Кисти, краски, Арсений Сергеевич

Антон любит рисовать. Ему нравится идея — запечатлеть моменты, но это не фотография, это другое, это по-своему. Это как-то по-другому особенно. Ему нравится неспешно раскладывать на столе потрёпанные кисти, затёртую палитру и акварель в кюветах. Ему нравится, закусывая губы, проводить мягким — именно мягким, и точно не меньше семёрки — карандашом по чистому холсту, вычерчивая пока что пустые и без ничего линии. Ему нравится на занятиях в художке прятать за мольбертом небольшой скетчбук, в котором рисует он отнюдь не то, что задали, — что-то, что ему кажется в тысячи раз красивее. Преподавателя. Антону нравится рисовать Арсения Сергеевича. Потому что Арсений Сергеевич в тысячи раз красивее всяких ваз, яблок и тряпок. *** Шастун смотрит на белый лист перед собой, и голова его пуста; ни одна мысль не проскакивает перед глазами, а всё, чего хочется — высунуться в окно подышать, и чтобы оставшиеся пять минут до конца занятия превратились в ноль. Арсений Сергеевич стоит у мольберта Оксаны — его подруги — и что-то ей объясняет, но Антону так сильно не хочется смотреть на то, как он, склонившись и заведя одну руку за спину, длинным пальцем указывает на какие-то ошибки на работе, потому что знает, что выглядит мужчина слишком красиво; настолько слишком, что воздуха вряд ли хватит. Поэтому Антон просто смотрит на то, как деревья сгибаются под порывами сентябрьского, резко холодного ветра за окном, крутит в свободной от браслетов и колец — потому что неудобно — руке карандаш и ждёт, когда преподаватель подойдёт и к нему, чтобы оценить рисунок. Дима, тоже уже закончивший, сидит рядом и молча глядит на задумчивого друга. В последнее время он постоянно такой — молчаливый, весь в своих мыслях, и ничем не делится, объясняя это тем, что пока и перед самим собой объясниться не может. Поэтому Позов не давит, не расспрашивает, но какие-то подозрения всё-таки закрадываются, когда их учитель подходит к парню сзади, а тот вздрагивает, чуть не роняя карандаш, и сразу отодвигается от мольберта, чтобы было удобнее смотреть. Антон смотрит на Арсения Сергеевича, а не на места, на которые он показывает, что-то — он даже не слушает, что — объясняя. И смотрит не так, как смотрят на друзей, на знакомых. Не так, как смотрят на учителей. Дима видит, и улыбается почти незаметно, возвращаясь к своей картине. *** Шастун складывает в рюкзак, лямки которого уже затёрлись, но он слишком его любит, чтобы выкинуть и купить новый, скетчбук и все остальные принадлежности, разложенные на столе. И делает он это специально медленно, ловит спиной странные взгляды Арсения Сергеевича. — Ты скоро? — спрашивает Дима, уже собравшийся. За окном стемнело, а значит маршрутку или, если повезет, автобус придётся ждать долго. Тем более, что сегодня пятница, и пробки не порадуют своим отсутствием. Антон неопределённо дёргает плечом в ответ, застёгивая сумку. Он выпрямляется и смотрит на друга, будто говорить не может, а потом кидает взгляд на залипшего в телефон учителя — и Дима понимает. Они не разговаривали на эту тему, но Шастун и так подозревает, что Поз не тупой, а антоновские взгляды, слова, неуверенность по одному человеку видно за километр и без всяких разговоров. Позов прощается с ним и Арсением Сергеевичем и выходит. Они остаются наедине. Антон даже толком сказать не может, когда восхищение преподавателем переросло в это. Как и не может сказать, что — это. Оно есть, и он смирился с этим; смирился с природой этих странных чувств, смирился с тем, что питает их к мужчине, и с тем, что этот мужчина — его учитель. Антону семнадцать, а то, что его привлекают не только девушки, он узнал еще в пятнадцать, когда познакомился с одним парнем в школе — и ничего не было. Ничего не было в том смысле, что ему Шастун так и не рассказал; ничего не было в том смысле, что никто не умер и вселенная не взорвалась от того, что Антону захотелось поцеловать недевушку. Но Арсений Сергеевич — не просто мужчина. У него улыбка такая, что, если не можешь её сцеловать, — повесишься, потому что смотреть слишком тяжело. У него плечи такие, что, если не можешь в хоть одно уткнуться носом, обнимая, — замучаешься, потому что хочется, да так чертовски сильно. Он весь — такой. Слишком. И Арсений Сергеевич Антону нравится. За жесты, за мягкие взгляды, за тихий шёпот, чтобы никого не отвлекать от процесса рисования, за утреннее небо в глазах, за всё. Просто нравится. — Арсений Сергеевич? — Да? Мужчина отрывается от телефона и встаёт зачем-то из-за стола. Антон с ним одного роста, но, когда они близко, у парня такое ощущение появляется, что он высотой с маленький цветочек, подобный тому, что нарисован на картине позади учителя. Шастун разглядывает её, обводит взглядом «АП» в самом углу размашистым почерком, и этот утренний пейзаж ему напоминает то спокойствие, что он испытывает рядом с Арсением Сергеевичем. Хотя, на самом деле, помимо спокойствия там миллион эмоций, половину из которых он чувствует, наверное, впервые. Антон поправляет лямку на плече и на его пальцах снова кольца, на запястье — браслеты. И на одном кольце, печатке, что подарили ему на день рождения в том году, буква «А». И она, вообще-то, значит «Антон», но Шастуну теперь нравится думать, что «Арсений». — А можно я вас нарисую? Мужчина слегка поворачивает голову к окну. На улице зажглись фонари. — Уже темно. Тебя не наругают? Антон жмёт плечами. Мама, конечно, переживает, но понимает, что сын её — мальчик уже достаточно взрослый, и темноты не боится. Смирилась она с этим, когда он был в классе так восьмом. — Нет, — отвечает он коротко, опуская взгляд на свои кроссовки и обратно, на учителя. — Так можно? Арсений Сергеевич поджимает губы, задерживаясь с ответом. Шастун вздыхает. Он бы тоже на его месте задумался, потому что вечер поздний, и наверняка хочется пойти домой, вместо того чтобы ещё полчаса, а то и больше, ждать, пока… Пока его не нарисуют. Зачем-то. — Хорошо, давай. Антон улыбается. *** Воскресенье, полностью проведённое парнем в постели, наконец подходит к концу. Наконец — потому что завтра понедельник. А в понедельник он идёт в художественную школу. Вчера он рассказал Диме о своих чувствах к их преподавателю, и не встретил осуждения — и от этого было так легко. Легко, хорошо, что его лучший друг поддерживает его даже в этом. Правда теперь Позов будет при каждой встрече спрашивать что-то вроде «Когда ему расскажешь?», «Когда признаешься?», «Когда позовёшь его куда-нибудь?». Антон не знает. Хочет знать, хочет действовать, но ему страшно — потому что он влюблён в Арсения Сергеевича. А Арсения, Арса, как его называет Павел Алексеевич, когда никого в округе нет, он не знает — он не знает, есть ли у него девушка (или парень). Не знает, интересуется ли он отношениями вообще (даже такими). Ничего не знает. И от этого страшно тоже. В пятницу он рисовал Арсения Сергеевича. Он нарисовал его в анфас, и сорок минут тишины лишь изредка прерывались просьбами по типу «Не могли бы вы повернуться вот так, пожалуйста?». И Арсений Сергеевич смотрел на него почти неотрывно — он следил за движениями тонкой кисти, за отрывными, при штриховке, за аккуратными, когда парень прорисовывал черты лица. Следил за его выражением лица — когда Антон запоминал, он по несколько раз водил взглядом туда-сюда, с мужчины на блокнот, и обратно, поджимая губы. Когда Антон ставил тени, он наклонял голову вбок почти по-кошачьи, прищуриваясь слегка. Когда разговаривал, в глаза почти не смотрел. — Сегодня снова попросишь? — шёпотом спрашивает Поз. — Что? Антон отвлекается от рисования и отводит кисть от холста, поворачиваясь к другу. — Нарисовать его, — ещё тише поясняет парень. Шастун выглядывает из-за мольберта и смотрит на Арсения Сергеевича. Он же, наклонившись к работе другого ученика, о чём-то тихо с ним разговаривает. — Наверное, — отвечает. — Это будет странно. Второй раз уже. — Влюбляться в препода — это в принципе странно, — закатывает глаза Дима. Антон хмурится. — Я шучу. Не ссы. Кайфуй, жизнь одна. — Не хочу лишиться её раньше времени, — цокает он и поворачивается обратно к холсту. — Всё, отстань. И я не ссу. — Ага. У Антона на коленях скетчбук лежит — и там он, параллельно с заданием (по крайней мере, пытается делать и то, и другое), рисует Арсения Сергеевича, снова. Со спины, в профиль, глаза, кисти рук. Всего. Потому что чёрная рубашка с закатанными рукавами ему идёт чертовски. Когда последний урок заканчивается, он снова излишне долго складывает вещи в рюкзак, надевает украшения обратно, убирает холст с мольберта и прибирается на столике, дожидаясь, чтобы все поскорее вышли из мастерской. Дима опять понимающе кивает и прощается, на пороге незаметно показывая другу два больших пальца. «Дебил», — думается Антону, и он закатывает глаза, сдерживая улыбку. Арсений Сергеевич собирает все свои принадлежности в сумку на плечо, не обращая внимания на ученика. Шастун не торопится расстраиваться, но догадывается, что мужчина куда-то сегодня торопится — что значит, напроситься опять не получится. «Напроситься» — отвратительное слово. Антон тешит себя тем, что если бы это было и правда «напрашиваться», то учитель бы отказался. «Напрашиваться» — значит плохо. Антон ничего такого не предлагает. — Арсений Сергеевич, а вы… — Нарисовать меня опять хочешь, Антон? — с доброй усмешкой спрашивает он. Шастун невольно поджимает губы, потому что его имя его голосом звучит так неистово красиво, что слушать вечно хочется. Кивает. — Прости, мне сегодня по делам надо. Давай в следующий раз, хорошо? Арсений Сергеевич, улыбнувшись ему, надевает сумку на плечо и жестом манит парня за собой, к выходу из помещения. — Хорошо, ничего страшного, — улыбается в ответ Антон немного скованно. Расстроился, конечно. Старается не думать, что торопиться учитель может по делам сердечным. — Пошли. Они спускаются по лестнице в холл и идут к гардеробной. Мужчина забирает своё пальто, выглядящее достаточно тяжело, и шарф длинный, иссиня-чёрный. Шастун ловит осуждающий взгляд, когда берёт свою ветровку. — Заболеешь же, — комментирует преподаватель, оборачивая шарф вокруг шеи. Антон пожимает плечами. — Мне не очень холодно, — говорит он. — Сейчас же только сентябрь. Арсений Сергеевич только вздыхает и тоже укоризненно как-то. Они одеваются и выходят из школы, останавливаясь за воротами, граничащими территорию заведения с пустыми вечерними улицами, освещаемыми только высокими фонарями и вывесками магазинов. Антон смотрит на учителя, выдыхая. Он так незаконно красив в этой полутьме, что парень зависает, разглядывая его глаза, нос и губы — такие тоже красивые. И, вправду, на них тяжелее всего смотреть — поцеловать нельзя. Нельзя. — Анто-он, — зовёт его мужчина уже второй раз. — Ты чего застыл-то? — А? — Я говорю, тебе в какую сторону? Шастун ойкает. Задумался. — В ту, — кивает он вперёд. — До остановки. А вам? — Мне тоже. До остановки от художки идти минут десять, и добрую половину времени от этих десяти минут они молчат. Антон не сдерживает желание смотреть на Арсения Сергеевича, потому что в этой темноте есть некоторые плюсы, один из которых заключается в том, что почти ничего и не видно. В том числе и этих взглядов неоднозначных, и того, как парень губы поджимает, по несколько раз вздыхая. И молчание даже каким-то неловким становится — по крайней мере, для Шастуна, потому что учителю легко, ему без разницы, он ничего, наверное, к ученику своему не чувствует, соответственно разговаривать без конца ему с ним не хочется. О том, о чём хочется Антону, так точно. Наверное. Антон переводит взгляд какой-то тоскливый на дорогу, пытаясь не соглашаться со своими навязчивыми мыслями, и как аргументы использует… Только голос мягкий в обращении к нему и взоры бесконечные, которыми одаривал его Арсений Сергеевич, пока тот его рисовал. И это заставляет сердце сжаться — нету у Антона ничего, чтобы хоть какая-то надежда, кроме этой слепой и глупой, зародилась. Вздыхает в очередной раз. — Арсений Сергеевич, хотите анекдот? — спрашивает негромко Шастун, когда на горизонте маячит остановка. Хоть чуть-чуть, быть может, поговорят. — Какой? — удивлённо вскидывает брови мужчина. — Не важно какой, хотите? — «меня?». Он кусает щёку изнутри. — Ну, хочу. — В общем, идут два художника, — начинает, — один у другого спрашивает: «Слушай, а ты кисти взял?». «Взял». «Краски взял?». «Взял». «Палитру взял?». «Да я подумал, что по литру будет мало — взял по два». Арсений Сергеевич на начале улыбается, а под конец уже смеётся в кулак. Антон смеётся тоже — но радостно, потому что смеётся учитель, а не потому что анекдот донельзя смешной. И смеётся Арсений Сергеевич так красиво, что парень думает, что хочет слушать его смех бесконечно. И не только смех, и не только слушать, а всё на свете — он хочет быть рядом бесконечно, хочет держать за руки, целовать до одурения долго и смотреть на него по утрам, чтобы потом будить и тоже поцелуями. Но у остановки, только разговорившись, они прощаются, потому что автобус Арсения Сергеевича подъезжает раньше далёкой маршрутки Антона. Учитель жмёт ему руку, лучезарно улыбаясь, перед тем как зайти в салон, и наверняка хочет что-то сказать по поводу того, что Шастуну стоит носить перчатки — ладони просто ледяные. Не может, потому что, конечно, и сам перчаток не носит, и его ладони не лучше. Но Антон греется об это касание до самого дома. *** — Анекдотами мужика не соблазнишь, Тох, — вздыхает Позов, выслушав пересказ произошедших вчера событий от друга. Антон выразительно закатывает глаза. — Я не собираюсь его соблазнять, блин, Дима. Шастун высовывает учебники и раскладывает их на парте. — А что тогда? Он, сидя на соседнем стуле, недоумённо глядит снизу-вверх на парня. — Ничего, — пожимает плечами тот и усаживается за стол тоже. — В смысле ничего? — В прямом, Поз, — раздражённо вздыхает Антон. — Я ничего не собираюсь делать. — Это ещё почему?! — У нас разница в возрасте нефиговая такая, а ещё мы оба мужики, за что в России конфетку не дадут и по головке не погладят. Тем более, я понятия не имею, нравятся ли ему парни вообще. Может, у него девушка. Или жена. — Так вот именно, что ты, блин, не знаешь! Спросил бы хоть. — В смысле спросил? Ты дурак или да? — Антон, может это ты — дебил? — тот в ответ оскорблённо приоткрывает рот и разводит руками. — Ты просто сдаёшься раньше времени. Хотя бы попытайся. — А учиться мне этот последний год как, если это «попытайся» будет неудачным? — А если оно будет удачным, но ты просто просрёшь свой шанс? Или ты собрался исподтишка смотреть на него до конца обучения, наслаждаясь и такими отношениями? Даже не попробовав? — выносит Дима, поднявшись и хмурясь. — Перестань быть трусом, Антон. А теперь пойдём в столовку. Шастун смотрит уходящему из кабинета Позова в спину и не знает, обижаться ему или вслушиваться в эти слова. Потому что, с одной стороны, это звучит пусть и неразумно, но правильно — Антон и в правду дико трусит. Но, с другой стороны, что, если эта попытка будет провальной? Что, если Арсений Сергеевич, если не гомофоб, то женат или просто уже встречается с кем-то? Дима оборачивается, одаривая друга недовольным взглядом — то ли зная, о чём он думает, то ли просто потому, что голодный — и этот взгляд отрезвляет. Из попробовать и пожалеть и не попробовать и пожалеть всё-таки всегда нужно выбирать первое. *** Антон в этот раз задерживается, потому что весь урок, вместо того, чтобы рисовать то, что задали, витал в облаках и считал срывающиеся порывами ветра с веток листья за окном. Поэтому, когда все уходят, в том числе и Дима, которого ругают, если он придёт поздно, парень всё ещё сидит и дорисовывает дурацкую композицию из тарелки с фруктами и пары тряпок. Арсений Сергеевич ходит по мастерской, прибираясь, и иногда останавливается у антоновского мольберта, одобряюще мычит и продолжает набирать десятки шагов вокруг помещения. И даже сейчас Шастун на картине сосредоточиться не может — смотрит на задумчивого преподавателя и вздыхает совсем тихо, мысленно сравнивая его с произведением искусства. А Арсений Сергеевич мог бы быть — с его-то глазами, носом, скулами красивыми и волосами смолистыми, прямыми, какие бы хотел себе сам Антон — точно мог бы быть. Может, он и в правду с художественного творения сошёл из музея какого-нибудь. — Долго ты там, Антон? Тот вздрагивает от неожиданности громкого, низкого голоса и качает головой. — Нет… Нет. Мужчина подходит к нему и рассматривает получающуюся работу, вздыхает. — Ладно, тебе еще дофига делать. Собирайся, потом уж допишешь, — говорит он, снисходительно улыбаясь. Шастун тут же поднимается, кивая, и сносит со стола стакан с водой и лежащий около скетчбук — половина разливается на бумагу открытого блокнота. Арсений Сергеевич чертыхается, и по инерции сразу отходит. Антон ойкает, а потом видит на каком именно развороте открылся скетчбук и прикусывает губу, переводя взгляд на учителя. Тот же рассматривает себя на страницах, узнавая одежду, в которой был вчера и в которой был сегодня — конечно, потому что всё это Антон рисовал на уроках. — Это я, что-ли? Антон облизывает губы. — Да… В смысле, нет. Э-э… Как-бы… Арсений Сергеевич опускается — так плавно, изящно и грациозно, точно граф какой-то — и поднимает блокнот, аккуратно оттряхивая его от воды, проводит ладонью по страничке. Линер чёрный слегка смазался, но Антона это вообще не волнует сейчас. — Очень красиво, — замечает мужчина, заставляя парня заламывать пальцы за спиной смущённо. — Ты это на уроках рисовал? — Ну… Да, — виновато-тихо отвечает он, отводя взгляд от учителя. Арсений Сергеевич смеётся. — Так вот почему ты не успеваешь ничего! Мне приятно, конечно, но, Антон, учёба важнее всего. «Учёба не такая интересная», — думает Шастун и кивает, принимая скетчбук. Оценивает ущерб и приходит к выводу, что всё-таки не всё так плохо. С блокнотом — нет. С Антоном же всё хуже некуда. *** Антон чихает. — Ты заболел, что-ли? — Нет, — отвечает он тут же учителю и шмыгает носом. — Мама скучает. — Ага, — хмурится мужчина и переводит взгляд обратно на рисунок парня. — Смотри, значит… Арсений Сергеевич, стоя у него за спиной, склонился над холстом и указывает на ошибки наброска. И Антон слушает вполуха, большее внимание уделяя вздымающейся над плечом груди и руке, которую преподаватель положил на спинку стула, немножко касаясь парня. Щёки его наверняка горят от такой близости — и это именно о расстоянии. И всё равно близость. — Понятно? — Да, — кивает Антон, сглатывая, когда тот поворачивает к нему голову, чувствуя его дыхание и невозможность устоять такому соблазнительно маленькому расстоянию между их губами. — Арсений Сергеевич, а… Мужчина выпрямляется. Шастун почти разочарованно выдыхает, и тут же себя мысленно порицает — он ведь только что чуть его не поцеловал. Прямо перед всеми. — А вы говорили про следующий раз… — Так хочется нарисовать меня ещё? — удивляется учитель, улыбаясь совсем незаметно краешками губ. — Ну, типа. Да, — парень смущается, понимая намёк на события предыдущего урока. — А чего меня-то? Нашёл бы себе модель покрасивее, — усмехается Арсений Сергеевич и теперь хмурится Антон. — Вы красивый. И тут же губы поджимает — зачем так прямо-то? Боже. Антону кажется, что его влюблённость невооружённым глазом насквозь можно разглядеть. И объект этой влюблённости способен на это тем более. Все его неловкие жесты, продолжительные взгляды, да такие, какими просто так не смотрят, и слова неоднозначные — всё это парню кажется настолько очевидным, что становится страшно дышать, потому что вдруг и это его выдаст? Арсений Сергеевич, кажется, краснеет, а может это у Шастуна галлюцинации, и всё тут. Но тогда учитель точно криво в смущении улыбается и благодарит за комплимент еле слышно. — Тогда после занятий буду ждать тебя. *** — Поз, — зовёт друга Антон тихо. Они стоят в коридоре третьего этажа художки после только что последней окончившейся истории искусств. Дима, уставший и снова голодный, лениво вопросительно мычит в ответ и разминает затёкшую шею и спину. — У тебя жвачка есть? Мятная, — спрашивает парень с надеждой. — Ну, есть, вроде, — отвечает Позов и лезет в маленький карман на рюкзаке. — На. А тебе зачем? — Я щас, ну, к Арсению Сергеевичу. — На гейские посиделки? — удивляется Дима. — Ты дурак, да? Рисовать, блин. — Ладно, а жвачка-то зачем? — Ну, на всякий. — Какой на всякий? Боишься, что он тебе в рот лезть будет? — Отстань. Пока. — Пока, — лыбясь, отвечает Дима и смотрит, как Антон быстро шагает в сторону нужного кабинета. *** — Здравствуйте, — здоровается Шастун негромко. Арсений Сергеевич, переписывающийся с кем-то, зачем-то опять встаёт. — Привет, — он приветливо улыбается. Антон проходит и, недолго посмотрев на учителя, берёт мольберт и пустой холст. Они садятся на стулья друг напротив друга. — Как дела? — спрашивает мужчина, мягко улыбаясь. Антон достаёт из рюкзака пенал с карандашами всех на свете мягкостей и кладёт на стоящий рядом столик. Он оглядывает Арсения Сергеевича и сдерживает улыбку — такой он красивый, аж на душе сразу тепло и настроение поднимается. А может не в красоте дело, а в чувствах. — Хорошо. Устал немного, но хорошо. А у вас? — Да тоже замотался. Но сейчас всё хорошо. И Антону отчаянно хочется верить, что «хорошо» относится к нему. Что согласился Арсений Сергеевич не из вежливости. Что он не заставляет сейчас себя сидеть ровно, чтобы он его нарисовал. Что ему нравится проводить с парнем время — Антон надеется. Надеется, что всё это он не напридумывал. Шастун чиркает по бумаге, намечая форму и изо всех сил стараясь сохранять внимание на рисунке и процессе рисования, не зависать на лице преподавателя, потому что знает, что может, и не сболтнуть какой-нибудь чертовщины. В этот раз он рисует ниже — и плечи, и грудь, и торс, одежду прорисовывает и руки тоже. Старается не думать ни о чём, но мысли обо всём, чего не хочется, так и лезут, будто нарочно — и он думает о том, как вместо того, чтобы рисовать, изучая глазами сейчас, ему хочется изучать касаниями. Ему так хочется трогать, ему хочется быть ближе, хотя бы на пару секунд столкнуться лицом к лицу друг с другом, чтобы дышать одним и тем же — чувствами. Чувствами, которые, возможно, есть только у Антона. Но Дима всё-таки был прав. Не попробуешь — не попробуешь. Но не рано ли? — Можете, пожалуйста, чуть правее повернуться? — Вот так? — Нет, нет, не всем телом… Головой. — Так?.. — Не так сильно, — выдыхает Антон. Арсений Сергеевич неловко улыбается и пытается снова, но и такая позиция в задумку парня не вписывается. — Можешь сам. Антон моргает, недоумённо смотря на мужчину. Тот смотрит на него в ответ, выжидающе, и Шастун, когда до него доходит, выпаливает что-то невнятное и отодвигает мольберт чуть-чуть в сторону, чтоб удобнее. Он протягивает руки худощавые с неснятыми кольцами-браслетами к плечам учителя и касается невесомо, боясь сделать неприятно и некомфортно, — но он же сам предложил? — и поворачивает левее, к себе ближе. И это так странно — трогать его там. Антон кладёт одну ладонь на его шею и ловит пульс размеренный под горячей кожей, подушечкой большого пальца касается челюсти и сглатывает, понимая, как очевидно выглядят его действия со стороны. Да и не со стороны — он буквально чувствует пронизывающий взгляд преподавателя и знает, что всё. Понял. Второй рукой он двигает лицо мужчины вправо и не моргает, впитывая: его нос дико красивый, и губы обветренные и обкусанные, и глаза, устремленные взором вниз куда-то — и так все это завораживающе. И теперь Антон, вместо того, чтобы просто смотреть, поднимается резко, да так, что стул назад откидывается, наклоняется. Антону может кажется только, что Арсений Сергеевич навстречу подаётся, чтобы парень не сгибался в три погибели; кажется, что Арсений Сергеевич за плечо его одно хватается, а другую руку на талию кладёт, что аж через одежду чувствуется, прожигает; кажется, что Арсений Сергеевич языком по губам его проводит; кажется, что они целуются. Просто сон? И из этого сна Шастун выталкивается как из-под толщи воды на воздух, когда мужчина поднимается и, огладив его щёку удивительно мягкой и нежной ладонью, отстраняется недалеко — так, чтобы дышали одним и тем же в пяти сантиметрах друг от друга, но так, чтобы не сорваться снова. Антон по инерции тянется обратно к тёплым губам, но Арсений Сергеевич его останавливает. — Антон, подожди, — выдыхает он тяжело, — подожди. Антош… Не так быстро. Шастун разочарованно губы поджимает и тут же его окатывает как ледяной водой — он отходит на два шага и руки к губам прижимает. — О Господи. О Господи. Боже, нет, нет, нет, — шепчет парень тихо, не в силах поверить в то, что сейчас натворил. Учитель — учитель? — подходит к нему ближе, кладя ладони на плечи. — Всё хорошо… — Всё ужасно, — перебивает Антон, утыкаясь лицом в руки вспотевшие. — Ужасно. Простите. Я не хотел. Это не то, что я… Забудьте. Этого не было, хорошо? Я такой идиот. Вы же теперь… На меня… Боже. Он откидывает голову назад и жмурится изо всех сил. Почему он настолько глупый — поцеловать своего учителя-мужчину, даже не спрашивая разрешения и не зная, чувствует ли он хоть что-нибудь подобное в ответ? Почему он настолько глупый — думать, что это всё ошибка? — Нет, Антон, — успокаивающе-тихо вторит Арсений Сергеевич. — Успокойся, всё в порядке. Всё нормально. Не переживай. — Не переживу, — выдыхает Шастун и поднимает взгляд на тоже разволновавшегося учителя. — Простите. Мне правда жаль. Я пойду. Он быстро хватает пенал и рюкзак, по пути засовывая все в сумку, и выскакивает в коридор, быстро направляясь к лестнице. Слышит, как дверь со скрипом позади открывается ещё раз, но, кусая губы, ускоряется. И вправду показалось, наверное. *** — Ну Тош, сколько раз я тебе говорила — выбери себе нормальную куртку! Выбери себе тёплую куртку! Сам же знаешь что холодает. Но нам же тепло. Нам же не холодно. И что теперь? Под одеялом-то точно не холодно!.. Мама бормочет себе под нос недовольности в сторону непутёвого сына, расхаживая туда-сюда по кухне в ожидании кипящего чайника, чтобы сделать Антону чай с мёдом. Антон же её даже не слушает — он лежит под старым, но тёплым и уютным пушистым пледом, мыслями находясь всё ещё во вчерашнем дне. С губами на губах преподавателя. С его руками на своих плечах и талии. И переключиться на мамины порицания у него никак не получается, потому что Арсений Сергеевич у него в голове скотчем, изолентой, клей-моментом и всем-всем-всем на свете, наверное, навсегда. Чай он пьёт, никак маме не отвечая, и просто пялится на свои ноги, так и не зная, стоило ему тогда уходить или нет. И он лежит так первый день. Принимает Диму, когда тот после художки только, молчит на «Арсеньсергеич сегодня мрачный, как туча ходил, и нас отпустил за пятнадцать минут. Че у вас случилось?», не рассказывает и прощается с ним сухо. Второй день лежит. Кратко отвечает на вопросы вызванного на дом врача, забирает справку на недельный больничный и ложится спать в середине дня. Просыпается ночью, чтобы поесть и включить сериал какой-то, потому что больше уснуть не получается, а мысли опять все только об одном. Третий лежит. Четвёртый. И пятый. Антону думается, что ему невероятно повезло с этой болезнью — видеть Арсения Сергеевича не представляется возможным вообще. Никак. И сообщения Поза ситуацию только ухудшают. «у арсеньсргч глаза красные вишь как по тебе скучает?» «шеминов сегодня воду ему с краской на кеды пролил он промолчал ваще» «так емае это уже не смешно он вообще не разговаривает ходит какойто депрессивный грустный это у вас че то произошло? я уж заколебался он нихрена не объясняет даже когда я чёрный цвет фигачу молчит» И Антон рассказывает. Вообще ничего не утаивая, погружаясь с головой обратно в эти дикие и все ещё к его возрасту неизведанные чувства, эмоции и ощущения, и, что главное, — в воспоминания. Хорошо было бы сказать, что только улёгшиеся и успокоившие свой пыл воспоминания, но — нет. Нет, не улёгшиеся, нет, не успокоившиеся. Всё то же самое. Антону всё ещё нравится… Нет. Антон всё ещё влюблён в Арсения. Дима в телефоне у Антона молчит долго-предолго, и, когда парень уже решает бросить трубку, не услышав ничего внятного и информативного, наконец заговаривает. — Итак, — прокашливается его друг, — я правильно понимаю: ты его засосал, он тебе ответил, ты испугался за то, что он тебя возненавидит, а ты этого не выдержишь, и свалил? А потом заболел и довёл мужика до состояния при смерти, потому что решил сыграть в драму? Или как? — Блин, Дима, — стонет Шастун, зажмурившись. — Что мне делать было? Мы же не просто два мужика. Он мой учитель. — В ответ он тебя зачмокал по приколу тогда, значит? — режет Позов и тяжело вздыхает. — Тох, во-первых, не веди себя как шестиклашка, влюблённая в старшеклассника, — Антон цокает. Почти так оно и есть, — во-вторых, дорогой мой Антоша… Его тут же воспоминание берёт и голос учительский, ласковый, запыхавшийся и тихий. — Без разговоров говорить не научишься. И если хоть кто-нибудь из вас не заведёт об этом и вы продолжите замалчивать… Антон, нифига хорошего из этого не получится. — Говоришь так, будто сам через это проходил, — отшучивается Шаст и по очередному вздоху на другом конце понимает, что это было лишним. — Я понял. — Напиши ему. — Ладно. Спасибо. — Что бы ты без меня делал? — Пока. Антон отправляет одно единственное сообщение контакту с лаконичным «арсенийсергеевич», который записал ещё года два назад. До этого всего. «я заболел. послезавтра буду» И в ответ ему приходит не сразу (хотя прочитанным оно объявляется моментально) сердцеубивательное: «А я предупреждал. Выздоравливай» *** В последний день импровизированного отпуска Антон чувствует себя в сотню раз лучше — температура давно прошла, насморк отпускает, голова перестаёт кружиться и, в целом, жить можно. А именно завтра нужно будет к этой весёлой деятельности приступать — поэтому парень решает подготовиться не только морально (не сколько к утру, которое планирует быть прерванным, потому что учёба зовёт, сколько к наверняка предстоящему разговору с Арсением Сергеевичем), но и… По красоте, короче. Вся фигня. Антон моет голову, принимает ванну, ест, делает домашку, ест, сидит в телефоне, иногда рисует в скетчбуке с теперь волнистыми листами от пролитой воды, много думает и много пытается вспомнить. А именно — губы чужие. И ещё — вину чувствует. Прямо сильно, как никогда раньше, потому что настолько (впервые — настолько) близкого человека заставил загоняться в четырех стенах полного непонимания и беспокойства. Так говорила одна его часть. Другая часть твердила о безразличии преподавателя; и ей отчаянно верить не хотелось. Шастун проходит в кухню, к столику овальному, тёмному и не очень вписывающемуся в остальной интерьер, за которым сидит мама и смотрит сериал какой-то, кушая суп-лапшу. — Мам, — он усаживается на стул, стоящий напротив. Женщина отрывает взгляд от телефона и вопросительно мычит. — А вот что делать… Э-э… Мне нравится… кое-кто. Но я испугался очень сильно… И мне нужно с ней… С ней поговорить об этом. — Тебе кто-то нравится? — удивляется мама и высовывает из ушей наушники даже для этого. — Кто? Какая-то девочка из художественной школы? — Неважно, мам. — Ну, ладно… Так что, ты просто боишься? — Ага… типа того. Не знаю просто, о чём говорить. Как начать вообще. Мы с ней не виделись… всё то время, что я болел, поэтому… она… наверное, она думает, что я её избегаю. Майя вздыхает тяжело и отодвигает даже тарелку с недоеденным супом — сын её, тем временем, поджимает губы и уже готовится слушать нотации. Но она лишь мягко улыбается: — Тогда, когда вы увидитесь, первым делом — извинись. А потом говори, что думаешь и что чувствуешь. Так будет честно и искренне. Шаст молчит. Честно и искренне. Надо будет честно и искренне. *** Антон, понаставив чёртову кучу будильников на шесть утра, подрывается слишком рано по всем меркам. Он морщится от яркости экрана телефона и поскорее вырубает на нём всё что можно, чтобы лениво встать и, даже не пытаясь разлепить глаза, поплестись в ванную. У него сегодня пять уроков в школе, поход в магазин за продуктами, обед и наискучнейшая история искусств в художке, которая остаётся на последний этап моральной подготовке к предстоящему разговору с Арсением Сергеевичем, которого для этого ещё и найти надо — тот постоянно таскается по всему зданию, и чтобы с одного этажа спуститься или подняться на другой, мужчине требуется как минимум пятнадцать минут, потому что по пути он обязательно переговорит с каждым, с кем только можно и нельзя. В общем, Антон надевает свою самую любимую и красивую зелёную толстовку с надписью «Импровизация» на английском на спине. Отличный настрой, мятная жвачка, бесконечные пробки до школы и, наконец, встреча с Димой. — Ну, так что? — спрашивает он сразу, вырвавшись из объятий, с лицом таким серьёзным, что Шастуну становится неловко. — Ну, нормально. — Ты же сегодня с ним поговоришь, да? — с надеждой спрашивает Позов. Парень кивает, помедлив. — Меня не будет в художке. — Что? Почему? Антон расстраивается моментально, и пыл остывает — надёжный, как швейцарские часы, план держался в принципе только на присутствии друга. Поддержка ему нужна будет физически просто. Но он радуется, заговорщически улыбаясь, когда Дима говорит про уборку дома (с его-то помешенной на чистоте мамой) и о свидании — после. Парень упирается и не рассказывает, куда и с кем идёт, и Антон почти обижается, но всё-таки не может — хоть у кого-то в отношениях всё налаживается. Взяв с друга обещание рассказать всё после встречи с загадочным кем-то, парни рассаживаются по своим местам и отсиживают скучные лекции. Конечно, по дороге в художественную школу Шастун теряет всю свою уверенность заново, и ей на замену приходит лютый страх, да такой, что хочется повернуть обратно домой, списав прогул на плохое самочувствие. Но Антон Арсению Сергеевичу написал, что сегодня придёт, и тот его, наверное, ждёт. Хочется, по крайней мере, в это верить — и парень верит, и берёт себя в руки, дожидаясь конца истории искусств с диким нетерпением (и не понятно — из-за противного преподавателя, или из-за того, что очень сильно хочет увидеть Арсения Сергеевича). Из мастерской он выскакивает первым, наспех кинув принадлежности в сумку, прощается с девчонками и бежит быстро по лестнице на верхний этаж — к кабинету нужному, на котором табличкой большим шрифтом написано «Попов А.С.». Попов А.С. в это же время стоит у окна, наблюдая за истериками под ветром оголённых деревьев, не сразу слышит, как дверь отворяется с привычным скрипом, и всё думает, наверное, о чём-то. Антон смотрит на него с десяток-второй секунд, пытаясь запомнить до мельчайших деталей его свитер тёмно-синий и узкие джинсы с порванными коленками, пока тот не оборачивается и не улыбается неловко. Шастун улыбается неловко в ответ и подходит ближе на пару шагов. На полке над столом учителя он замечает лежащий холст с незавершённым портретом Арсения — антоновским. — Привет, — начинает Арсений Сергеевич первым, и парень приоткрывает рот, закрывает сразу же, понятия не имея, что говорить. — Давай сядем? Ума у Шастуна хватает на то, чтобы кивнуть, и он берёт одну табуретку себе. Они садятся друг напротив друга. — Арсений Сергеевич, — пытается хоть что-то выговорить парень севшим голосом. Прокашливается. — Извините… что пропал так отовсюду сразу. Я не подумал. Просто это всё так резко… произошло. Я испугался, вот и… заставил вас переживать на пустом месте. — Ты глупый, Антон, — хохочет в ответ мужчина. — Глупый такой, не могу. Конечно, я волновался за тебя! Это не пустое место. Слава Богу, хоть Дима меня предупредил, что ты заболел… Я бы умер, честное слово. Но всё обошлось. Не извиняйся. Шастун мрачнеет — знает же, что всё было куда хуже, чем то, как рассказывает преподаватель о прошедшей неделе. Он облажался. — Простите, — повторяет он, виновато опуская взгляд на замызганные краской старые половицы. Арсений Сергеевич улыбается снова еле заметно, а потом серьёзнеет. — Почему ты меня поцеловал? — Захотел, — тихо отвечает Антон — но без сомнений, потому что дома сам сто раз вопрошал то же самое. Теперь знает точно, что поцеловал — потому что захотел, и всё. И всё. Вообще никак иначе. Мужчина поджимает губы, когда парень поднимает глаза на него, и Шастуну думается — сдерживается. Потому что сам сдерживается тоже. — А вы почему ответили? — Захотел, — возвращает Арсений Сергеевич, задумчиво глядя куда-то в антоновскую грудь. Повторяет громче: — Захотел потому что. — Простите, что сбежал. — Прекрати извиняться. Всё хорошо. — Да? — Да, — он жмёт плечами. — То есть, это немножко множко непедагогично с моей стороны, — соглашаться на подобные авантюры, но сердцу не прикажешь. — То есть?.. — Ты хочешь, чтобы я прямо сказал? — Наверное. Да. Арсений — и прямо в этот момент у Антона в голове рядом с его именем пропадает отчество — улыбается, почти смущённо, и заражает этим смущением парня, и улыбкой заражает счастливой, точно как вода пятна акварели связывает так, что не отмоешь потом никак — навсегда, считай. Вот и учитель у Антона на холсте — навсегда, как краска присохшая. — Ты мне нравишься. — И вы мне тоже, — выдыхает парень и падает лицом в свои ладони, вспотевшие чуть-чуть. Мужчина к нему тянется и обнимает, ласково погладив затылок. Они выходят на улицу, и теперь Арсений не удерживает себя перед тем, чтобы отругать Шастуна за всё ту же куртку — мол, уже и заболел, и всё на свете, жизнь совсем ничему не учит! Антон клянётся, что уже заказал пуховик новый, и он скоро придёт, но замолкает, стоит почувствовать тёплые ладони на ледяной от ветра шее и, в следующий миг, шарф вязаный. На остановке они собираются прощаться. Антон греет нос в шарфе Арсения и как-то тоскливо смотрит ему в спину после того, как они обнялись — теперь обнялись, а не просто руки пожали. Но преподаватель останавливается почему-то, не спеша пролазить через толпу людей в и так заполненный автобус, а потом и вовсе оборачивается, опять губы кусая — обветрятся же, ну. Он подбегает обратно к Антону и тянется к нему, что даже привставать не приходится — тот сразу наклоняется навстречу. Арсений его целует мягко и не торопясь, совершенно позабыв о скоро собиравшемся уехать автобусе, пробует и берёт его руку в свою, обжигаясь холодом металла — Антон сдерживает стремящихся взорваться бабочек, приоткрывает в поцелуй рот и, Господи, как это приятно — целоваться с любимым человеком. Они стоят так недолго — потому что холодно, и потому что автобус Арсения сейчас уедет. Шастун, так же неохотно, как и мужчина, отстраняется и, ещё раз напоследок обняв, прощается. — Напиши, как домой приедешь, — напоминает учитель и скрывается за дверьми транспорта. — Пока, — улыбается Антон и облизывает губы, прекрасно зная, что и у него они обветрятся. Но сейчас так без разницы.