохшегося каркасика, обтянутого обожженной кожей. Даже горстки пепла. Ничего. — Автоклав! — восклицает вдруг Курохико и вырывается. Нагревательный прибор под давлением — звучит опасно. Неужели он оставил его и не проконтролировал процесс? Слышится звук таймера. Ложная тревога! Курохико не забывает ничего, что касается работы. Теперь — только работы. Курокайхо обзывает его «добудильником» и уходит. У самой дел выше крыши. Она не замечает, что плачет. Немногим позднее Курон сует ей в руки спиртовую салфетку и опасливо озирается. В зеркальце Курокайхо видит потеки туши на щеках. Черные взлетные полосы.

0101

Хлопок, и в кромешную тьму летит яркая мерцающая точка. — Звезда упала. Загадывай желание! — В Курограде нет имитации звезд. Тем более здесь, на минус первом уровне. — Ну вот, — разочарованно тянет Курохико, — Ты убиваешь всю атмосферу. — Не убиваю, а создаю свою. Курокайхо опускает на глаза окуляры прибора ночного видения и отдает команду по рации: — Номер шесть — условно убита, на исходную. Номера два и четыре — корректировка огня по трассерам. — Косячат только четные? — уточняет Курохико, заметив забавную закономерность, — Что будет, если их перенумеровать? Хлопки выстрелов становятся чаще. Следы трассирующих пуль прорезают темноту. Загадай хоть миллион несбыточных желаний, все равно будешь убит. Безусловно. Курокайхо переводит взгляд на Курохико. Сквозь окуляры мир видится в оттенках черного и зеленого, поэтому тот кажется беглым варийцем. Но выражение худенького глазастого лица не по-варийски восторженное и сосредоточенное. Курохико увлечен недо-салютом и не видит ничего, кроме вспышек в воздухе. Темнота укутывает коконом и отрезает от мира. Курокайхо наконец решается украдкой коснуться пальцем щеки Курохико. Овального рубца, оставшегося после химического ожога. Кожа утратила чувствительность, недопустимый тактильный контакт осуществляется в одностороннем порядке. Легонько, нежно, тайно — никто не прознает, даже вездесущий консильери. Пусть и хочется закричать, заявить во всеуслышанье, что она его не отдаст, отвоюет — у серых знамен, у стальных игл, у самого Дона. — Говорят, шрамы украшают мужчину. Что думаешь? — брякает будто бы невзначай Курохико. Курокайхо судорожно отдергивает руку, словно обжегшись. — Претенциозная чушь! Милитаризм и мужской шовинизм, как они есть. Стереотип о сильных мужчинах и слабых женщинах кажется ей если не идиотским в мировых масштабах, то как минимум неприменимым в Курограде. Нормы выработки здесь одинаковы для всех. «Семья» едина. Формирование пар, этакое обособление, недопустимо как проявление индивидуализма. Игра в мальчиков и девочек — всего лишь работа на заграничную публику. Та не должна лишний раз задаваться вопросом, чем серые отличаются от остальных народов. Они экспортируют оружие и «дрянь», а не идеи трансгуманизма. — Серьезно? Думаешь, если какой-то участок кожи ничего не чувствует, — в голосе Курохико звучит непривычная укоризна, — Значит, я весь ничего не чувствую? Его рука тянется к Курокайхо, дрожащие пальцы неловко тычат ей в скулу и скользят почему-то дальше, к мочке уха и вверх, до самого завитка. Щекотно. Где он только набрался такой пошлости? Не иначе, как у бубновых — вытянутые ушные раковины у тех подвижные и чувствительные. Как бы то ни было, Курохико смешной и ласковый. Родной. Бить его по руке совсем не хочется. Трассеры расчерчивают черноту. Красные взлетные полосы.

0110

Настоящая звезда все-таки падает. Со сцены. Публика на стадионе визжит от восторга. В воздух воздеты сотни рук, окольцованных светящимися кислотно-розовыми браслетами. Первая строчка хита — отмашка к началу операции. Я машина для убийств … Звучит иронично. Кем бы она себя ни возомнила, певичка тянет разве что на тарантайку с детской карусели. Которую вот-вот переедет серый карьерный самосвал. С «машинкой» — шприцем. Ее предупреждали по-хорошему. Однако голову любимого манекена, перемазанную красной краской, в своей постели она не приняла к сведению. Ничего личного, заказ есть заказ. Курохико наблюдает из вип-ложи, стараясь не пялиться слишком пристально. О певичкиных выкрутасах в отношении мужчин ему говорили на инструктаже. Розовая фигурка вдруг дергается — явно не по сценарию, не по рисунку танца. Есть! Несколько строк она еще ворочает языком, с каждым словом все хуже попадая в фонограмму и наконец вырубается. Один взгляд — и ты убит Сердце бьется, как moshpit Фигурка валится в упомянутый танцевальный партер. Прямо с платформы, вынесенной над ним от сцены. Не самое безопасное конструкционное решение, хотя стремление быть ближе к зрителю весьма похвально. Фанатам предстоит неслабая проверка на преданность: поймают ли, окажут ли первую помощь, не отвернутся ли после того, как узнают, что их кумир явилась на финальный концерт тура вхлам обдолбанной. Медики, которые ее откачают, сделают именно такой вывод. Курохико постарался и синтезировал вещество, которое действует очень быстро и легко определяется простейшими тестами. Он подобрал иглу из материала, растворяющегося при температуре тела. Певичкина служба безопасности обнаружит на сцене обломанный дротик с капсулой и хитрым поршеньком, срабатывающем при попадании. Тот прилетел аккурат в сонную артерию. Едва ли этот факт просочится в прессу — безопасники не позволят. Они вместе со звездой должны наконец собрать свои розовые мозги в кучку и понять: это было последним предупреждением. В следующий раз вместо дротика будет пуля. Курокайхо тоже постаралась. Она разработала конструкцию дротика. Она стреляла. Она сейчас где-то над сценой. Курохико чудится малюсенький силуэт меж осветительных приборов, но это обман зрения. Он даже не знает точного места, откуда велась стрельба. Курокайхо выбрала его в последний момент из трех заранее просчитанных вариантов — по обстоятельствам. Она уже наверняка затерялась в закулисье. Крохотную, щупленькую, наряженную в мешковатую спецовку, ее легко принять за стажера-техника или звуковика, а упакованную винтовку — за чехол с оборудованием. В суматохе никто проверять не станет. Червовые и дисциплина — понятия взаимоисключающие. Курохико волнуется. Перед концертом они с Курокайхо повздорили. Он обозвал ее переодевания «аффинными преобразованиями», в честь певички, и сдуру ляпнул, что бинтовать грудь для маскировки под парня ей совсем не обязательно. Сказал он чистую правду, причем, из лучших побуждений: в утяжке трудно дышать. Но — не время для рефлексии. Ему еще за «светофором» горе-писак присматривать. «Светофор» — это веронийский фэшн-блоггер, финансовый аналитик из фелицийской газеты и колумнистка-варийка. Все трое предупреждены заранее. Стоит звезде упасть, как они начинают поспешно тыкать в экраны своих смартфонов. За первыми публикациями последуют призывы. Бойкотировать ее новую линейку одежды. Скидывать акции ее звукозаписывающего лейбла. Сплетничать и порицать. Свободные медиа против наркотиков. У куроградской мафии длинные руки. Ударить по репутации и финансам действеннее, чем пристрелить. Пристрелить успеется, как говорит мудрый консильери Курон. Пропуском в вип-ложу Курохико формирует три аккуратные дорожки белой пыли. Свободные медиа явно не против «сахарка». Курохико они несимпатичны. В своем сне он мог бы оправдать это классовой ненавистью. Наяву он ничем их не лучше. Разве что умнее и работоспособнее — факт! Курокайхо появляется внезапно. Курохико тут же становится настолько спокойно и легко, что он готов взмыть под потолок. С ней все в порядке. Она держится так, будто выходила лишь на минутку — припудрить носик. Теперь на Курокайхо маленькое черное платье, расшитое пайетками. В руках сигаретка в длиннющем мундштуке, на плечах тонкий палантин. Прикрывает он сухонькие, по мальчишески жилистые предплечья. Курокайхо подтягивается по 25 раз за подход. Такая физподготовка не вписывается в ее образ «прелесть какой дурочки». «Светофор», порядочно припудрив носики, смотрят на нее безучастно. Что ж, тем прочнее ее алиби. Несмотря на срыв концерта, расходиться они не собираются. Их работа сдана — стараниями Курохико. Развлечения в вип-ложе сегодня тоже за счет «семьи». Курохико клонит в сон. Сердце стучит через раз. Нервозность отступила, а привычной дозы «витаминок», поддерживающих в нем бодрость, уже не хватает. Он лишь на секунду смеживает веки. Когда он снова их открывает, то видит ладони веронийца, охватившие талию Курокайхо. Фэшн-блоггер пританцовывает на каблуках-шпильках и манерно воркует: — … барочный стиль в антураже антиутопии. Отказ не принимается, ты создана для этой фотосессии. У тебя нулевой размер? Или… На лице его мучительная задумчивость. Об отрицательных числах он явно не слыхал. — Корень из мнимой единицы, — жеманничает Курокайхо и нервно хихикает. Выходит на удивление артистично — откуда что взялось? Шутка кажется Курохико уморительной. Поди-ка поищи платьишко размера, неоднозначно определенного на комплексной плоскости. Он расхохотался бы, если бы не финансовый аналитик. Тот подскакивает желтым мячиком, льнет к Курокайхо всем телом и ерошит ее волосы. — Так мы с тобой родственные души! Математики-сухари. До чего ж ты миленькая, маленькая куромака. Дай обниму! Это уже где-то случалось. Во сне. Курокайхо замирает в растерянности. Она выглядит измученной куклой в руках расшалившихся сверх меры мальчишек. Курохико тоже теряется. В подобные ситуации он никогда не попадал. О них не предупреждали на инструктаже. Он только и может, что выдавить из себя неуверенно: — Насколько мне известно, имя Дона не склоняется. — Еще как склоняется. На каждой светской тусовке, — ехидным хрипатым голосом вворачивает варийка, — Курилка и его укурки. Она насмешливо глядит поверх очков в поллица и вдруг выбрасывает вперед руку со смартфоном. — Скажите, позити-и-и-и-в. Срочно в номер! «Пятиклашка сосет леденцы у червовых». Мужчины тотчас делают по два шага назад и заводят руки за спину, бубня себе под нос невнятные оправдания. Отмывайся потом, доказывай, что малявка была совершеннолетней. Варийка зубасто скалится и доверительно шепчет на ухо Курохико: — Серенькая ведь не входит в пакет развлечений? Не благодари. Мне она до фени. Люблю потроллить похотливых трусов. Курохико бросает на варийку затравленный взгляд — только теперь до него дошло — и принимается снова рассыпать «сахарок». Что еще он умеет? Курокайхо приглаживает прическу. Может, она и «машина для убийств». Но ни для чего другого. Похоже, они оба слишком мало смыслят в жизни вне работы. На черной поверхности стола — ровные дорожки пыли. Белые взлетные полосы.

0111

Во взгляде консильери — неподъемная усталость. Посоветовать он ничего толком не может, хотя досконально знает законодательство червовых стран. Курон не защитит. Закон и подавно. — Какой еще харрасмент? Это культурные особенности. Червовые выражают симпатию через тактильный контакт. Для нас, капо, ты — боевая подруга, для них — красивая женщина. Включи мозги и пользуйся этим как конкурентным преимуществом. Злиться на Курона без толку. Он повторяет чужие слова. «Красивая» — пустой звук, жители Курограда лишены эстетического чувства. Все, за исключением Дона. К Дону не попасть. Ни по записи, ни в срочном порядке. Курохико и Курокайхо битый час торчат в приемной, уставившись на картину на стене. Она — единственное, за что можно зацепиться глазом в аскетично обставленном помещении. Она — единственный предмет изобразительного искусства во всем Курограде, но почему-то называется «Супрематическая композиция № 2». Серебряный квадрат и бронзовый треугольник на белом фоне. По истечении часа Курохико разгадывает ее смысл. Знание снова приходит из ниоткуда. — Квадрат — это логическое мышление. Треугольник — проницательность. Их соединение — способность находить неочевидные связи и строить многовариантные планы. А круг… — он запинается, словно не может подобрать слово, — Чувство. Ощущение… Что-то вроде того. — На картине нет круга, — констатирует Курокайхо. — В этом вся фишка. Дона они не дожидаются. Круг случается вечером. В лаборатории, между сейфами с реактивами строгого учета. Проход там узкий, и Курокайхо ненароком задевает локтем Курохико. Тот чувствует, как сердце пропускает удар. И еще один. Сердце замирает, будто зацепилось изнутри за ребро. Курохико в отчаянии цепляется за Курокайхо. Плевать на приличия. Он корит себя только за то, что напугал ее, а потому из последних сил пытается обратить все в шутку и глупо улыбается. В ушах гудит, словно рядом включили вентилятор. Мир кружится вместе с его лопастями. Ноги подкашиваются, и падая, входя в крутое пике, Курохико утягивает легонькую Курокайхо вместе в собой. Сердце отцепляется от ребра, они друг от друга — нет. Они выписывают неведомую фигуру низшего пилотажа. Прильнуть, притиснуться, приникнуть. В счет всех недомолвок, неловких моментов и неоконченных жестов. Таблетка нитроглицерина тает у Курохико под языком. Курокайхо тычется носом ему в шею. Плечи ее мелко дрожат. Поняла она или нет — наверное, нет — не разобрать. — Да ладно тебе, — примирительно шепчет Курохико, — Пол — чистый. Мы его моем каждый день. И кварцуем помещение по графику. Во сне Курокайхо стояла у межи на реповом поле и боялась изгваздать форменные туфли жирным черноземом. В реальности — грязи по уши, и от нее не отмыться Похоже, красота — это особый вид грязи. Во всех мирах, во сне и наяву у Курокайхо длиннющие ресницы и пухлые губы, короткие юбки и острые коленки, на которые пялится каждый урод. Будь она персонажем комикса, это называлось бы фансервисом. Вот только она живая. Умная, тонкая… Замечательная. В чем же грязный замысел Создателя всех миров? Курохико ознакомился с грязью во многих смыслах этого слова. Исключительно в исследовательских целях — потестить дополнительный функционал одного из узлов собственной конструкции. Ушастая девчонка была смешливой, совсем как Курокайхо, и на удивление толковой. Даром, что бубновая. Рассказала и показала она все очень доходчиво. Курохико ее вежливо поблагодарил и отсыпал щедрые чаевые, но внутренне содрогнулся. Он никогда не стал бы проделывать такое еще раз. С живым человеком, без наркоза — ни за что! Тем более, с Курокайхо. — Никакая ты не красивая, — уверяет ее теперь Курохико, — Много этот Дон понимает. Курокайхо что-то говорит, но слова заглушает шум пропеллера. Не вентилятора — вертолета. Лопасти мельтешат, сливаясь в круг. Их круг, один на двоих. Вертолетам не нужны взлетные полосы.

1000

В объятиях любимых умирают только слюнявые недоумки из веронийских романов. Курохико не имеет с ними ничего общего, он еще не выработал свой ресурс. Курон как будто о чем-то догадывается и при редких встречах смотрит на него пристальнее обычного. Теперь Курохико почти не выходит из лаборатории. Звуки таймеров расставляют точки на временной оси. Они позволяют не забыть. Загрузить реактивы, разгрузить автоклав, произвести чистку оборудования, запротоколировать результаты, влить в себя кружку конопляного молока. Спать — строго по будильнику, потому что спать хочется постоянно. «Витаминки» — стимуляторы его больше не берут, как ни увеличивай дозировку. Курохико по-прежнему нравится его работа и сны, а твердая пища — нет. Жизнь — теперь скорее да, чем нет Курокайхо по-прежнему регулярно упражняется в тире. Ради того, чтобы поглазеть, не стыдно отлынивать от дел. Зрелище, правда, столь же однообразно, сколь и восхитительно. Курокайхо планомерно дырявит яблочко мишени. Меткость — не редкость; кучность, что скучность. Курохико по-прежнему не силен в стихосложении. Четыре безупречных попадания подряд, и Курокайхо опускает руки. Их уже сводит от тяжеленного длинноствольного револьвера. Выглядит тот устрашающе эффектно в ущерб удобству. Курокайхо переводит дыхание и снова встает на изготовку. Черные радужки ее глаз, сливающиеся со зрачком, кажутся «яблочками» мишени. Словно стрелять будет не она, а в нее. Словно в черноте затаилось что-то одновременно грозное и беззащитное, что-то решительное и обреченное. Курохико не может облечь смутную догадку — предчувствие выстрела — в слова. — Промажь. Попробуй хотя бы раз, — советует он нарочито беспечно, — Дай себе право на ошибку. Под бледной кожей рук Курокайхо натягиваются тросики сухожилий. Еще одна «десятка». Нет у нее права на ошибку. Что бы ни говорил милый рассеянный Курохико, способный по-настоящему вредить только самому себе. Курокайхо не такая. У нее есть внутренний стержень. Сердечник пули истончился до проволоки. Мина — растяжка, тронь — рванет. Промахнуться она не может, потому что, целясь, всякий раз видит перед собой силуэт, облаченный в черный костюм — такого нет ни у кого больше во всем Курограде. Потому что всякий раз она всаживает пулю не в «яблочко» мишени, а на пару сантиметров выше золотистой дужки очков. Осталось только набраться смелости и сделать иллюзию реальностью. У Курокайхо хватит пороха — у кого, если не у нее. Не помешал бы только консильери. Тот как будто о чем-то догадывается. Дон поплатится за все. За то, что построил их с помощью циркуля и линейки, но не забыл вдохнуть жизнь. За каждое задание, на которое посылал их, безропотных и преданных только общему делу. За непрошибаемое безразличие к своей названной «семье». Это ничего не изменит и не исправит. У задачки нет изящного решения, она решается в лоб. В прямом и переносном смысле. Курокайхо не промахнется.

1001

Она промахивается. Или попадает — как посмотреть. Курокайхо не успевает приступить к воплощению своего плана. Она на взводе и допускает ошибку при проверке трофейного оружия. Громоздкий пистолет старой модели кажется отлитым из чугуна. Шептало изношено, скользящая планка между курком и ударником не предусмотрена конструкцией. За падением следует выстрел. Курокайхо обнимает коленку двумя руками, баюкая ногу, и повторяет, как мантру: — Пуля застряла в мягких тканях. Если это действительно так, ее будет несложно извлечь пинцетом. Придется сжать зубами резиновый жгут и потерпеть чуток. Если она засела в кости, потребуется операция под наркозом. Дурман наркоза и госпиталь — это конец. Врач демонстрирует на просвет рентгеновский снимок и убивает последнюю надежду. Мягких тканей, вопреки ожиданием, у Курокайхо немного. Собственное тело всегда представлялось ей функциональным, сегодня она впервые завидует более корпулентным дамам. Внутренний стержень крошится грифелем карандаша. Металлический блеск графита оказался обманкой.

1010

Колумнистка их кинула. Варийцы остаются лживыми тварями, сколько ни потчуй их «сахарком» и абсентом в вип-ложе. После статьи без единого дурного слова в адрес певички идет дисклеймер вторым кеглем: — Мнение автора колонки может не совпадать с мнением автора колонки. Согласно варийской логике, табличка есть — все честно. Курону дан приказ разобраться. В качестве усиления он берет с собой Курохико. В Варумперии разгул дикого капитализма: запредельно высокие цены и рекламные объявления повсюду. От «Тархун окрыляет» на воздушном шаре, зависшем над домами, до «Репетитор. ЕГЭ по оригами. Дорого» под кнопкой дверного звонка. Кнопкой они не пользуются — отмычка на что? Внутри квартиры хрипит радиоприемник. По местной частоте «Релакс-ФМ» крутят трэш-метал. Курон прерывает утробный гроул выстрелом. Во внезапной тишине слышится плеск. Колумнистка принимает ванну. Курон с силой давит на макушку и удерживает кудрявую голову под водой. Женщина беспомощно трепыхается, молотит пену босыми ступнями, скребет пальцами бортики ванны, пытаясь нащупать маникюрные ножницы. Тщетно. Только накладные ногти переломает. Курохико обнаруживает на тумбочке плойку и чувствует разочарование. Он-то, дурак, поверил, что у колумнистки натуральные прямые волосы, редкость для их нации. Варийцы и правда — понятия взаимоисключающие. Жалкая вымокшая голова наконец высовывается из пены. Из носа льется вода. Колумнистка отплевывается и дергается все телом при виде электрошокера в руках Курона. Ее длинный рот кривится в убогом подобии ухмылки. Скрыть страх не получается, да и как скрыть? Варийцы панически боятся электрических разрядов. Дон объяснял, что это у них на уровне коллективного бессознательного и связано с травматическим опытом их правителя. — Чё, утырки? — варийке наконец удается вынырнуть по пояс и гадко осклабиться, — Думаете, я с вас в штаны наложу? — Отнюдь. На вас нет штанов, — сухо констатирует Курон, густо краснея при виде крепких голых грудей, и тычет электродами ей в шею. Кожа опасно мокрая. Курохико хочется поскорее покончить с этим. Колумнистка — та еще прожженная стерва с полным набором мерзотных национальных черт, но в целом — неплохая тетка. Он до сих пор ей благодарен. Он принимается раскачивать на шнуре над поверхностью воды включенную плойку. Так еще опаснее. Варийка охает и разражается потоком отменной чуши: — Да я сквозь грозу на вертолете шла! Вместе с личным пилотом самого Императора. Брала у него интервью. Усекли, торчки, какие у меня связи? Нереальные! В голове у Курохико вдруг замыкают контакты. От этой догадки хочется взлететь и сделаться молнией в грозовом небе. Так бывает, когда находишь нестандартное решение задачки. Решений в лоб он обычно в упор не видит. Он толком не слышит, о чем они в итоге договорились. Опровержение, срок 24 часа, серия разгромных статей… Мелочи и глупости! Перед тем, как уйти, Курохико хватает с полочки очки — оправа украшена изумрудами — и демонстративно сует их во внутренний карман куртки. Наклоняясь к варийке, он доверительно шепчет той на ухо: — Хотите получить обратно, найдите меня. Через неделю протравлю их в машинном масле. Она определенно захочет. Камни тянут на пару десятков тысяч варумперских баксов. Курохико не понять, зачем вбухивать столько в граненые блестяшки. Он сокрушается было, пересчитывая сумму на лабораторное оборудование и вдруг… Жестянка с мятными пастилками! Совсем другое дело. Отличный трофей! Курон смеривает его строгим взглядом, поправляет галстук-бабочку и отбирает коробочку: — Я передам. Навещать ее в госпитале ты не пойдешь. Не создавай ей дополнительных проблем. Курохико коротко кивает. Он не ослушается приказа старшего по рангу. В голове молотят воздух гипотетические лопасти. Гипотетическим летательным аппаратам не нужны взлетные полосы.

1011

От наркоза Курокайхо отходит мучительно долго и не до конца. На руке пластырем приклеен катетер-бабочка. По трубке капельницы поступает коктейль из обезболивающего и не пойми каких «витаминок». Врач упоминал препарат для предотвращения депрессии, связанной с употреблением психоактивных веществ — какая ирония! Курокайхо меньше всего хочет, чтобы ее в таком состоянии видел хоть кто-то, особенно Курохико. Он и не приходит. Вместо него является сам консильери Курон. — Обвинения в преступной халатности с тебя сняты. С Доном вопрос улажен. — Я подвела «семью», — сдавленно шепчет Курокайхо и пристыженно отводит глаза. — Все верно, капо. Чтобы подготовить тебе замену, потребуется три недели. Потери человекочасов не могут не удручать. Поправляйся. Курон украдкой, с таким видом, будто вовсе не при делах, оставляет на тумбочке жестяную коробочку. Какой бы неприятной ни была его манера изъясняться, Курокайхо ему благодарна. Курон сообщил ценную информацию: на то, чтобы снова встать в строй у нее чуть менее трех недель. Ее подлатают. Тогда уж она проведет хорошенькую разъяснительную беседу с претендентом на свое место, а после довершит задуманное. В жестянке — мятные пастилки. Наверняка от Курохико. Курон не жалует подобные лакомства и едва бы догадался захватить гостинец. Курокайхо успевает спрятать коробочку под подушку, прежде чем ее заметит медсестра, пришедшая сменить капельницу. Пастилки бледно-салатовые, почти белые. В следующий раз, когда Курокайхо смотрит на них, на их поверхностях проступают буквы. Загадка решается простым подбором. На серой простыне они складываются в надпись: Кто не работает, тот не ест. Курокайхо почти уверена, что это галлюцинация. Подобные лозунги были во снах Курохико. Однако смысла в пригрезившихся словах куда больше, чем во многих элементах реальности. Она не работает, сделавшись бесполезной по собственному недосмотру, а значит не имеет права ни на вкусняшки, ни на казенную больничную заботу, ни на расположение «семьи». Она переоценила свои силы и поплатилась. Поделом. Дни стекают каплями по трубке, прозрачный трехнедельный мешок неотвратимо пустеет. Курокайхо много читает и добирается даже до любимого в детстве справочника по баллистике. Она стреляет по пустым ампулам из самодельной рогатки, медицинского зажима с приделанной резинкой. Она качает пресс на полу и отжимается от стены, стоя на одной ноге. Ей никак нельзя растерять навыки и форму. По вечерам медсестра уносит тарелку с нетронутой конопляной кашей и ставит капельницу, после которой на потолке показывают мультики. Разноцветные геометрические фигуры перемешиваются в калейдоскопе, образуя супрематические композиции за номерами 3, 4 и далее до бесконечности. В своих снах Курокайхо становится модной художницей и пишет портрет Курохико, упрощая его форму и передавая суть в виде черного треугольника. Кость и не думает срастаться. Костям вообще не свойственно думать — на что только костный мозг? Спустя три недели Курокайхо переводят в общую палату. Она понимает, что это значит. Отдельная ей больше не по рангу. Курокайхо снова не справилась и всех подвела. Самозванку разоблачили. Поделом. Больше половины коек пустует. Обитатели остальных стараются не смотреть друг на друга и едва ли перекидываются парой слов за целый день. Каждый стыдится своей никчемности. Курокайхо вспоминает черные потеки туши на своих щеках, красные следы трассеров и белые дорожки пыли. Ей больше не нужны эти взлетные полосы. Ей больше не нужны ни квадраты, ни треугольники, ни даже круг — тот, который они описали в невероятном полете вместе в Курохико.

1100

Курохико приходит ночью. Во сне, правдоподобном до боли. Он сует в руки Курокайхо аккуратно сложенную одежду, просит экипироваться — на высоте будет холодно — и скорее проследовать за ним. Заметно, что он старается говорить спокойно и доброжелательно, но в голосе отчетливо звучат нотки волнения. Естественного человеческого волнения, не той взвинченности, что происходит от «витаминок». На диво реалистичная галлюцинация кажется непривычно адекватной версией Курохико. Движения быстрые и порывистые, но не дерганные. Пальцы почти не дрожат. Сам он будто бы поправился. Самую малость, на толщину папиросной бумаги. Настоящий или привидевшийся, он все еще капо. Приказы старших по рангу не обсуждаются, потому Курокайхо послушно натягивает брюки поверх пижамных штанов. Куртка, та самая, с выдранными пуговицами, оказывается ей велика. Помстится же такое! Курохико — лабораторный интеллектуал, доходной гений, а она — боец, полжизни на полигоне, сильная и атлетически сложенная. Монтажный пояс, тоже почему-то входящий в комплект экипировки, становится еще одним элементом фантасмагории и не удивляет. Курокайхо больше не верит ни сну, ни яви, только обтянутой перчаткой кисти руки, ласково, но настойчиво тащущей ее прочь из палаты. У лестницы они останавливаются. Курокайхо бодро подволакивала травмированную ногу, пока они шли по коридору. Перенести на нее вес целиком не удается, дело не только в простреливающей все тело — какая мелочь — боли. Вверх не взобраться. Препятствие непреодолимо. Курохико, недолго думая, забрасывает ее руку себе на плечо и тянет вверх. Ноги Курокайхо едва касаются ступеней, карабины на монтажном поясе позвякивают. Она почти что летит, пусть ей самой и не дано летать. Невозможно, непредставимо, чересчур даже для галлюцинации! Она наконец догадывается, в чем дело, и спрашивает в лоб: — Ты под чем? — Я «чистый». Вот уже 32 дня как, — Курохико смущенно улыбается, — Разжалован до лаборанта, но держусь — сейчас меня даже в кладовке запирать не нужно. Мир, реальный или иллюзорный, переворачивается. Точнее, отзеркаливается. Они снова на равных, вот только Курокайхо уже не назовешь «чистой». Она восхищена стойкостью Курохико — откуда что взялось — но теперь имеет полное право поинтересоваться: — Куда ты меня тащишь? — На крышу. Нам скоро подадут вертолет. Летим до Варумперии, а после уедем, куда вздумается. Курокайхо немного пугает неизвестность. Известные пункты плана нравятся ей еще меньше. Пусть варийцы и не такие тупые и распущенные, как червовые, эта нация не дружественна Курограду. Их Император тот еще самодур. Он не преминет устроить из инцидента с двумя серыми невозвращенцами форменный балаган, выгодный одному лишь себе любимому. Курохико это не объяснить. Он не выносит разговоров о политике и всегда прерывает — прерывал — их коронной фразой: — Вы договоритесь там, а мне скажите, чего и сколько варить. Курокайхо ненавидит Дона и его режим, но она не предательница. Бегство — не выход. Трефовые не выходят за рамки системы, а планомерно меняют систему изнутри. Она неловко дрыгается, пытаясь нащупать ногами ступеньку и встать на твердую поверхность. — Мы продались Императору? — При чем тут он? Нам помогает его пилот. Нормальный мужик. Бубновые вообще смышленнее, чем кажутся, — голос запыхавшегося Курохико звучит отрывисто, — С ним меня свела журналюга-варийка. Та, с концерта. Тоже занятный персонаж. — В сухом остатке: правители Карточного Мира — дрянь, а люди адекватны, — скептически парирует Курокайхо, — Чем мы платим? — Я сделал им предложение, от которого невозможно отказаться. Курохико заговорщицки подмигивает. В серых глазах — озорные искорки. Ясно, что он ни за что не признается даже тогда, когда придет время отдавать долги. Когда станет поздно их отдавать. — Не бойся. Как только доберемся до места, сразу устроимся на работу. По специальности. Наши в списке востребованных как минимум в трех странах. Я узнавал. Курокайхо стискивает зубы — только бы не разрыдаться. Она устала лениться на больничной койке и быть хуже, чем бесполезной — обузой. Курохико действительно умеет подкупать. Попробуй откажись. Она хватается за него крепче, стараясь хоть чуточку помогать здоровой ногой. Люк открывается легко, и вот они на крыше. В первую секунду Курокайхо кажется, что на них катится смерч. Ветер валит с ног и припечатывает ее к Курохико. Оказывается, это всего лишь потоки воздуха и шум от лопастей вертолета. Тот завис над крышей. Из кабины спускается веревочная лестница. Курохико тянет за лямку монтажного пояса и трясет перед носом Курокайхо карабином: — Прицепишься к ступеньке. Пилот нас поднимет. Она не слушает — замирает, завидев видеокамеры. Одна, громоздкая, профессиональная, выглядывает из открытой двери кабины. Другая, маленькая и верткая, укреплена под носом вертолета. Это даже страшнее фотосессии. Где только верная винтовка, из которой можно было бы разнести их в два счета? Безоружной Курокайхо хочется укрыться, спрятаться, затаиться, только негде. Она съеживается и по-детски пискляво задает ненужный вопрос: — Они снимают для шоу? Могла бы и догадаться. Это варийцы. Не императорским парадом единым… — Которое соберет еще большую аудиторию, если нас сейчас расстреляют. Курохико говорит с веселой обреченностью и указывает на противоположный конец крыши. Оттуда приближается отряд. Стволы револьверов блестят тускло и опасно. Бойцы, видимо, поднялись на крышу по другой лестнице. Перед ними выскакивает долговязая фигурка консильери. Он разводит руки в предупреждающем жесте и орет в громкоговоритель: — Огонь не открывать. Брать их живьем. Орет он не для бойцов, те бы и так расслышали, а для Курохико и Курокайхо. Они переглядываются. Обоим становится тошно и совестно за свой индивидуализм, один на двоих. Вот кого надо паковать и вывозить первым рейсом. Того, кто шпынял их по мелочи и отводил большую беду; кто раздражал своими недобрыми, но дельными по сути советами; кто прикрывал все их выходки перед Доном. Неестественно белое в свете прожекторов лицо Курона выглядит измотанным и очень больным. Консильери дорожит своим местом и знать не хочет, что его убивает. Как такого бросить? Из кабины вертолета высовывается кудлатая голова. Рот беззвучно открывается. Не велика потеря. Кому охота вслушиваться в варийские матерные небоскребы. Курокайхо заносит карабин над ступенькой и застывает в нерешительности. — Мы можем остаться? — Можем. Скажем на камеру, что мы просто их потроллили. Они поймут. Они поймут только в переводе на язык ценностей пиковых. Им не объяснить, что движет трефовыми. Понурый Курохико так разочарован в своей авантюре, что больше не смотрит в небо. Курокайхо жмется к нему и до боли закусывает губу в тщетной попытке проснуться. Нет для трефовых взлетных полос, чтобы взять разгон и отправиться в другой мир. Не лучший, просто другой. Чем бы ни казались серые рельсы, обманчиво мерцающие в графитовой мгле, по ним еще катиться и катиться — не лететь — пока не врежешься на скорости в путевой упор. Будешь трепыхаться или доверишься стрелочнику, уйдешь под откос раньше времени. Рельсы — не игла, с них не слезть. То будет не ломка, а ломка всей своей трефовой, не вполне человеческой, сущности. Курохико стаскивает перчатку и швыряет ее под ноги. Курокайхо несмело берет его за руку и улыбается. Лопасти хлещут воздух, сливаясь в ночном небе над их головами в полупрозрачный круг. Во сне и наяву вертолетам по-прежнему не нужны взлетные полосы.

0000