Грай

      Чимин охуевает от происходящего, но ещё больше охуевает от самого себя и того, как за всего пару дней махнул c попыток не вылететь из универа до конца семестра к попыткам не сдохнуть до ночи. Разгон почти на первой космической, надо заметить.       Всего один странный попутчик. Одна игра в карточки. Один билет в страну ебучих чудес.       Хоть бы предупредили, что придётся ошмётки чужих мозгов из волос выковыривать...       Он держит голову под холодным душем, пока его новообретённый друг по мясному цеху следит, чтобы никто не решил воспользоваться этой уязвимостью в корыстных целях. Тут каждый сам за себя, но Чонгуку подсознательно хочется доверять. Пацан вряд ли дотянет до конца игр — слишком невинный и добрый — но Чимин честно пообещал себе сделать всё, чтобы он пожил подольше. Удивительное явление, учитывая, что Пак привык всегда играть в соло.       — Ты там как? — с опаской наклоняясь, чтобы заглянуть своими огромными честными глазами в покрасневшие, опухшие от бессонницы глаза Пака, волнуется Чон.       — Как новенький. — сипло выдавливает в ответ блондин и беззлобно отмахивается от мальчишки. — Иди уже. Всё со мной хорошо будет.       Чонгук тут — из-за свалившихся на него долгов пропойцы отца. Чимин — из-за собственной глупости и урода, кинувшего его на нефиговую сумму.       Пак искренне думает, что будь он в ситуации Чона — убил бы папашу без раздумий. Впрочем, он никогда не понимал ценности слова «родитель».       Есть ещё в их странной компашке Тэхён, — Пак вообще не понял, с чего он решил присоединиться к их с Чоном беспомощной парочке. Может, никто другой к себе не принял, а может… да похрен на самом деле. Чимин даже гадать бросил, что творится в украшенной густыми кудрями голове Кима. Парень крепко спит даже после того, как на его глазах перестреляли сто с лишним людей, и с аппетитом жуёт совершенно безвкусную кашу на завтрак, но зато от паука в душевой кинулся с такими воплями, будто тот всю его семью перегрыз. И пойди отследи закономерность…       Похуй.       Чимин возвращается в общий зал и забирается на свою кушетку — почти под потолком, хотя уже больше двухсот кроватей внизу освободилось. Почему-то наверху его кошмары становятся чуть менее кровожадными, а то и вовсе стихают, переходя в до краёв полную тревог пустоту.       Он прикрывает глаза, и чувствует фантомные брызги крови на своём лице. Тереть бесполезно — кровь как гниль, переползает на ладони и пальцы, покрывает густым липким слоем всё тело, все внутренности…       Он увидел здесь слишком много. Он вернулся сюда, думая, что подготовился, что всё будет иначе, ведь теперь он точно знает, чего ждать.       Какой же он идиот.       — Хэй, выглядишь паршиво, — падает на кровать рядом Тэхён.       Чимин почти не реагирует. Не открывает глаз и отвечает совсем тихо, ровным, немного рассеянным голосом:       — Зато ты как всегда просто сверкаешь.       — Я предпочитаю искать плюсы даже в хреновых ситуациях.       Пак не видит, но готов поклясться, что его собеседник в этот момент беззаботно жмёт плечами так, будто они говорят о чём-то не из ряда вон выходящем, включающем трупы десятков людей. Это в Тэхёне шокирует больше всего.       — И какие же здесь могут быть плюсы? — давит на слово «здесь» и, всё же разлепив веки, глядит на Кима.       Шатен молча указывает на стеклянный шар под потолком.       Ну разумеется.       В груди грызутся насекомые. Не те безобидные личинки, что поселяются в мёртвецах, а здоровенные жуткие твари времён палеозоя. Чимин чувствует скользкие лапки, скребущие по рёбрам и отвратительный шелест раскрывающихся хитиновых челюстей.       Нестерпимо хочется тишины.       (Забавно, ведь в детстве он больше всего боялся именно её)       Механический голос объявляет отбой через десять минут. Тэхён начинает посапывать уже через пять.       — Ты ложись, я подежурю первым. — голос Чонгука заботливый, тихий и какой-то по-особенному мелодичный. Чимин думает, что мальчишка, наверное, отлично поёт.       — Спасибо.       Ночь, как многие и ожидали, оборачивается кровавой бойней. Неизвестно, кто поднимает самодельное орудие убийства первым, но Чон Хосок, с самого начала установивший свой авторитет, отправляет на тот свет наверняка больше других. Деньги сыпятся в стеклянный шар, число участников на электронном табло убывает.       — Он мне не нравится. — глухо бормочет Чонгук, когда обмазанный с ног до головы чужой кровью Хоуп (и какая ошибка могла наградить его такой кличкой?) проходит мимо них следующим днём в душевой.       — Он это не ради себя делает. — также тихо отвечает Чимин, давно заметивший худощавого беловолосого парня, вечно маячащего за спиной Хосока. То, что на самом не он прячется, а его прячет сам Хоуп, Пак понял только куда позже.       И ведь у всех здешних своя история.       Что, к примеру, скрывают чёрные маски тех ублюдков, что наставляют на них автоматы? У них был выбор? Они добровольцы? А сколько им платят? Как спится потом?       Треугольник поворачивается с таким видом, будто Чимин размышлял вслух (хотя какой там, блять, вид, когда все маски транслируют только одну эмоцию беспрецедентной враждебности?). Пак отвечает мрачным взглядом в глухую безглазую черноту.       (И почему так колотится сердце?)       Кажется, это длится не меньше минуты, а то и все десять, хотя наверняка просто издёрганный мозг юноши теряет ориентацию во времени. Может, он попросту сходит с ума? А может треугольник по каким-то неизвестным Чимину причинам завис на нём, изучая, будто бактерию под микроскопом…       — Что? — наконец не выдерживает юноша, и солдат, молча перехватив автомат, уходит.       А потом это повторяется. Чимин понятия не имеет один это человек или несколько, но снова и снова чувствует на себе долгий взгляд из-за безликого чёрного нечто, и это сводит с ума не хуже багрового месива вокруг.       Он смотрит. Он смотрит на построении, он смотрит перед раундом и смотрит после. Он следит за ним, когда Пак тихо ест выданный им паёк, и следит, когда нестройный ряд игроков плетётся в душ.       И это совершенно нормально — сойти с ума в подобном месте. Сюда и прийти-то — уже равноценно диагнозу. Они все знали. Они знали, на что подписываются…       Чимин просыпается, чувствуя бьющую по всему телу крупную дрожь. Проводит рукавом зелёной куртки по лбу, вытирая пот, трёт глаза, тихо бормочет: «пожалуйста, господи…», чтобы кошмар прекратился, но, где бы они сейчас ни были, — для Бога это местечко далёкое, и кошмар не прекращается.       Дрожь проходит минут через десять. Дыхание выравнивается чуть раньше, но в горле по-прежнему сухо, как в сраной Сахаре. Чимин сползает с кровати и как можно тише крадётся к дверям. Вдруг вспышкой проносится воспоминание детства: скрипучие полы пансиона и дрожь в коленках, ведь если мисс Нэм узнает, что он бродит после отбоя, то его в лучшем случае хорошенько огреют прутом, а в худшем — закроют в подвале, воняющем сыростью.       — Сэр? — осторожно стучит пальцем по окошку. — Сэр, можно воды?       Ему не отвечают. Пак пробует снова, но, осознав, что толку в этом немного, уже собирается вернуться в койку, как в замочной скважине глухо хрустит ключ.       Дверь приоткрывается, и из-за неё — тёмно-алый в плохом освещении — выступает силуэт.       (Снова он?)       Чимин зависает на бледно выступающем вместо лица треугольнике.       (Тот или не тот? И почему вообще кажется, будто всё это — один человек?)       Взгляд опускается ниже — на руку в перчатке, протягивающую пластиковую бутылку без этикеток. Первой реакцией хочется выхватить воду и жадно прижаться губами к холодному горлышку, но Пак берёт жажду под контроль и, с опаской приняв чужую милость, неловко гнёт спину в поклоне:       — Спасибо.       Солдат не реагирует. Смотрит, как юноша жадно пьёт, не отрываясь, пока на дне не остаётся всего несколько капель, затем забирает пустую бутылку и, так и не проронив ни слова, запирает дверь.       (Тот же или другой?)       Чимин ложится обратно в кровать, но больше уснуть ему не удаётся. На завтрак он выползает ещё более заёбанный, чем был накануне вечером, и, проигнорировав толкнувшего его в очереди придурка, добирается до раздающего.       Поднос в руки, и не задерживай.       Пак садится подальше от основной массы и открывает коробочку йогурта. Справа тихой тенью проходит надсмотрщик с автоматом наперевес и треугольником на маске. Задерживается на пару секунд, повернув голову в сторону юноши, и возобновляет обход.       (Тот же или другой?)       Объявляют следующий раунд. Снова коридоры и лестницы. Белый зал. Указ разбиваться на группы. Они с Чонгуком тычутся почти вслепую, ища подмогу, пока Тэхён болтает с одним из солдат и совершенно не беспокоится о безучастности собеседника.       — У меня дома собачка осталась. Зовут Ёнтан. Я так сильно скучаю, ты б знал…       Снова чей-то невидимый взгляд. Чимин чувствует, как мелкая дрожь проходит по позвоночнику, и оборачивается. Никого. И только на пути к мосту, мысленно прощаясь с жизнью, вдруг видит солдата: стандартный комбинезон, автомат и треугольник, обращённый точно на него.       (Тот же или другой?)       Безумие лижет границы его рассудка, а мрачное молчание всё больше клонится в истерику. На руках остаются мозоли до мяса, а ноги почти не сгибаются, то ли от усталости и перенапряжения, то ли от гулко гуляющего в голове «выжил. я выжил…». Вниз смотреть нет сил, и он уходит прочь со своей командой, сопровождаемый тремя солдатами, один из которых идёт точно позади Пака.       (Тот же или другой?)       После третьей игры мысль, до того только червём копошившаяся в голове, перерастает в настоящую паранойю.       После четвёртой становится катализатором взрыва.       — Да какого хера тебе от меня надо?!       Они привлекают слишком много внимания. Чимина сжигает четыре десятка глаз выживших и ещё около двадцати — из-под бездушных забрал.       — В чём дело? — сбоку подходит квадратный.       — Я, конечно, понимаю, что мы тут посрать без вас сесть не имеем права, но можно хотя бы на минуту оставить людей в покое? — рычит Пак, переключаясь на старшего по званию и полностью игнорируя вцепившегося в него сзади Чонгука.       Его трясёт. Трясёт как припадочного, как эпилептика, только словившего приступ…       Дело в Тэхёне. В этой ебучей квадратной улыбке, брошенной на прощание так, словно они ещё встретятся. В блядских цветных шариках, в том, что Ким даже не стал пытаться и сразу отдал победу Чимину, взамен попросив только поговорить с ним…       — Мы, блять, только что поубивали своих товарищей! — подходит вплотную к квадрантному Пак и кричит, кричит… будто пытается выкричать боль… — Неужели в вас совсем нихрена человеческого нет?!       Ещё секунда, ещё полшага, и он бы ударил урода, одетого в дебильный розовый комбинезон. Но в один миг — глушащий всё кругом выстрел у самых ног — и наваждение проходит. Чимин словно в замедленном действии видит, как стоящий справа солдат опускает свой автомат и, убедившись, что конфликт «улажен», отходит.       Опять треугольный. Опять тот же самый, Пак клясться готов.       Инцидент заминают, всех игроков гонят в постели, а Чимин впервые плачет. Нет, разумеется, он плакал и раньше. Когда-то давно, до игр, до сотен смертей, лёжа на узкой кроватке приюта, казавшегося тогда самым ужасным местом на свете… будто в какой-то другой жизни… будто другой человек.       Это отнимает последние силы.       Он больше не может уснуть и сползает с кровати в надежде, что солдат на карауле позволит ему хоть на минуту встать под ледяной душ.       Конечно, тот не позволяет. Но вдруг появляется второй и, что-то шепнув первому, забирает Пака. Они проходят витиеватыми лестницами бесшумно, не обронив ни слова, и останавливаются только когда достигают душевых. Чимин на всякий случай оглядывается на своего спутника, и тот молча кивает в ответ.       Вода на коже чувствуется благословением свыше. Чужой взгляд из-под маски — проклятьем.       — Зачем ты делаешь это?       Солдат не отвечает.       — Я точно уверен. Это ты всё время пялишься на меня.       Тишина.       Чимин подходит ближе. Мокрые волосы лезут в глаза, а футболка, которую он не потрудился снять прежде чем засунуть голову в воду, — к плечам, но он этого не замечает.       — Ты всё время рядом, я это прям чувствую. Каждый день, каждый час. Это ты стоял надо мной во втором раунде. Ты был с нами на последней игре. Ты убил Тэхёна.       Молчание.       — И потом сегодня перед отбоем меня чуть не пристрелил тоже ты.       — Я тебя спас. — звучит так неожиданно, что Чимин вздрагивает и даже отшатывается. — Если б ты бросился на командира — тебя бы убили. Я только хотел, чтобы ты взял себя в руки.       — Выстрелом в ноги? — почти задыхается то ли от негодования, то ли от чего-то совершенно другого Пак.       — Твои ноги целы. — спокойно парирует треугольный.       Пару мгновений оба молчат. Взгляд юноши мечется по гладкой поверхности маски, но бьётся о собственную безысходную слабость хоть что-нибудь сделать.       Сорвать бы её. Пусть это не даст преимуществ, но, возможно, подарит иллюзию равенства?       Нет, вряд ли. В их случае равенство решает вовсе не маска, а автомат, болтающийся на ремне под грудью будто ебучее ожерелье.       — Если ты тут закончил, — наконец нарушает тишину солдат, — нам лучше вернуться.       — Зачем? — упрямо сжав кулаки, требует ответа Чимин.       — Зачем что?       — Зачем ты помогаешь?       Треугольный, кажется, обводит юношу долгим внимательным взглядом. Наверняка не сказать — в чёрной маске ни трещинки, — но солдат слегка наклоняет голову набок, а затем, так и не ответив, разворачивается.       — Пошли. Исчезновение игрока быстро заметят.       И ничего не возразишь.       Нет.       Чимин не доверяет ему. Но подсознательно ищет среди других в розовой форме, когда следующим утром им всем велят выбрать себе номера. И, кажется, не ошибается. Один из солдат поворачивает голову влево — к последним по счёту нагрудникам с числами. Пак не знает, зачем верит, но верит. И это спасает его.       — Зачем? Зачем?! — шипит юноша в спину безошибочно узнаваемого солдата (походка? манера держать автомат?), ведущего четверых выживших обратно в зал для сна.       — Зачем? — шепчет под нос самому себе в темноте, слыша размеренное дыхание Чонгука с соседней кровати.       — Зачем? — почти молящие просит ответа, когда им привозят костюмы и говорят о «последнем пире».       После роскошного ужина за квадратным столом, не скрывая взятых ножей, игроки возвращаются в зал с четырьмя последними койками. По две у правой и левой стены. Хосок что-то бормочет на ухо беловолосому, который, кажется, с самого начала плевать хотел на всё происходящее, Чонгук задаёт Чимину вопросы, которых тот не слышит, а Пак, он просто…       …смертельно устал.       Даже ради Чонгука устал делать вид, будто зловонная яма дерьма, где они оказались — шоколадный дворец Вилли Вонки. Будто есть ради чего ещё бороться. Будто ему ещё хочется жить.       Он поднимается с кровати и просится в душ. Снова.       Его провожает солдат с треугольником на маске. Снова.       Снова длинные лестницы. Снова давящая тишина.       Но на этот раз что-то не так.       Чимин понимает это слишком поздно, когда за очередной дверью им открывается не цветастый коридор, будто бы взятый из мультиков Дисней, а обитый металлическими листами тёмный тоннель.       — Что происходит? — тихо спрашивает юноша в спину солдата.       Ему, разумеется, не отвечают.       Ну и пусть. Наплевать на всё. Это бессмысленно, правда? Ради чего он здесь? Ради победы? Уже всё равно. Столько крови не вывести ни одним порошком. Она не на одежде, не на подошвах ботинок… она на коже, внутри неё, впиталась в ладони, выкрасила ступни… кровь сотен человек, имён которых Чимин никогда не узнает, но чьи трупы построили ему дорогу к стеклянному шару.       Нужны ему эти деньги.       Лучше гнить в нищете, чем на каждую попытку закрыть глаза слышать предсмертные крики.       Коридор сужается. Где-то в конце — люк. Солдат встаёт у края и со скрипом поднимает грязную крышку:       — Спускайся.       Чимин смотрит в упор, но почти безразлично.       — Зачем?       Солдат, кажется, не понимает вопроса.       — Чтобы выжить.       — Не веришь, что я могу выиграть?       Тихо под маской — усмешка. Не злая, а горькая.       — Ты не убьёшь своего друга. И даже вдвоём вы не сможете победить триста девятого.       — Хоупа?       Кивок.       — У него, в отличии от всех вас, есть мотивация выжить.       — Сто первый?       — Да. Мин Юнги.       — Интересно.       (Вообще-то не очень)       — На это нет времени. — солдат перекидывает автомат за спину и указывает Паку на люк: — Давай. Нужно выбираться.       — Зачем ты это делаешь? — с нажимом. Нахер деньги. В награду за свою почти-что-победу он хочет ответа хоть на один блядский вопрос.       — Чимин…       — О, разумеется. Моё-то имя ты знаешь.       Под маской — короткий вздох и очевидная попытка быть терпеливым:       — Прошу тебя, не сейчас.       — А когда?! — (нет уж, сука, сейчас) — Когда, твою мать?! На Рождество или День Урожая? Приготовим сонпхён и обсудим за ужином, как шинковали людей пачками?       — Ты не в себе. — глухо.       — О, так ты заметил?!       У Чимина голос — высокий, с дрожащими нервными нотками и таким истеричным отчаянием внутри, что, кажется, впивается прямо под кожу.       Да. Это именно он.       Именно этот голос звучал в голове Намджуна последние десять лет, именно от него он просыпался посреди ночи, задыхаясь воспоминаниями, давясь стружкой собственных лёгких и беспомощностью.       Беспомощность. Всё, что он испытывал по отношению к слишком доброму мальчишке, которого не смог защитить.       — Я просто хочу отдать долг. — произносит он глухо, не найдя иного способа, кроме правды.       Заставить Чимина сделать что-то против его воли всегда было невыполнимой задачей. Юноша молчит. То ли ждёт пояснения, то ли пытается вспомнить. Намджун помогает:       — Десять лет назад. В приюте ЧжэМён.       Что-то в груди Пака испуганно вздрагивает и просит прекратить. Что-то в голове даёт сигнал слушать.       — Меня запирали за непослушание в подвале. — продолжает солдат, сочтя застывший взгляд юноши за сосредоточенность. — Ты помогал. Приносил еду и воду. А когда тебя забрали, я пообещал, что найду тебя и отплачу. Ты был мне единственным другом, и другой семьи я не знал. Вот только нас раскидало. Меня забрали в Китай, и на возвращение потребовалось больше лет, чем я рассчитывал…       Но нет, это не сосредоточенность. Это, скорее, шок или что-то возле него. Мозг Чимина лихорадочно ищет воспоминания и, погружаясь всё глубже в себя, находит то, что давно считал утраченным.       Тёмные комнаты, извечный запах стирального порошка, погнутый столовый нож под подушкой и мальчишка, всего на пару лет старше — болезненный, худой, зачитывавшийся дурацкими книжками в их дряблой библиотеке.       Руки сами собой тянутся к маске и, не встретив сопротивления, снимают её.       Кто-то другой, незнакомый, совсем непохожий на давно забытого друга… только глаза те же. Драконьи, прячущие за чёрными зрачками больше, чем когда-либо расскажут.       Чимин вдруг обнаруживает себя совсем близко вглядывающимся в эти глаза, так что почти касается грудью чужой груди. Чувства, пробившие дамбу его безразличной усталости, хлещут по стенкам гортани, выплёскиваясь наружу, и он со всей силы врезается в чужое твёрдое тело, обхватывая его так отчаянно, словно ничего больше на свете не имеет.       — Ты… ты здесь… настоящий? Не исчезай… только… я спятил. Я точно спятил. Тебя не может быть… ты… — бессвязно и неразборчиво, бестолково цепляясь за отдельные, не желающие собраться в единую мысль обрывки.       А мужчина кладёт ладонь сзади на светловолосую макушку, второй рукой прижимая к себе мелко дрожащего юношу, и шепчет:       — Я. Я настоящий. Ну же, Чимин, нам надо идти. Потом…       — Нет. — Пак изо всех сил прячется в чужих объятиях и ничего больше не может.       Это как ступить на твёрдую землю после сотни лет скитаний в море. Как выпить воды перед смертью в пустыне. Как вспомнить смысл собственной жизни прямо перед прыжком.       — Нет. — просит, скорей умоляет…       Почему-то кажется, что конец прямо здесь. Там, за пределами этих рук, — серо-багровая реальность, в которую Пак больше не сможет вернуться. Лучше покончить сейчас же, оставшись в единственном прекрасном моменте.       — Послушай меня, — Намджун почти насильно отдирает юношу и опускается перед ним на колено, ловя заплавленный слезами взгляд. — Я всё понимаю. Но ничто из этого не будет иметь смысла, если мы здесь умрём. Пожалуйста, давай убираться, а после ты скажешь мне всё, что захочешь.       Чимин кивает, но вдруг перехватывает руку поднявшегося мужчины, смотрит расширенными зрачками, и Намджун уже знает, что это — предвестник безумия.       — Стой. Мы должны… Я не уйду без Чонгука.       Этого он и боялся.       — Нет, Чимин. Мы не успеем.       — Ты не слышишь меня. — смотрит в глаза мужчины и будто бы гипнотизирует: — Ты не смог забыть за десять лет. И я не смогу.       Намджун сокрушённо качает головой и честно, честно пытается:       — Шанс один к паре сотен.       — Не так уж и плохо.       Что ж, он тоже знал, на что шёл.       — Хорошо. Но если что-то пойдёт не так, обещай не играть в героя, а спасать свою жизнь.       — Хорошо. — врёт как пить дать, но что остаётся?       Где-то в другой вселенной они наверняка кончили лучше. В другой жизни нашли друг друга в верных исходных и провели долгий путь без сожалений. В другой. Здесь же всё с самого старта шло по перекошенным рельсам.       — Если мы из-за тебя тут умрём… — произносит Ким, когда они подходят к основным коридорам, и Чимин весь напрягается, чувствуя ползущий по внутренностям страх, но Намджун вдруг улыбается: — … я тебя снова найду и припомню, какой ты кретин.       Чимин крепко сжимает знакомую-давно забытую руку. Намджун вновь натягивает маску.       Где-то в другой… обязательно. Но попробовать можно и в этой.