Причина

Леви повернулся с боку на бок и снова затих. Теснее вжался щекой в подушку и прислушался. Тихо, как мышка, бродила мама по их крохотной квартирке, собиралась на работу. Ещё чуть-чуть, и она войдёт сюда, чтобы как обычно разбудить Леви. Опять, словно извиняясь, пожелает доброго утра, и начнётся привычная канитель. Маме нужно быть на работе уже в восемь, поэтому в шесть утра они, закутанные до самых бровей, выскакивают из дома. Леви что есть сил цепляется за мамину ладошку в варежке, чтобы ни в коем случае не отстать. Опаздывать нельзя — ни ему, ни маме. Его и так со скрипом взяли в детский сад, маме чудом пошли навстречу и выбили бесплатное местечко. Когда вернувшийся с вахты Кенни узнал, что очереди в садик начинаются ещё задолго до рождения детей, орал как потерпевший и грозился «разнести эту шарашкину контору к чёртовой бабке!». Кушель тогда виновато бормотала, что выкарабкается сама как-нибудь, «авось образуется», на что дядька реагировал ещё одним мощным залпом брани. В итоге, заведующая отделением больницы, где трудилась Кушель, замолвила за Аккерманов словечко перед нужными людьми, и к началу зимы бюджетное место появилось. Леви же совсем не улыбалось оказаться среди пары дюжин чужих галдящих детей. Он бы мог и дома посидеть, «мам, честно-честно, ведь я уже большой, мне уже пять». Кушель только грустно качала головой, с нежностью проводя ладонью по густой чёрной чёлке, невесомо касаясь лба кончиками прохладных пальцев, и всё равно каждое утро поднимала Леви в полшестого. В детском саду Леви не нравилось. Среди других детей он оказался впервые, и желание стать невидимкой с каждым разом становилось только сильнее. Кругом было всё чужое, в больших комнатах странно пахло, игрушки оказались липкие на ощупь. Мальчишки то норовили звездануть невзначай, то на спор ели козявки (фу, мерзость!) или устраивали засады на рыжих толстых тараканов под раковинами в столовой. Девчонки тёрлись по углам, хихикали, тискали своих лохматых кукол и морщили носы, стоило Леви пройти мимо. Дурёхи, думалось Леви, больно вы мне нужны. Он думал, что куда полезнее провёл бы время дома: можно было бы подставить к высокому почти рассохшемуся шкафу табурет и потихонечку вытащить с верхней полки увесистую книжку с картинками (дядя Кенни называл её смешным словом «цыклопедия»), укутаться одеялом и листать большие сухие страницы весь день напролёт. Или вот было бы здорово, чтоб мама взяла его с собой на работу. Мама работает в больнице, помогает людям, таким же детям, как и он, Леви. У мамы на работе он был один раз. И запомнил только островатый запах свежести и много белого света. Там тоже было шумно, но почему-то спокойно, а не как здесь. Но Леви терпел, терпел ради мамы. Он не хотел её расстраивать. Иногда он видел её слёзы, и это было самым страшным ужасом для маленького Леви — огорчить маму до слёз. Значит, надо держаться до конца. Леви не играл с другими детьми, молча уходил за стол рисовать мелками или исписанными фломастерами, иногда с ним рядом садилась добрая воспитательница Петра, которая никогда не ругалась, а даже помогала рисовать деревья, собак и лошадей. Петра бывала в саду не каждый день, она даже объясняла Леви, почему не может всегда рисовать с ним, но он как-то забыл. Когда Петры не было, он просто уговаривал себя перетерпеть, собирал по сто раз на дню один и тот же деревянный конструктор и представлял, как будто он вовсе не здесь, среди чужих детей и горластых воспиталок, а дома, в пододеяльном тепле листает «цыклопедию». Но иногда он брал в руки мелки и представлял, как однажды придёт утром в сад, а здесь его ждёт он, тот, кого взрослые называют коротким, но особенным словом «друг». Леви не знал, как он выглядит и где его взять, но иногда так отчаянно хотелось прийти в это странное место и понять, что тебя тут и правда ждут. Зимой у Леви был день рождения. Непонятно было, как его вообще угораздило родиться зимой, в страшный мороз, в конце декабря. Мама на этот вопрос неловко разводила руками и бормотала что-то про день рождения Божьего сыночка. Леви не имел понятия о том, кто такой Бог, где он живёт, как выглядит и сколько у него сыновей. Ему не нравился день рождения, это был просто день — такой же как и все, просто один из многих. Маме не удавалось достать для него подарки одновременно ко дню рождения и к Новому году, поэтому она придумала смешное слово «компормис». Это когда, объясняла она, мы с тобой выбираем наилучший вариант из возможных. Леви кивал, он верил ей во всём, «компормис» так «компормис», ему жалко что ли. Аккерманы праздновали Новый год по-семейному, чаще вдвоём, потому что дядя Кенни осенью-зимой мотался по заработкам и мог по четыре, а то и пять месяцев не казать носу домой. Зато, возвращаясь где-нибудь в начале апреля с первой капелью, привозил гостинцев, совал отнекивающейся сестре деньги, даже трепал племянника по чернявой макушке против шерсти, величал «мальцом». Леви фыркал, втягивал голову в плечи, чем веселил дядьку. Его хриплый грубоватый хохот рассыпался в тиши их маленькой квартирки, хрустя как гравий под подошвой. Под Новый год у Леви особенно яркой становилась причина жить. По какой-то неведомой причине он верил, что именно в новогоднюю ночь можно рискнуть и загадать желание, которому будет под силу сбыться. Мама с утра висела на телефоне, в её голосе пробивались нотки отчаяния. Никому не с руки было забирать её ночное дежурство, всем хотелось провести новогоднюю ночь в тепле своих квартир, в кругу близких. И никакой двойной оплатой их не соблазнишь. Устало выдохнув, Кушель набрала номер начальницы. Та не стала ломать комедию и вошла в положение, разрешила в качестве исключения взять Леви с собой на работу. Кушель долго и неловко благодарила её, пока Леви, приникнув к дверному косяку, ловил каждое слово. Неужели он опять пойдёт к маме на работу? Отчего-то его с самого утра не покидало ощущение, что сегодня непременно произойдёт нечто чудесное. Что именно, Леви не знал, но, зажмурившись, представлял себе это «чудесное» тёплым как объятие. А ещё ему казалось, что там-то, куда они с мамой идут, его обязательно кто-то ждёт. В детском отделении царила весёлая предпраздничная суматоха. Пахло чистотой, свежими простынями и самую малость лекарствами. А ещё чуточку мандаринами. Вечером ребятам пообещали Деда Мороза — всамделишного! — с подарками. Сердце у Леви с порога затрепетало шустро, как у птички. Медсёстры неслышно скользили по коридорам, как белоснежные лодочки юрко сновали меж палатами, разнося таблетки. Ребятишки от мала до велика помогали нянечкам украшать пушистую искусственную ёлку — её зелёные ветки пестрели шарами и гирляндами. Леви зачарованно следил за тем, как кипит больничная жизнь, так сильно не похожая на привычную детсадовскую. У ёлки Леви заметил мальчика — рослый, светловолосый, в серых шортах и голубой футболке, он был главным помощником. Мягко руководил малышами, помогая цеплять шарики на ветки, вежливо отзывался на просьбы сестёр, одаривая тёплой улыбкой и застенчиво склоняя голову вбок. Всего на миг он обернулся, словно почувствовав затылком, что Леви сверлит его взглядом. Глаза у мальчика были светлые и чистые, словно родниковая вода, как дождевая роса на лепестках незабудки. Леви поймал заинтересованный взгляд мальчишки и смутился, заалев ушами. Спрятал руки за спину и шагнул за угол, нырнул за мамину спину. Мальчик едва заметно кивнул чему-то своему и отвернулся к ёлке. Леви тихонько выдохнул и крепко стиснул в пальцах край тёмно-зелёной кофты. Мамины руки ласково сжали плечи, и неожиданная тревога стала отступать. Но на сердце по-прежнему было как-то странно. Леви хотелось сбегать ещё раз поглядеть на того мальчишку и найти самое безопасное место, чтобы там отсидеться, и всё это одновременно. Хотелось спросить его имя, а потом убежать. Или схватить его за руку и увести вместе рисовать, или просто помолчать — но обязательно рядом. Но, наверное, желание убежать всё равно бы пересилило. С наступлением вечера дети уже все извелись в ожидании главного новогоднего гостя. Медсёстры сбились с ног, изо всех сил стараясь урезонить расшалившихся маленьких пациентов. Леви устроился на полу, прямо на светло-синем ковролине, поджал под себя ноги и с интересом наблюдал за происходящим. Как будто кино смотрел. Вот было бы здорово ещё и звук отключить, особенно когда малышам приходило в голову начать друг друга перекрикивать. Леви то и дело скользил взглядом по лицам детей, пытаясь выхватить из общей массы того самого светлого паренька, которого он заприметил у ёлки. Как назло того и след простыл. Леви равнодушно вычерчивал на мягкой поверхности ковролина какие-то одному ему понятные узоры, постепенно погружаясь в процесс настолько, что шум ребятни и редкие возгласы медсестёр отступили на задний план. Вдруг воцарилась тишина, да не простая. Такая бывает только в тот миг, когда ожидание достигает пика, чтобы затем взорваться искрами смеха и вспыхнуть весельем. В общий гомон влился новый голос — густой как патока, раскатистый, басовитый. Дед Мороз, неужели правда! Леви подскакочил тотчас же, словно ошпаренный. Дети уже обступили новогоднего деда плотным кольцом. Медсёстры скучковались поодаль, в уголках глаз у них собрались морщинки-смешинки. Да и как тут не улыбнуться — ребятня каждый год ждёт старика Лобова, который исправно приходит в праздничной расшитой шубе и с огромным мешком всяческих разностей. Николай Лобов — пожилой патрон больницы — не слишком-то дружелюбен в обычной жизни, но Новый год и с ним исправно творит чудо. Ему в радость быть в центре внимания маленьких пациентов, хотя бы на один вечер снять маску закосневшего дельца, набросить необъятную шубу Деда Мороза и подарить немного добра окружающим. Леви постеснялся подойти ближе. С замиранием сердца он следил издалека, как малышня доверительно шептала новогоднему деду свои желания. Вдруг он как сквозь толщу воды ощутил чьё-то мимолётное присутствие. Плеча коснулось чужое плечо, а в ладонь лёг чуть шершавый на ощупь кругляш. Апельсин? Леви едва сдержался, чтобы не вспыхнуть до корней волос. Подняв глаза, встретил на себе заинтересованный взгляд того самого мальчишки. Его светлые глазищи как два глубоких озерца, Леви успело показаться, что он заметил в них своё растерянное отражение. Парнишка тихо шепнул: «Угощайся», улыбнулся тепло и чуть смущённо. И это оказалось бесконечно красиво. И так странно, что у Леви снова что-то зашлось в груди почти до боли. Ему хотелось выдохнуть в ответ неловкое «спасибо», но из груди вырвалось лишь нелепое пыхтение. Мальчишка продолжал глядеть на него, улыбка не сходила с губ. А Леви хотелось умчаться прочь, чтобы только пятки сверкали. Но он сжимал апельсин в повлажневшей ладошке и молчал, глядя исподлобья. Вдруг его свободная рука оказалась в плену чужой тёплой ладони. Хватка мягкая, но непривычно крепкая. В глазах Леви мелькнул вопрос, на что мальчишка лишь усмехнулся и тихо сказал: «Пойдём, тебе же хочется, я вижу». И они, взявшись за руки, вливаются в вереницу детей, которые ждут своей очереди к Деду Морозу. Рука в руке Леви ощущается так приятно и правильно, и хочется, чтобы это прикосновение никогда не кончалось. Леви еле слышно вздыхает и позволяет чуточку сжать пальцы, на что получает успокаивающее пожатие в ответ. И в груди разливается хрупкое новое чувство, словно именно здесь его — Леви Аккермана — ждали. Они приютились вдвоём под ёлкой, когда уже все разошлись потрошить свои подарки, а медсёстры отправились напоить господина Лобова чаем. В холле царил уютный полумрак, разбавленный сполохами ёлочных огоньков. Голова Леви так и клонится к плечу, которое ему охотно подставляет новый друг Эрвин. Эрвин, его зовут Эрвин Смит. Он говорит серьёзным голосом почти как взрослый, но не задаётся и не смеётся над Леви. И тому ещё отчаяннее хочется прильнуть к тёплому плечу Эрвина, слушая его негромкий голос, который о чём-то вещает без устали. Глаза Леви слипаются, уютно как дома, пахнет мандаринами и вафлями, которые они с Эрвином умяли вдвоём. Тёплая ладонь Эрвина лежит на узкой ладошке Леви так правильно, как будто там всегда было её место. Леви поддаётся сну, в голове становится легко и пусто, а на душе светло и радостно. В этот миг Леви уверен, что Эрвин никуда не уйдёт и непременно будет ждать его, во что бы то ни стало.