Полмесяца до века

Карминовые кристаллы разносит ветер. С пологого берега — вглубь острова, в самое сердце; с видного места долой — да прямо в пустые глаза, да прямо на пересохшие от истошного крика изящные губы. Сухой кремний на вкус то железо, то медь, то, до дрожи и тошноты, — дикий их сплав. Колыбельный бриз перерастает в тропический шторм. Перистые древесные листья распевным шёпотом зачитывают эпитафию, что тонкие пальцы рядами иероглифов вывели на песке. Штрихи теряют очертания, и вот уже никто голоса не таит, и вот уже резвый кристаллический вихрь свистя визжит вдоль и поперёк морской бездны. Не зализать мне тьмою язвы, И не сокрыть металл цветком. Как сквозь века да сквозь порезы Мне уберечь твой медный звон? И тихие слова становятся надрывной молитвой. Как слышится Янь Чженмину, как по душе. Скоро, совсем скоро вслед за главой развернётся в крике да раскачается в рыдании, объяв горы вместо колен, небо. Останется лишь надеяться, что не на всю ночь, да что не в надрыв, не так, чтобы до всемирной тишины и разительных бедствий, грома и молний. Янь Чженмин медленно переводит взгляд на трясущиеся пальцы и с улыбкой наблюдает, как на самых кончиках, там, где проглядывает неповторимый спиралевидный узор, оседает алая песчаная буря. Соскребает песчинки. Зажимает под ногти. Поглаживает. Закрепляет. Хотел бы иглами поглубже забить, отпечатать в самой сущности каждую утерянную каплю, не позволить разлететься по ветру, на века себе оставить. Хотел бы, да Второму брату, как и всегда, страшно, да Второй брат не позволит и прикоснуться к игле. Вместо этого, как извечно повелось, — Сяо Цянь. Ведь ещё можно сделать для него хоть что-то? Хотя бы глупость, хотя бы пару капель. С пальца на палец, кожей на кожу, рука об руку, через колючий кристаллик. А может быть вот так, капля на капельку, кварц за кварцем, и возвращается жизнь? Каждой кровинке — родное место, отчаянный стих — на песок. Глава Янь вернёт насыпь — штрих за штрихом, справа налево, снизу вверх. Потом пожурит Третьего брата за безалаберность, в шутку, конечно. Они пару минут поспорят, конечно, чтобы приличия соблюсти. И выглянет солнце. И настанет пора возвращаться. Домой. Но буря лишь разрастается. В долгом полёте проносятся над головой обеспокоенные птицы, а глава клана бездумно жмёт к груди незабвенно родное лицо под слоем могильной белизны, словно в свинцовых белилах лицо; жмёт, пытаясь укрыть от ветра и бури, от малейших порезов и этого в корнях искажённого мира. Ладони — к твёрдой, что нефрит, спине; подбородок — на макушку, на, и в загробном бытие шелковистые, волосы. Свободные, без утерянных лент, свободные, — сами, будто прохладные волны спокойного моря. И ноги, ноги вокруг талии, коленками к ослабшему позвоночнику. И наступает новая ночь. И глава Янь — всего лишь плотный кокон из мягкой Ци и бессмертных сожалений. И наступает новая ночь, полная хлёсткого ветра и безбожной грязи. Жаль, что поутру песок не перетекает в форму сердца, и никто не идёт домой. Ни вплавь, ни вброд, ни на мече, ни на руках, ни на спине. Глава Янь и сам, что труп — окоченел, забыл, как звуки выжимать и, кажется, не смог бы дышать, коль сдвинулся бы хоть на цинь. Одно утешение — ветер снова приносит тепло. Одно утешение, Сяо Цянь выглядит чем-то около святого: что лицо, словно очищенный асбест, что врановые волосы без следа песка, что мирная слабость. Одно утешение, Сяо Цянь заснёт таким же прекрасным, каким просыпался, пусть даже и нужно собственными бурей в кровь и уродство изгаженными руками укрыть под пологом. Главное не замарать, только бы не запятнать, только бы сохранить единственное, чем смог услужить. Янь Чженмин мягко опускает Чэн Цяня на поросшую мелкими цветами траву. Цветы эти, кажется, светлее, чем путь меча, да упорнее мула. Выживают в густом подлеске, в сезонные дожди и солнечный зной, обнимают выступающие корни похлеще цепких лоз и осыпают теневую поляну ажурным летним снегом. Янь Чженмин робко проводит рукой по паутинке прядей. И срывает цветы. Один за одним, другой за третьим — в волосы. Сначала у лба, сначала хаотичные косы. Как делал Сяо Цянь, когда от души веселился с этой несносной императрицей Янь, когда хлопал дверью и заливался смехом, будто и впрямь — монетка из чистой меди, будто этим смехом можно было до краёв цзянху заполнить. Потом зажмурился, пристыдился. Пригладил неряшливые косы, вплёл красиво, к макушке. И дальше, по кругу, цветок за цветком — мириадами, погребальным венком. Каждый бутон — с ребячий ноготок, да только к закату — огромный белёсый венок. И россыпь снега. По длине. До самых кончиков. И невесомо обратно - по всем узелкам. От прядей до корней. Запоминает. Вдыхает. Выпрямляется, тяжело расслабляет грудь. И к последним лучам заката ложится рядом. В свежую яму, благо, что без ненавистного земляного одеяла. Сегодня не будет холодно, сегодня шисюн сохранит остатки тепла, сегодня никого не похоронят. Лишь эту ночь. Под присмотром звёзд на ясном небе. Лишь сейчас. Среди флёра цветов. И пусть в следующей жизни Сяо Цянь каждый день чувствует, что пальцы тонкие вплетают в волосы снежные цветы и укрывают от бед. — Шисюн? — беспокойно осведомляется потрёпанный Ли Юнь, нависнув над могилой, нагло перекрыв небо. — Тише, — хрипло шепчет Янь Чжэнмин, прижимая палец к сомкнутой улыбке. — Медная монетка уснул.