***
Эскелю снятся стебли, пробивающиеся между его ребер, тугие, как плети, голодные как десяток чудовищ. Ищущие. Тянущиеся к чему-то. Ему снится, как волки объедают мясо с его костей, а принцесса с белыми косами, обхватившими склоненную голову короной, роняет над ним горючие слезы. И там, где они разбиваются о землю, прорастают льдисто-голубые цветы. Он просыпается, чтобы насмешничать над тем, как девчонка пыжится отыскать в их дыре уголок поприятнее и кривится от крыс, шебуршащих под кроватью. — Крысы это хорошо. Значит, в комнате тепло, — глубокомысленно выдает Геральт. — Так спой им, принцесска, пусть, как в сказочках, помогут портки постирать, — ржет Ламберт, а Эскель наблюдает со стороны за ними, и искренняя обида в зеленющих глазах почему-то ранит его, как своя. Или ранит то, что поддевку не он придумывает. Или то, что Белый Волк за подобранного им щенка на любого из них броситься готов. Что связь между ними древнее и больше, чем годы и годы под одной крышей проведенные, связанные кровью и болью честнее, чем во всех песенках придурочных бардов. Он не знает, почему скалиться готов на девчонку за то, что она Геральта у них отнимает. Почему не к Геральту кидаться хочет, зубами у того из горла вырывать признания, что он все еще ведьмак, а не нянька, что все еще им, своим братьям, принадлежит, а не туманному предназначению. А к ней. Шмыгающей носом упрямо, сменившей платьице и меха на мальчишеские тряпки. Будто мир узким клином сходится на ней, дыхание из груди выбивает облачком пара. Эскель наблюдает за тем, как Геральт гоняет девчонку по Мучильне и как вытирает ей кровь со ссаженной скулы с лицом, полным чего-то сложного, невыразимого, для чего не получается слов подобрать. Он не может понять, что это за чувство, свернувшееся в кошачьих глазах, знает только, что ни на кого и никогда Геральт не смотрел. Едва ли на свою бедовую чародейку, пахнущую сиренью и крыжовником, точно ни кого из них. Он помнит нежность и жалость, и то, какой бедой они могут обернуться для них в будущем, в большом мире, полном чудовищ. А девчонка не понимает даже, не может оценить, что ей достается за просто так, просто потому что ее отец или мать когда-то брякнули идиотское обещание ведьмаку, сами не зная, что отдают. Говорят, она видит Геральта то ли во снах, то ли в видениях. Фигурой, шагающей навстречу по золе и трупам, чтобы спасти (если такую жизнь можно назвать спасением). Эскель думает, что им, лишенным человеческого, лишенным возможности детей завести, кроме такой — обменять жизнь на жизнь, кровь на кровь, уловками и выманенными обещаниями — лишь такое, чудовищное и неправильное, застревающее в голове, неизбежностью сочащееся, и может достаться. Эскелю кажется, что в монолитность такой связи ни одной живой душе не втиснуться, лезвия ножа не просунуть. …он приходит в себя на коленях, хватающим грязный снег, подкрашенный розовым, так, словно великую драгоценность ищет во влажном холоде. Вот-вот девочка сломается на их пути, никакое наставничество и пичканье ее настойками не поможет. Эскель ждет этого момента с затаенным ужасом и сладким предвкушением. Как будто это что-то исправить сможет. Следы под тонким слоем снега ощущаются живым теплом, отголоском солнца, в затылке пульсирующим. В них бы носом уткнуться, по-собачьи по ним ползти. Будто мир вокруг умирает медленно, но где-то впереди маячит еще надежда, отзвуком древних песен, привкусом свежей крови на пересохших губах. Тянуться корнями к сердцу, бьющемуся под талым настом, под грязью и камнями, под шкурой их несчастной земли. Тянуться ветвями к небу, изрезанному росчерками комет — дурных предзнаменований. — Эскель?.. Собственное имя звучит чуждо из ее уст, в этом воздухе, тяжелом, обжигающем глотку холодным железом. И от ладоней, его за лицо хватающих, к шраму прикасающихся, хочется то ли отшатнуться, то ли припасть к ним губами жадно. — Я… я Геральта позову, — она в лицо ему заглядывает с беспомощным испугом, даже не задумывается за кем-то другим побежать. Эскель стискивает тонкие запястья, наверняка синяками белую кожу опечатывая. У девочки грязь под ногтями, губы обкусаны и россыпь бледных веснушек на лице успевает проступить. Только княжескую породу все равно не вытравить, сколько ни гоняй по скальным тропам да в компании крыс спать ни укладывай. Словно она дева, сошедшая со старинного гобелена, полная скорби и милосердия, словно ее слезы способны исцелять раненных, а пролитая кровь всходить побегами сквозь зиму. Слова у Эскеля в горле застревают комком гнилья и горечи, прошлогодней листвой, обязанной обратиться перегноем. Он поднимается на ноги медленно, опираясь на девочку всем весом и чувствуя вдруг, что ее обманчивая хрупкость пружинит сталью. — Пойдем, маленькая ведьмачка. Покажу тебе кое-что. Презрение, которое он планирует вложить в это обращение, почему-то обращается чем-то иным. Почти что… признанием? Она кивает робко и подставляет ему локоть, готовая побыть опорой еще немного. — Досталось тебе сегодня на тренировках? — срывается с языка Эскеля прежде, чем он успевает себя остановить. Стоит ли девчонке знать, что за ней с Геральтом наблюдают настолько пристально? Или он сможет списать все на наблюдательность, на ее скованную походку, на то, как морщит носик, наступая на левую ногу? — Я плохо сплю, — она не пытается оправдаться, просто делится с ним… чем-то важным делится. — Постоянное это чувство… Будто кто-то смотрит на меня из теней, из щелей в стенах. И хочет коснуться, утянуть куда-то за собой. Но пока отчего-то не может. Поделиться бы в ответ его снами, в которых клетки из ветвей пытаются удержать раскаленные звезды, в которых его хоронят заживо и заставляют снова к небу тянуться, комья земли глотая. Но Эскель отлично знает, что со своими кошмарами они все наедине остаются. Даже (особенно) ведьмаки. — Это старая земля, — роняет он неохотно. — Тут много тварей, для которых нет ни меча, ни зелья. У некоторых есть глаза, у некоторых — больше одной пары. Девочка оскаливается в ответ и, кажется, собирается ткнуть его локотком под ребра, но удерживается в последний момент. — Ну спасибо, очень успокоил. — Я не Геральт, чтобы вытирать тебе сопли и дуть на ссадины, княжна. — Он и не… — она осекается. — Он заботится обо мне, да. — Но не так, как заботились бы во дворце, верно? Ее глаза сверкают опасно и яростно, кострами лесных ведьм, болотными огнями, способными завести на тропу без возврата. — Сложно заботиться о ком-то из-под руин или из могилы. — Ведьмаки тоже не живут вечно. Даже посаженные на цепь предназначения. — Я знаю! — она мотает головой так резко и отчаянно, что белые пряди падают ей на щеки, ложатся почти что нитями шрамов. — Поэтому мне нужно научиться защищать себя самой. А все, что у меня выходит — это снова и снова валиться в грязь. Эскель порывается сказать, что для большинства из них — жизнь это целая череда падений в грязь. Что раньше перед ней кинули бы меха, чтоб не запачкала носков хорошеньких сапожек. А теперь ей придется вывозиться с головы до пят. Рано или поздно. Как им всем. Боль в давно затянувшемся плече пронзает его так, что снег перед глазами на мгновение окрашивается алым. Он оседает на девочку, все еще пытающуюся его на себе тащить, и они чудом каким-то умудряются не рухнуть вниз. Наверное, это должно выглядеть странноватым уроком, моралью, которую во все поэмы ввернуть пытаются. Наверное, Эскель не должен такой желчью давиться при виде искренней тревоги на юном личике. Он не хочет, чтобы она беспокоилась за него. Будто это сделает его обязанным, будто способно привязать чем-то незримым… не как Геральта, но во многом даже хуже. /потому что — он знает, чует каждой косточкой и жилой — если позволить этой петле затянуться, он уже не захочет из нее вырваться/ Молчание можно резать ножом, можно накидывать на плечи свежесодранными с кого-то шкурами. Они спускаются к пещере, под сводами которой осколочным эхом рассыпается шум воды. Здесь стоит тяжелый запах, и Эскель замечает, как девочка кривится и пытается уткнуться в воротник. Тут пахнет животными и смертью. Привычно для ведьмаков, но не для нее еще. — Думаешь, он любит тебя? — и вопрос этот должен пройтись по ним дыханием стужи, когтями содрать кожу с лиц. Она отшатывается от него, смотрит так, будто лучше бы ударил, лучше бы новых гадостей наговорил о том, как ей, изнеженной мамзельке, не место в их крепости. Что-то неправильное и злое вытекает с этими словами. Ядовитые семена в каменистую почву. Ростки дурного будущего. — Я его Предназначение, — на выдохе шепчет она, и едва ли это ответ. И едва ли получиться сделать вид, что нечто в этом не-ответе не ломает ее сейчас изнутри. Эскель качает головой и показывает куда-то в сторону стен, тонущих во мраке, где кто-то движется среди густо разведеных теней. — Вот сюда приносят мертвых ведьмаков. Если им везет достаточно, чтобы умереть тут, в стенах Каэр Морхена и окружении братьев, а не в какой-нибудь канаве в жопе континента. Мы кормим собой здешних волков. Отдаем миру последнее, что у нас есть, чтобы от нас только и осталось, что волчье дерьмо и безхозный медальон на дереве. И сейчас волки здесь, слышишь? Будто знают, что кто-то из нас скоро сдохнет… Она вглядывается туда, куда тянется его рука, изо всех сил стараясь не показывать страха. Эскель все равно чувствует, как он разливается в воздухе и щекочет ноздри голодом и жаром. И звери чувствуют. — Зачем ты?.. — она пятится назад, и камушки разбегаются из-под каблуков сапог. Эскель хочет вцепиться в нее. Хочет умолять остаться и не бежать, потому что тогда что-то страшное и дикое кинется следом, готовое рвать и упиваться ее страхом. — Мне кажется, это случится из-за тебя. Он выдыхает ей в лицо обвинение и откровение одновременно. Признается в своих кошмарах, в которых нет ее вины, но в которых она стоит на горе расколотых черепов, и в трещины костей пробиваются растения, тянутся к ней жадно. И он сам — один из этих стеблей, не знающих ничего, кроме потребности прикоснуться.***
В крепости спят все, измученные тренировками, низким зимним небом и вечным холодом, шныряющим из одного каменного зала в другой. Все, кроме нее. Эскель не знает — чует беспокойством, гуляющим в его теле. Отражением чьих-то страхов. Рана, оставленная лешим, больше практически не беспокоит его. Только кожа возле нее становится грубее и темнеет. Эскель готов списать все на холода, припарки Весемира и слишком частое по меркам ведьмаков мытье. Что поделать, ему становится спокойнее в обжигающе-горячей бадье. Что-то, караулящее снаружи (замка? тела? стены между реальным и привидевшимся?), отступается ненадолго, пока он с головой опускается в подогретую воду. Его волосы не успевают высохнуть к моменту, когда он крадется — нет, Эскель отбрасывает это слово, оно звучит неприятно, неправильно — в каморку девчонки. Он не может сам толком объяснить… Напугать? Выплюнуть в нее еще несколько надуманных, вытащенных из собственных бесплотных страхов обвинений? Он точно не собирается делать с ней ничего, чем обычно занимаются мужчины и женщины в спальнях. И не только потому что боится расправы Геральта, вообразившего себя отцом. Эскель отлично знает, как ощущается влечение к чьему-либо телу. В конце концов, и мужчины, и женщины по большей части одинаковы, когда оказываются в постели без одежды. Он знает, что женщины могут стонать тоньше и слаще, что мужчины могут сделать то, на что девицам из борделей не хватит духу или сил. Знает, что несмотря на располосованную шрамами морду, ему хватает наглости и обаяния, чтобы утянуть в койку почти кого угодно. /или, когда речь идет не о расписанных шлюхах, отдающихся за десяток крон — хватает их животного, знакомого всем ведьмакам, одиночества, грызущего каждый раз, когда ярость очередной охоты не вымывает из тела все прочие чувства./ И знает, что то, влекущее его сейчас по опустевшим коридорам, полным осуждающего шепота сквозняков, ничего общего со страстью не имеет. — Что ты тут делаешь? — и все равно стоило ждать, что девица, привыкшая к тому что все носятся с ней еще с пеленок, вздрогнет и насторожится, когда чужой мужчина вломится в ее спальню. Эскель невольно задается вопросом, косилась бы она так, в угол кровати вжавшись, окажись на его месте Геральт. Нет. Тот спасает ее жизнь, проводит с ней время каждый день, бинтует ее раны и, уж конечно, не обвиняет в чьих-то возможных смертях. Он должен был спросить ее иначе тогда. Не о чувствах Геральта, которые сама девчонка все равно считает только узами древней магии. Не разрешает себе поверить во что-то иное, что-то большее. — Ты говорила, что тебе кажется, за тобой кто-то наблюдает. Такое чувство не беспокоит, если засыпаешь не один. По крайней мере, когда я отрубаюсь после попойки в общем зале, никакие местные призраки не беспокоят. — Потому что пьяный Ламберт отгоняет их всех своим громоподобным храпом, — фыркает она. — Могу позвать его, если хочешь. Она качает головой, не слишком уверенно, но Эскель успевает заметить улыбку, мелькнувшую на губах. — Так что ты?.. Собрался спеть мне колыбельную? — Ох, нет. Попроси Геральта притащить своего дружка-барда. Если Геральт, конечно, еще не испортил отношения и с ним. Она по птичьи наклоняет голову и будто тянется к Эскелю чуть ближе, заинтересованная, не прекращающая тревожно сжимать одеяло, натянутое до горла. — И что, Геральт часто так делает? Эскель пожимает плечами, понимая, что не готов говорить о таком. Не в чьей-то спальне, не в ночной тишине, затапливающей любую паузу в словах чем-то, не имеющим дна. — Нас учат убивать монстров. Не особенно учат ладить с людьми. — Я заметила. И заметила, что некоторые из вас все равно пытаются. Эскелю, правда, не кажется, что она его имеет в виду. Наверняка Геральта. Может, Весемира, который из них всех, пожалуй, единственный худо-бедно умеет с детьми обращаться. Не девчонками, правда — но что поделать. Она может говорить о Койоне, который с охотой участвует в ее обучении. Даже — чем черт не шутит — о Ламберте. Но говорить такое об Эскеле у нее ровно никаких причин. Поэтому он молчит и швыряет, яростнее, чем следовало, может, подбитый мехом плащ на пол возле ее кровати. Отмечает, походя, что это, должно быть, самый чистый пол во всей крепости. Каким-то образом княжна умудряется между тренировками найти время, чтобы у себя прибраться, ну надо же. Он на мгновение словно видит мир ее взором. Когда от прошлого только сажа остается, от настоящего — только пронизывающий холод и огрубевшая, саднящая все время кожа, ноющая боль в мышцах. И редкие проблески — огня, света, непонятной надежды. Вряд ли кому-то из детей в этих стенах приходилось легче. Всем им было тяжело, больно и страшно, всем хотелось выть в потолок и звать матерей: мертвых, неизвестных, отдавших их ведьмаку вместо звонких монет. И все же, вряд ли хоть кто-то из них, бывших мальчишек, лишенных шанса на нормальную жизнь, смог бы понять, что с ней творится, что она проживает день за днем. — Тут крысы, — напоминает она, когда Эскель устраивается на полу, не отрывая от нее взгляда. Ищущего. Измученного. Он криво улыбается ей, и шрам вспыхивает на коже, как совсем свежий. — Побрезгуют.***
Он просыпается до того, как скудный рассвет успевает скрасить серость их обиталища. От острых, как пара клинков, лопаток, упершихся ему в грудь, и боль в теле разливается такая, будто он, и правда, сошел с ума и решил провести ночь, обнимая лезвие. — Цири, — тихонько окликает ее Эскель, и она ворочается, но не спешит проснуться. Прозвучавшее имя тает неуслышанным в предутренней тишине. Страшно шевельнуться, прижаться к ней хоть на толику ближе или, наоборот, невольно отстраниться. Оставить их обоих наедине с промозглым началом нового дня, с теряющимся в тумане видений будущим. Барды врут или то, что растет в нем, оплетая нутро тугими стеблями, что вдохнуть сложно, провалиться дальше в глубокие, как безымянная могила в сердце леса, сновидения, ничего не имеет общего ни с любовью, ни с ревностью. Мерещится, словно все: и гремящие на континенте войны, и их брат, которого они теряют неумолимо, и сами эти стены, взрастившие не одно поколение ведьмаков, и долина, раскинувшаяся за ними — существует только для нее, к ней сводится. К острым лопаткам и мерному дыханию, к разметавшимся волосам, кажущимися сейчас серебряными совсем… Эскель видит запутавшиеся в ее прядях мелкие веточки. Совсем молодые, зеленые еще. Которым неоткуда здесь взяться среди зимы. И что-то в его теле лопается, мучительно и неизбежно, как взошедшее зерно.