***
В плену прошло уже два дня — но узники этого не знали, ибо здесь, в темницах, смена времени суток не была как-либо заметна. Фелагунд не успел очнуться, не мог говорить — разве что отдельные фразы в забытье, а с места не двигался вовсе. Его всё колотило и пару раз нолдо опять впадал в состояние, близкое к бреду: тогда Эдрахиль и юный эльф, звавший короля дядей, вовсе переставали подпускать Берена к своему владыке. Они и так всё держались возле него, на смертного глядя с откровенной неприязнью — оба пошли за Финродом, но не за аданом, и оба явственно винили человека в том глубоком забытье, в котором пребывал Арафинвион, — но в моменты озноба вовсе как срывались с цепи, ни на миг не допуская одной возможности приближения виновника похода ближе, чем на два метра. Хотя юноша иногда вздыхал, трогал замок на решётке и говорил, что тот проще детской книжки, взломать бы не стоило и минуты. В какой-то раз за такие слова один из орков-охранников ожёг его кнутом по пальцам. Эльф едва застонал — рассекло до крови, которая тут же перепачкала рукава его дорогой, но уже ставшей серой от пыли рубашки. Эдрахиль, перевязывая оторванным от этой же рубашки куском полотна руку товарища, тихонько вычитывал того: из всех четверых в этой камере он оставался самым собранным и не лез в прямую конфронтацию с тёмными. — Не провоцируй их, Тьелпэринкваро. — он строго нахмурился, но тут же вздохнул и смягчился. — Ты не сделаешь лучше этим. Но можешь сделать хуже.***
Тхурингветиль была глашатаем владыки Тол-ин-Гаурхот. Буквально первейшей из доверенных лиц Гортхаура Жестокого — и, соответственно, первым после него самого начальством. Непокорных она быстро вводила в курс дел и те больше не смели идти наперекор её воле… Посмевшие же не жили долго: благо, Саурон лишь смеялся да безразлично позволял женщине-вампиру пить чью угодно кровь. Кроме собственной, ибо себя лейтенант Моргота ценил выше, чем любого из своих подчинённых. Она не сильно любила играть с эльфами: те ломались, коряжились, изображали из себя недотрог, а часто ещё и умирали словно ей назло, лишая и игрушки, и своего настырного упрямства, и — последнее, но вовсе не по значимости, — горячей крови. Тхурингветиль искренне предпочитала людей с их способностью успокоиться и наслаждаться, пока дают повод, а не закатывать скандал, с их покорностью судьбе и её повелениям. Ни один из остроухих без долгих попыток сломать сопротивление не поддался бы так… Хотя их кровь и была вкуснее. Но теперь, она знала, людей не было. Вернее, был один, но Гортхаур за дружеским ужином обмолвился о нём нелестно: бродяга, сын такого же отца, неясно как вообще затесавшийся в эльфийский отряд. Владыка острова оборотней подозревал в том какой-то подвох, но не утруждал себя более серьёзным обдумыванием вопроса… Время настоящих пыток, способных заставить говорить, для пленных пока не подошло, уж ей ли, разносившей и по крепости приказы тёмного майа, было не знать. Для одного из них это время могло не прийти и вовсе, потому что вампир сумела выпросить себе игрушку и на этот раз. Это было несложно, ибо, ободрённый успехом своего с Финродом поединка, Гортхаур пребывал в самом милостивом расположении духа.***
У моей любви чёрные кудри. Чёрные, словно ночь, и мягче шёлка. У моей любви сердце вольной птицы, Вольной птицы в клетке несчастного чувства. У моей любви чёрные кудри — В них алмазы ярче чем звёзды сияют. Камни — подарок, мой дар прощальный. Жаль, что мне, как им, не остаться. У моей любви глаза что пламя: Танцем света, что в них, я навек околдован. Ей я сердце разбил. То больнее, Чем боль моя, хоть я сам и разбит, и сломан. У моей любви голос нежнее пения птицы. Только руки не крылья, а словами не скрашу грусть я. Долго, так долго вечности длиться… Жаль, и в конце пути её рук не возьму я.
***
Келебримбор пел негромко, но песня его разбивалась на осколки эхом, как и любой звук в этих стенах. Орки, не любившие эльфийской речи, нередко кричали на пленников за то, что те общались между собой, а иногда не считали лишним и ударить кого-то из них плетью: мол, раз хочет петь, так под ударами запоёт погромче. Песню эту — незамысловатую и совершенно простого мотива — сложил его отец, Куруфин Искусник. Сложил, когда корабли покинули сожжённую, разорённую гавань, которую Тьелпэ, тогда едва ставший из мальчишки юношей, помнил белоснежной, светлой, чистой и сияющей бликами мириадов жемчужин. Сложил в память о жене, что сама была из Алквалондэ, в память о женщине, что любима мастером была больше жизни. О той, что осталась в далёком, чуждом Валиноре, одна в тоске и бескрайнем, бесконечном ожидании. Ведь Куруфин знал прекрасно, что путь обратно ни одному из сыновей Феанора не окажется открыт. Большее, что они получили бы — пребывание в чертогах Мандоса столь долгое, чтобы это искупило все их злодеяния. Какой-то из орков гадко засмеялся, поигрывая кнутом: в молодом нолдо нашёл новую цель своей злобе. Занёс руку, чтобы мгновением позже засвистел, разрезая воздух, кнут и опустился, рассекая кожу под тонкой рубашкой… И не сделал этого. Его остановили. Слуга тьмы вскинулся, но натолкнулся взглядом на взгляд гипнотических чёрных глаз Тхурингветиль и, покорно склонившись в ответ на повелительный жест, значивший простое «прочь», отошёл, не разгибаясь. — Ты пел? — голос майэ был медово-сладок, а вид являл собой смесь нежности, сияющей тьмы и лукавого обольщения. Она обвила пальцами прутья решётки, чуть прищурилась и взглядом окинула вставшего ей навстречу эльфа. Тот, хоть и исхудалый, хоть и в грязи, но всё ещё храбрился, пытаясь выглядеть уверенно и холодно. И молчал, вперив в неё взгляд карих глаз. — Так ты пел эту песню? — она мягко, но как-то зло улыбнулась, обнажая клыки и не без удовольствия отметила, как пленник вздрогнул. — О, у моей любви чёрные кудри, ночи черней и мягче шёлка… Как красиво и сладко, в точности как сами вы, милые эльфы. — Молчи, Тьелпэринкваро. — сурово окликнул молодого эльфа Эдрахиль. — Не стоит она слов. — Это моя песня. Моя и моего отца. — Келебримбор непокорно нахмурился. — Не тебе её петь, слуга Гортхаура Жестокого. Тхурингветиль раздражённо цыкнула, потом прижалась грудью к решётке. — Отец пел… Жене? Любовнице? А кому поёшь ты, мальчик? — она отметила, как стушевался и порозовел этот юнец и радостно рассмеялась. — Выходит, эта песня только его! — Довольно издеваться. Чего тебе нужно тут? — Эдрахиль встал с места, подошёл, опустив руку на плечо Тьелпэ. Тот явно подуспокоился и подался назад, стремясь наверняка оказаться в зоне защиты военачальника Нарготронда. Вампирша усмехнулась. — Его. Он мне понравился. — И она посмотрела прямо в глаза первому из говоривших с ней. Эльф очевидно смутился и через несколько секунд отвёл взгляд. — Нет. Я не друг его отцу, но я не позволю тебе делать то что тебе угодно с Тьелпэ, потому что друг я ему самому. А даже если и не был бы — ты ничего не получишь. — Ты не в том положении, чтобы возражать мне, милый. — Тхурингветиль усмехнулась, потом с интересом заглянула за спину Эдрахиля. Смертный её совсем не занимал, а вот золотоволосый король сидел, прислонившись к стене, и едва дышал. — Ваш королёк, кажется, умирать вздумал. Владыка ой как будет недоволен, пожалуй… — Твоя беда, тёмная. — Эдрахиль, проглотив страшные слова майэ и стиснув зубы, потянул Тьелпэ за рукав, мол, довольно, а потом вернулся к Финроду. Взял того за руку, уложил головой себе на грудь, плотнее запахивая на чужих плечах и свой, и Келебримбора плащи. А молодой эльф не двинулся с места, глядя на своего родича и что-то соображая, прикидывая. Потом быстро обернулся к Тхурингветиль. — Помоги нам! Немного надо… Воды и какую-то еду моим товарищам. Прошу. — Он сжал губы в тонкую полосу, хмурясь. — Финрод умрёт! Пожалуйста… — Твоя беда, светлый. — Она впитывала всем своим существом начинающуюся покорность этого невозможно милого в своей наивной самоотверженности эльфа, нахально его поддразнивая. Уже знала, что своего добилась. — Мне что за забота вам добродетельствовать? Келебримбор вздрогнул всем телом и сделал шаг к решётке. — Я… Я пойду с тобой, как ты хочешь. Только помоги им. Их же всех убьют! — Он скользил взглядом по испуганно глядевшим на него товарищам в темницах напротив. «Зачем?» — читалось в каждом взгляде. Тьелпэ вздохнул, глядя решительно и напуганно. Видно, полагал, что она просто выпьет его кровь до капли… Хотел видеть себя мучеником, героем. Этого она давать не собиралась. — Умный мальчик. — Замок щёлкнул и Тьелпэ сделал шаг из камеры, которую Тхурингветиль тут же закрыла вновь. — Тьелпэ… Что ты… — неожиданно очнувшийся Фелагунд вдруг приподнял голову, взглянул на племянника. Келебримбор всегда звал Инголдо дядей, как если бы тот был родным братом его отцу. Атаринкэ того не пресекал, король Нарготронда радовался сердечности племянника, Келебримбор же… И в Исходе, и после долгих злоключений, в которых повинна была Клятва феанорингов, он оставался похожим на свою мать: решительным, но нежным вообще-то душой и совершенно беззлобным, если дело не касалось слуг Врага. Добрым до наивности. — Дядя… — Нолдо метнулся к решётке и словно только теперь обнаружил себя по ту сторону. — Она… Она пообещала помощь. Всё будет хорошо, я клянусь. Вампир, потеряв терпение, сгребла новую игрушку за рукав и утащила к себе: от сахарных нежностей её уже начинало мутить.***
— Не стой как столб, иди давай. — Тхурингветиль изящно опустилась на широкую постель, закинув ногу на ногу и опираясь руками назад. Она знала, что хороша и красива, и с усмешкой отметила кратчайшее мгновение любования во взгляде эльфа, ещё не очнувшегося и не вбившего опять себе в голову, что перед ним враг. — Да не по ковру! О-оо, Тьма, какой ты дурачок! Глашатай Саурона вскочила с места, эльф же, напротив, замер. Тхури довольно улыбнулась, когда коснулась мягкого ворса ковра босыми стопами, а потом метнулась к своему — теперь совсем своему! — пленнику. Тот вздрогнул. — В таком виде я тебя в постель не пущу, милый. — женщина улыбнулась, поддев двумя пальцами подбородок бывшего совсем чуть-чуть её выше эльда и поворачивая голову того вправо. В сторону двери, что вела из её покоев в купальню. В этой части форта её комнаты были лучшими и самыми удобными, а из всех обитателей Тол-ин-Гаурхот она вообще имела наиболее удобное и уютное место жительства: простой и строжайше упорядоченный интерьер покоев Гортхаура она знала и этой мании всё идеально расставить по местам не понимала. Ей самой нравилось иметь много мягкого, много тёплого, много вычурного и роскошного, уж тягой к обитанию в спартанских условиях Тхурингветиль не страдала. — Пока ты не смоешь всю эту грязь, даже не ступай на ковёр. — Она порхнула к шкафу, вытащила оттуда длинную мужскую рубашку, почти тунику, окрашенную в неимоверно ею любимый серый цвет и кинула эльфу. — И не вздумай оставить старую одежду, наденешь это. Ту отдам прислуге, пускай сожгут. И не смей мне возражать! — Вампир усмехнулась. — Как ты понимаешь, сейчас ты не более, чем мой раб. Иначе! — она приставила палец к чужим губам, заметив, что теперь-то нолдо явно решил возмутиться. — Иначе твой драгоценный королёк умрёт, и я даже пальцем не пошевелю, чтобы облегчить его и его друзей участь.***
Келебримбор чуть слышно зашипел от неприятного ощущения: плохо заживавших мелких ранок коснулась горячая вода, когда он в неё погрузился. Только теперь заметил, насколько даже его кожа пропылена, ощутил, как неприятно грязны волосы… И испытал прилив стыдливой неловкости за то, что в таком виде пытался заломить свою цену той жертве, на которую собирался. Собирался он, ни больше ни меньше, умирать, поскольку Тхурингветиль своих желаний не уточняла и нолдо решил, что вампир просто замыслила сделать его своим обедом или ужином… И если такова была цена жизни Финрода и всех членов отряда — что уж там, в своей доброте он не желал погибели и Берену, хоть тот и был виновником их пребывания в плену, — то Тьелпэ, не сомневаясь, готов был платить сполна. Стало грустно. Не от мысли о смерти — уходя, Тьелпэ крепко разругался и с дядей, и с отцом. Было бы чудом получить от Куруфина одобрение его желанию уйти с Финродом и Келебримбор, разумеется, этого одобрения не получил. Отец едва взглянул на него при прощании и… Теперь эльда боялся, что последним, что было между ними, так и останутся обида и раздор. Что, вспоминая о нём, Искусник будет воскрешать в памяти то, как яростно Тьелпэ смотрел на него, — а он сам не сознавал толком причины злости, что захватила его после первого холодного «нет», сказанного отцом, — как накричал в порыве противоречия и как ушёл, хлопнув дверью так, что, казалось, та едва удержалась в петлях. Не хотелось остаться в памяти самого близкого из всех эльдар чёрным пятном… И всё же, как он думал, иного выхода не было. Он пошёл за Фелагундом, обещая помощь всю, какую мог оказать и теперь делал обещанное — шёл, думалось, на заклание. Мысли, тяжело прижимая, одолевали его и туманили голову, что вместе с воздействием горячей воды (а ведь не сказать, что камни темниц были очень тёплыми) заставляло его моргать всё реже. Он боролся с волнами накатывающей сонливостью, старательно подавлял её силой воли и мыслями о том, что, пока он тут сидит, его товарищей легко могут начать пытать или убивать… И всё-таки усталость взяла своё: нолдо сам и не заметил, как уснул.***
Тхурингветиль окончательно потеряла терпение примерно через час. Что бы там ни делал этот эльф — но не так же долго! Возмущению её не было предела: он только оказался в её власти, а уже позволял себе наглеть, забывая даже о своих дурацких моральных принципах! Вампир, возмущённая до глубины души, без стука влетела в дверь и тут же остановилась. На лице её обозначилась хитрая усмешка, переросшая в игривую улыбку: этот эльф заснул прямо в воде. Она коснулась поверхности ладонью и с гримаской омерзения, наморщив нос, брезгливо руку отдёрнула. Вода была уже прохладной, ощущение от касания с ней было не лучше, чем от соприкосновения, например, с лягушкой. Лягушек Тхури не любила, зато вот тёплый спящий эльф казался объектом куда более манящим. Она, изящно придерживая несобранные волосы, опустилась на колени рядом. Пришлось отвести и с шеи спящего мокрые прядки, и вот тогда вампир счастливо воззрилась на шею молодого нолдо. Кожа казалась бархатистой, ровной, мягкой, а немного ниже острого уха чуть заметно пульсировала жилка. Тхурингветиль буквально впилась в неё — пока что только взглядом, совершенно зачарованная тем, что видела. Склонялась всё ближе, ближе, всё больше обнажая в оскале острые клыки. И наконец совершила желаемое, легко прокусив кожу и, ощутив солоноватый и тёплый вкус чужой крови, словно сошла с ума. Сжала челюсти сильнее, забыв совершенно всё… Это был минус её сущности: от горячей живой крови совершенно срывало крышу, если она не готовилась долго к тому, чтобы укусить жертву. Эльф вздрогнул — проснулся, видать. Тхурингветиль понадобилось несколько томительно долгих секунд, чтобы совладать с собой и, оторвав взгляд от покатившейся по плечу жертвы в воду бордовой капли, встретиться уже с чужим немым вопросом. Вопросом, в котором сквозили испуг, шок, клубилась в глубине гордость и… Недоверие. И она легко поняла всё, даже последнее: он же осознал наконец, что она не собирается выпить его за раз и оставить. Дошло. Женщина встала, погладила застывшего нолдо по щеке и тихонько рассмеялась. — Одевайся, довольно меня нервировать, милый. — И, не ожидая реакции какой-то, она ушла, довольно облизывая губы, на которых всё ещё оставался вкус толком нераспробованной крови.***
Прошли сутки с того момента, как Тхурингветиль увела Тьелпэ. Эдрахиль совершенно не беспочвенно волновался и предполагал, в общем-то, только худшее. Где это ещё делать, как не в логове врага? А они находились если не в сердце этой тьмы, то совсем близко к нему. Беспокоило нарготрондского военачальника и состояние Финрода: того продолжало лихорадить, а ведь не было даже простейшего — чистой воды, чтобы избавить короля от приносившего с собой бред жара. Да и что там: воды не было вообще никакой уже все те три с лишним дня, как они оказались пленными Гортхаура. Если бы Эдрахиль не был полностью захвачен заботами, он бы давно начал ощущать гнетущие жажду и голод, но времени на то у него, к счастью, просто не было. Будь он собакой — а вёл он себя, оберегая своего владыку, в точности как некоторые из этих животных, — то бы поспорил в преданности с Хуаном, который за своим хозяином следовал везде и всегда и, что таить, как минимум здоровье третьего сына Феанора несколько раз спасал. И только через час времени эльф смог понять, что отвратительной ему речи орков не слышно. Не слышно вообще — а молчать, как он понял, этим тварям было очень несвойственно, особенно тогда, когда они знали, что пленники безответны и бессильны. Пришлось оставить Финрода всего на минуту и посмотреть, что же не так. Не так было всё. По крайней мере не так для плена у тёмного майа, каким он себе его рисовал: стража исчезла вовсе. Эдрахиль, с видом крайнего недовольства шикнув на удивлённо что-то спросившего Берена, опустился на одно колено возле замка, прикидывая, как с тем можно что-то сделать… И перед ним выросла тень. — Уймись и не порти мне настроение. — Тхурингветиль красноречиво осмотрела немедленно вскочившего на ноги эльфа. — Что ты сделала с Тьелпэ?! — зло выдохнул тот. Женщина поморщилась. — Уж поверь, у меня ему лучше, чем всем вам здесь вместе взятым. Но он до противного упрям и не желает меня хорошо слушаться… — И верно делает! Ты же тё… — Уймись, сказала. — Тхури скользнула рукой между стальных прутьев решётки и задержала острые ногти (даже, скорее, когти) в несчастном сантиметре от шеи Эдрахиля. — Вы живы из-за моей доброты к этому гордому мальчику. Ты хочешь поиграть со мной? Не советую. Эдрахиль волей-неволей был вынужден подчиниться. Женщина отодвинула руку от него, потом, совершенно спокойно скользнув пальцами за вырез своего тёмного платья, выудила оттуда маленький сосуд и показала нолдо. — Отдашь своему драгоценному королю. — она усмехнулась. — Я получила его, чтобы привести в чувство вашего милого самоотверженного товарища и придать ему сил, но на ваше счастье он очень убедителен в просьбах. Заявил, что певчей пташке нужнее. — С чего мне верить тебе? — военачальник, как зачарованный, гипнотизировал взглядом маленький пузырёк. — Едва ли на десяток глотков. Как мне знать, что ты не решила отравить короля? Тхурингветиль рассмеялась. Посмотрела вбок: она велела сменить орочью стражу на вастаков, верных Гортхауру, и они как раз явились. Эдрахиль, посмотрев туда же, удивлённо хлопнул глазами. Явно не понял, к чему бы приписать такие щедрые жесты подручной Жестокого. — С того, alasaila, что мне просто не нужно никого из вас убивать. — Она чуть сжала губы и приподняла брови, глядя на удивлённого эльфа с очень сильно наигранной жалостью. — Да и я, кажется, пообещала в обмен за покорность помощь вам. Ты, наивный, думал, что тёмные никогда не держат своё слово? По глазам эльда всё было видно: именно так он и считал. И навряд ли её неожиданная помощь сильно поколебала его мнение, но Тхурингветиль тем не заботилась ни капли. Она молча вложила принесённый сосуд в руку Эдрахиля и, обдав его глубоким фруктовым ароматом, таким неуместным в темнице, ушла. Только напоследок, едва обернувшись, добавила: — Дашь ему выпить. Заснёт — во сне спадёт лихорадка. Эльф, поколебавшись ещё несколько мгновений, приложил руку к сердцу и склонил голову, безмолвно благодаря за сделанное и простоял так до той секунды, пока женщина не скрылась из поля зрения за поворотом.***
Келебримбор застонал и едва пошевелился, ощущая, что мышцы, только что бывшие в крайнем напряжении, резко расслабились. До того состояния, в котором он еле мог хотя бы рукой повести — состояния выжатого или, скорее, выпитого. В совершенно прямом смысле. Нет, конечно, он вполне мог бы не позволять себя кусать. Тхурингветиль, при всём понимании Тьелпэ её сущности майэ, была женщиной и, наверное, у него бы достало сил ей противостоять — пусть даже и умереть в конце. Но на кону стояли не только его гордость и принципы: ставкой были жизни Финрода, Эдрахиля, всех остальных эльфов… Берена, наконец! И предать их сын Куруфина не мог. Не мог и всё тут: собственное упрямство и верность убеждениям обернулись злой шуткой. Тхурингветиль, довольно улыбнувшись, опять впилась зубами в плечо нолдо. Полукружьями её укусов уже была усыпана вся золотисто-загорелая веснушчатая кожа шеи, ключицы и плечи, даже руки почти до локтя и у запястий. И забавный милый эльда терпел! Стискивал зубы, впивался ногтями в ладони, но терпел — ни разу не сказал ей, что испытывает боль, а ведь вампирша специально сжимала зубы сильнее нужного. Но чем более она наслаждалась пьянящим, восхитительным вкусом крови и чем более вместе с ней лишала эльфа сил, тем незначительней становилось его сопротивление. Убить столь очаровательную игрушку Тхури совсем не хотела… Пришлось остановиться. Она почти ласково провела по гладкой обнажённой груди эльфа ладонью, потом переместила её на плечо, поглаживая, но не касаясь ран. Улыбнулась, разглядывая выражение полузабытья на чужом лице, а потом порывисто склонилась и прижалась губами к чужим. Целовала долго и требовательно, вымучивая так, как хотелось самой — её, в общем-то, мало волновали желания этого почти мальчишки. Было своё наслаждение и был он, беспомощно-послушный, с помощью которого это наслаждение можно было получить. Когда же наконец отстранилась, то не смогла сдержать усмешки: эльф смотрел на неё широкими глазами, едва дыша, стремительно краснел и явно порывался что-то сказать. Тхурингветиль приложила палец к его губам, запрещая говорить. — Не смей портить мне момент. — она коснулась языком шеи эльфа в том месте, где опять просочилась маленькая капля крови, слизнула её и, спокойно улегшись рядом и устроив голову на чужом плече, прикрыла глаза, довольно вздыхая. Эх, знала бы она раньше, как заставить эльфов подчиняться… Ни за что бы не пила крови смертных. Келебримбор мысленно зашипел, потому что чужой отдых на его саднившем искусанном плече не был очень приятной вещью. Но только мысленно: не стал вслух тревожить благорасположение майэ, обдумывая, можно ли обернуть его своим товарищам на пользу.***
Теперь всем пленникам, уже тому пошёл пятый день, приносили воду и хлеб — на удивление даже свежий и не похожий на древние сухари. Однако Эдрахиль едва ли ел и пил больше, чем было надо для того, чтобы попросту не умереть от голода или жажды. Потому, что его король был ещё слабее него. Потому, что нолдо без раздумий ставил его жизнь выше своей и виной тому была даже не данная Финроду, как королю, присяга. В конце концов, где-то за морем короля ждала его невеста и позволить умереть Артафиндэ означало добровольно разлучить их… Эдрахилю же было не к кому возвращаться. — Вам нужно отдыхать, мой король. — Он, глядя на порывавшегося встать Инголдо, мимолётно вздёрнул уголки губ в слабой мягкой улыбке, которая мгновенно изменилась, превратившись в выражение глубокой усталости, нервное и непроизвольное. Воин сжал губы, чтобы подавить эту неуместную усмешку и прикрыл глаза, которые одни и выделялись на его сильно осунувшемся за эту неделю лице с ещё ярче видимыми теперь скулами. Потом обнял себя руками за плечи и устало прислонился к каменной стене, от которой мгновенно пробрало холодом всё тело — он же, как в первый день оказался лишь в лёгкой рубашке без верхней одежды, так в ней и оставался. Плащи (и самого Эдрахиля, и ушедшего Келебримбора) были у Финрода, а попытки уже приходившего в себя короля отдать хотя бы один его военачальник пресекал. Упрямо не слушал, говорил, что ему не привыкать, что так же он оберегал тех, с кем довелось переходить Хэлкараксэ… Тогда, когда он ещё не присягнул сыну Финарфина. О том только он легко и успешно забывал, что из льдов едва вышел, а пользоваться до сих пор отмороженными тогда напрочь руками мог только потому, что лекари сотворили настоящее чудо. — Если я всё ещё твой король, так послушай меня, упрямый! — Финрод повысил голос впервые за всё время, что вообще мог говорить и тут же, побледнев, потёр пальцами горло, устало сжимаясь в углу, где сидел. Но взгляд, который он после метнул на бывшего на коленях возле него Эдрахиля, был весьма красноречив: бывший владыка Нарготронда не собирался более терпеть этой настырной непокорности, которая несла ему благо ценой страданий вернейшего из его спутников. Не медля более ни минуты, Финрод сдёрнул непослушными ещё, подрагивающими руками верхний плащ — красный, яркий, с вышитыми на подкладе восьмиконечными звёздами и быстро накинул на плечи попытавшегося-таки вяло протестовать товарища. А потом замер, глядя на одну из звёздочек на отвороте. — А что же Тьелпэринкваро?..***
— Я не могу вечность сидеть на месте и ждать ещё одного отряда лазутчиков, чтобы узнать от них о смерти сына! — Куруфин, в голосе которого от злости прорезались звериные, рычащие интонации, вскочил, вонзив в деревянную поверхность стола Ангрист, который до этого протирал грубой тканью, чтобы как-то отвлекаться от с головой захлёстывавших эмоций. — Куруфинвэ, успокойся… — предпринял уже которую попытку угомонить не на шутку разошедшегося родича Ородрет. Не помогло, напротив, сын Феанора только сильнее вспылил. — Успокойся?! — он скосил взгляд на брата, ища поддержки, но Келегорм едва коснулся его руки своей, ободряюще сжимая: он весь погружён был в изучение карт и старых чертежей форта, что некогда звался Тол-Сирион. — Успокойся, Артаресто?! Да ты… — Куруфин почувствовал, как волосы на затылке будто шевелятся. — Представь ты, что Финдуилас вот так сам Эру не знает где, в темнице, может, может, на рудниках Ангамандо или мертва вообще! Тебе было бы так же плевать, ты бы был спокоен?! — Тьелпэ сам ушёл. И знал, куда. — откомментировал Турко, и младший возмущённо вырвал руку из его хватки, словно оскорблённый такими словами брата. — А ты, помнится, сам же сказал, что пускай идёт куда и с кем хочет, тебе всё равно. — Не на смерть же! — Куруфин почти упал в кресло — они все находились в личных покоях Ородрета, где обсуждались полученные от захваченного лазутчика-вастака сведения, — и тяжело, словно срывая приставшую маску, провёл ладонью по лицу. Келегорм от стола взглянул на младшего брата с жалостью. Сейчас он на диво сумел сохранить холодный рассудок, чего нельзя было сказать о Курво. — Он и шёл на смерть, прямиком к Морготу. И мы разберёмся, уймись же наконец! — Тьелкормо чуть заметно нахмурился а потом удивлённо приподнял брови: ему показалось раньше, чем брат опять закрыл глаза ладонью, что на ресницах того блеснули навернувшиеся слёзы. Ородрет печально покачал головой: он с того самого момента, как ушёл Финрод, пребывал в смятении и совершенно не понимал, что и как делать дальше. Он вообще не отличался особенной силой воли, а сейчас, когда явно видимая истерика привычно спокойно-холодного Куруфина так смешала его чувства, и вовсе не мог решиться ни на что. То порывался объявить сбор сил — их в Нарготронде, быть может, достало бы на изгнание прислужника Моргота из исконно эльфийских владений, то надеялся успокоить гнев и боль сына Феанора и убедить, что всё будет хорошо… То просто надеялся увести беседу в сторону и вот сейчас уцепился за эту мысль вновь. — А что госпожа Тинувиэль, наша гостья? — спросил он, действительно интересуясь ответом: сам едва поприветствовал дочь Тингола при первой встрече, а после с ней не виделся. Спросил и заметил, как выпрямился до этого согнувшийся над картой Турко и как взгляд его стал спокойно-туманным, сдержанным. Куруфин молчал, не отняв до сих пор руки от лица. — Сегодня, узнав, что отряд Финдэ… В руках врага… Порывалась уйти. С ним же её сердечный друг! — горько, ядовито и с плохо скрываемой обидой изрёк Келегорм, шаря бесцельным взглядом по карте. — Верно, сошла с ума — ей самой идти к Жестокому! Или то я безумец… — Тол-ин-Гаурхот… — вдруг негромко выговорил Куруфин, посмотрев мимо брата в пустоту. Тряхнул головой, мгновенно собираясь. Следов слабости в его взгляде более не осталось, но в нём сияла ничем не скрываемая решимость, пламенная и живая, горячая. — Одна хочет идти за смертным, говоришь? Так не пойдёт, нет! — Он вскочил с места, выдернул из стола кинжал и вложил в ножны на поясе, где ему и было место. — Вели оседлать лошадь… Не поздней полудня… Нет, к утру! Чтобы всё было готово. Двух лошадей! Дверь, на удивление, он затворил тихо. Оставшиеся Ородрет и Келегорм на несколько секунд переглянулись: во взгляде Артаресто читался немой вопрос, Турко видимо боролся сам с собой. А потом, поднявшись с места и оставив карты лежать ворохом на столе, ушёл следом за братом, только добавил довольно мягко для себя: — Трёх. Трёх коней, Ресто. К утру, не поздней, пожалуйста.***
Дочь Тингола была одна в покоях, что ей отвели. Одна уже который день — навещал её лишь Келегорм, который какой-то льдистой, спокойной к ней вежливостью и вместе с нею плясавшим во взгляде вожделением начинал её пугать. Лютиэн, разумеется, не была наивной дурочкой, ничего не умеющей понять, скоро уяснила себе причину поведения нолдо… И жалела его. Жалела потому, что её собственное сердце было безраздельно в других руках и ответить на чувства феаноринга, даже если бы и хотела, она не могла. Жалела потому, что видела, как красивый гордый принц страдает от молчания, приходя к ней и не зная, как и о чём заговорить. У её ног лежал Хуан. Пёс за те четыре дня, что она оставалась отдыхать в Нарготронде, провёл с ней очень много часов и, несомненно, привязался к принцессе. Сейчас оба были в напряжении: поняв, что отпустить её не хотят, Тинувиэль решилась на побег. У дверей её покоев, она знала, посменно находились двое эльфов из числа верных сыновьям Феанора — стража требовалось усыпить, — благо, её волшебный плащ оставался у неё, — а после они с Хуаном тайно нашли бы путь наружу. За дверью раздался шум. Пара приближающихся голосов, резко брошенные несколько слов на квенья, значения которых она не знала, и тихий лязг ключа, вставленного в замочную скважину. Девушка поднялась с края широкой постели, на которой сидела: кто бы ни заходил, она встретит спокойно. Выдавать свои планы было нельзя. Однако её ждало удивление. Это были сыновья Феанора, причём оба. Даже нелюдимый и показавшийся ей ещё более ледяным, чем его старший брат, Куруфин — более того, именно он теперь был впереди и именно он открыл дверь. Искусник был бел как мел и в противоположность этой неживой бледности и спокойствию, подобному тому, что бывает на лице покойника, взгляд его полыхал таким огнём, которого Лютиэн не встречала ни разу. — Идите с нами, госпожа. — Атаринкэ поглядел на Хуана, кивнул и ему и пёс, оставив беспомощно прижавшую руки к сердцу девушку, подошёл к своему хозяину, обойдя Куруфина. Словно понял что-то, чего не понимала она. — Вы не сбежите из Нарготронда. Погодите! — он воздел руку с раскрытой ладонью, когда она захотела как-нибудь порезче ответить. — Не сбежите потому, что мы лично хотим сопроводить вас туда, куда ушёл король Финрод… И смертный. Идите, прошу. Вы можете довериться нам теперь. — Почему?.. — Тинувиэль и правда поверила. Сделала шаг из комнаты и нолдор, лишь того и ждавшие, пошли по коридору прочь. Она едва поспевала следом. — Там мой сын. — коротко ответил Куруфин и эльдиэ взглянула на него почти с испугом: столько было в этих рублёных словах тяжести, боли со злостью вперемешку и холодной, скрежещущей ярости. И не столько, кажется, злился он на Келебримбора, на Финрода или даже на Берена, которого холодно и осознанно ненавидел, сколько на самого себя. Отпустил, оставил, отдал — и теперь обязан идти, будучи готовым к любой вести. Даже самой страшной.***
Раздался стук в стекло и Тьелпэ вскинул голову. Он сидел на постели, как просиживал почти всё время, что Тхурингветиль исчезала по делам — из покоев, что она запирала своей волей, ход ему был заказан. Одним выходом был открытый широкий балкон, но и тот находился на высоте слишком большой, чтобы и спуститься невредимым, и вернуться назад. Умереть или бежать Тьелпэринкваро себе позволить не мог: предать зависевших от его покорности товарищей он не надумал бы даже и под страшной пыткой. К тому же… Стоило признать, глашатай Гортхаура была к нему более чем благосклонна — он бы не хотел обмануть и этой благосклонности. Келебримбор ощущал себя… Странно, когда она вновь и вновь оказывалась ближе близкого и испытывала то ли его дух, то ли его терпение чередованиями боли от укусов и своих поцелуев. Вероятно, ему следовало бы сказать самому себе, что дело было в поцелуях. В чарующей яркой красоте майэ, в… Её доброте и честном исполнении договора, что пробудило в нём веру в то, что ей можно доверять. Её милостивое и доброе к нему отношение, то, что она не пытала его и не брала то, что хотела, совсем уж вразрез с его ощущениями. Тьелпэ чувствовал с отголосками удивления, что скучает, когда Тхурингветиль нет, но скучает не от безделья, а именно потому, что не видит её. Ловил себя на том, что думает о ней — так, кстати, было и сегодня. Он поверить не мог, что в расщелине камня на балконе могут прорасти цветы. Мелкие белые звёздочки камнеломки — необычно простые и светлые для места, где поселилась сама Тьма. Но нолдо с горечью подметил почти полностью уничтоженные гнилью корни и решил забрать цветы, из которых выходил явно не букет, но… Можно было подарить их просто так, ведь верно? И вот последний час он сидел в ожидании, мерно перебирая в пальцах тонкие, довольно жёсткие стебли, увенчанные коронами пяти белых лепестков. Ждал. И вот дождался уже привычного стука. Видно, дверь в покоях была по большей части не для их владелицы: эльда уже привык открывать окно и впускать летучую мышь, которая обращалась женщиной. Привык к тому, что восхищённый взгляд его в этот момент разбивался о то, что должен быть был тайным, быстрым и незамеченным. Привык прятать приязнь и искреннюю радость — вряд ли бы, думал он, это бы впечатлило майэ. Тхурингветиль, приняв уже облик женщины, окинула эльфа взглядом. Задержалась на цветочках в руках и после на двух довольно толстых височных косах, что Келебримбор сегодня заплёл себе, пока её не было. И чуть улыбнулась этому изменению. Лицо нолдо теперь не закрывалось с боков тёмными вихрами и казалось более симметричным от этого. — Скучал? — она улыбнулась в зеркало и отметила в его поверхности робкий кивок и быстрый взгляд. Он, наивный, думал, что она всего этого не замечает. Замечала! И получала ни с чем не сравнимое удовольствие от факта, что, переступая через собственные принципы, племянник короля Фелагунда ею любуется. — Тут вообще скучно. — он явно старался скрываться. Это, несмотря на все приятные ощущения, раздражало: нет бы признаться и самому себе, и ей, что что-то не нравится или наоборот! Но упрямый эльф только тянул всё, как кота за хвост, и всё прятал. — Забавные. — она имела в виду косы. Подошла и, не разрывая зрительного контакта, села рядом со своим личным пленником, положив возле гребень. — Заплети что-то и мне. Мне нравится. Келебримбор чуть порозовел, но взялся за гребень и, дождавшись, пока она повернётся иначе, провёл расчёской по волосам майэ. Та чуть прогнулась в спине назад, едва-едва запрокинув голову, и замерла снова. Мягкие касания чужих пальцев по волосам и изредка смазанные по шее или кончику уха были приятны и ощутимо нежны. Тхурингветиль почти потеряла счёт времени, разнежившись, а потом руки исчезли. — Я закончил. — тон у эльфа был такой, словно он улыбался. Майэ обернулась и впрямь заметила на чужом лице улыбку. Потянулась, схватила зеркало и принялась разглядывать результат чужих трудов. — Что это? — брови майэ удивлённо приподнялись, когда она увидела крохотные белые звёздочки в волосах. — Камнеломка. — она чуть повернула голову, внимательнее рассматривая цветочки. Келебримбор всё так же улыбался. — Откуда взял? Я запрещала выходить. — Проросла на балконе, в щели камня. К твоим волосам они очень подходят, чёрное с белым смотрится дивно. Вампир резко обернулась и взглянула прямо в глаза нолдо. Тот заметно стушевался, отвёл взгляд и неожиданно покраснел. — Я нравлюсь тебе? — тон женщины-оборотня был чуть резче, чем мог бы быть. Потому, что её бесили виляния и она явно давала понять, что требует прямого ответа. Эльф смешался. Что он мог сказать? Навряд ли в его интересе, как бы глупо ни звучало, Тхурингветиль была заинтересована. Да и в конце концов, она же была вассалом Гортхаура… Врага. И врагом, следовательно, сама: на другой стороне, совсем другая сама. Разве был толк в той привязанности, что он начинал ощущать? — Красивая… Ты красивая… — он чуть заметно кивнул. — И всё? — женщина скептически изогнула бровь. Он опять начал издеваться своими недосказанностями! — Да… Вампир недовольно рыкнула, подняла руку и еле ощутимо сжала чужое горло пальцами, впиваясь ногтями в кожу. — Будешь лгать — разочаруюсь окончательно. — она нарочно больно царапнула, оставив четыре красных полоски на коже, уже и без того искусанной. А потом, сменив метафорический кнут на пряник, подалась вперёд и приникла долгим, чувственным поцелуем к губам эльфа. С удовольствием ощутила на своём плече его ладонь и чуть сжавшиеся в момент, когда она отстранилась, пальцы. — Melle… — выдохнул нолдо, а потом, зардевшись, вздрогнул. Майэ хитро улыбнулась. — Ах вот как запел. Сам себя выдал. Нолдо помотал головой, что-то опять отрицая, глупый — а руки не отнял. Тхурингветиль вдруг захотелось чего-то забавного. — Иди. Она чуть-чуть отодвинулась, сняла его руку со своего плеча. — Иди, отпускаю. Вернёшься домой, хочешь? Эльф не верил. Явно не верил, гипнотизировал её взглядом. А потом тронул за руку, чуть сжав пальцы. — А уйдёшь со мной? Я… Пожалуйста! Я же… Я правда чувствую, что хотел бы уйти не только с теми, с кем пришёл… Но и с тобой. — взгляд у Тьелпэ сделался щенячий и глашатай Саурона под этим взглядом ощутила себя неуютно, темно, словно сама в своём теле была лишней. Она вскочила, обхватив себя за плечи руками, озадаченно глянула на эльда. — Пошутили и довольно. Ложись спать. Уже ночь. — она подошла к окну, всё ещё настежь раскрытому. — Я не вернусь до утра, ты один. Летучая мышь растворилась в темноте и тишине ночи, а Келебримбор остался корить себя: теперь, верно, вся её благосклонность и временная ласка, что была дорога, хоть и понималась как просто игра, были ему недоступны. Вряд ли вампир обрадовалась его горячности, его сорвавшимся словам. Стало горько и грустно до того, что он поник, сжимая в пальцах последний оставшийся у него цветочек камнеломки. С ним Тьелпэринкваро и уснул, сам того не заметив, как и обычно. Своё взяла усталость, которую не развеяли даже и грустные мысли.***
— А знаешь что? Я не понимаю их упрямства… — заявил Гортхаур в личном с Тхурингветиль разговоре под утро. Он сидел за столом, покручивая в пальцах перо, майэ удобно расположилась на широком подоконнике и сидела, закинув ногу на ногу. Лейтенант Моргота углядел на указательном пальце маленькое пятнышко чернил, недовольно поморщился и мгновенно вывел эту досадную неидеальность со своей физической оболочки. Вампир фыркнула: она бы и не подумала так тратить на мелочи силу, куда проще было бы помыть руку. Жестокий был расточителен, не мелочился и делал всё на максимум, не опасаясь больше, чем был способен — а он, казалось, не боялся вообще ничего. Может, потому и стал правой рукой и доверенным лицом Мелькора? — Я держу пленников в условиях куда хуже, чем то, что есть у них. — тёмный майа покачал головой. — Я позволил сменить стражу на атани, я позволил им не страдать от голода и жажды. И что этот жалкий, слабый и ничтожный в своей гордыне развенчанный король отвечает на всего один безобидный вопрос о цели похода? «Это не моя тайна, но я её сохраню!» — Да будет, не волнуйся. — Тхурингветиль безразлично улыбнулась. — Потому и дерзит, что почуял лучшую жизнь. — Между прочим, данную не по моему приказу, Тхури. Что это было такое, скажи мне? — Гортхаур сдвинул брови, но женщина знала, что это вовсе не гнев и даже не его подобие, а потому не сменила своей вальяжной позы и не стёрла с лица улыбку. — Я не могла обмануть своего — она выделила это слово голосом. — пленника. Он так трогательно героичен, этот мальчик. — Кто он? — владыка Тол-ин-Гаурхот на мгновение отвлёкся от какого-то свитка, который читал. — Повелитель требует отправить этих пленников к нему… Глашатай сегодня вернулся. Очередной из пронырливых воронов этого Лангона. Нечего ему у меня вынюхивать, меня на дух воротит от его манер и от этих перьев. Сегодня же отошлю тварь обратно. — Племянник короля. — глашатай пропустила мимо ушей всю длинную часть речи начальства. Она часто так делала, потому что в подавляющем большинстве случаев возмущения, вопросы и восклицания тёмного майа были риторическими и ответов он не ждал. — Сын Искусника, я помню его и его брата… Там, в Валиноре. Келегорм был другом Оромэ. — Почти принц, стало быть. — Жестокий на миг приподнял брови, потом бросил свиток обратно на стол и поморщился так, словно у него очень болели зубы. — Ну к раукар это всё. Пришли ко мне кого-то из слуг с этой птицей. Сама можешь идти. Тхурингветиль впорхнула в свои покои, переполненная настроением душевного подъёма и замерла, как недавно в первый день пребывания у неё Келебримбора. Тот спал, занимая лишь край нерасправленной постели, словно не хотел раскинуться вовсю или мёрз. Женщина коснулась руки эльфа и поняла, что второе предположение верней: она была почти ледяной. Несмотря на то, что было уже раннее утро, Тьелпэ всё ещё спал. Вампир улыбнулась: на лице нолдо сейчас было написано расслабление, спокойная мягкость и доверие — ещё более, чем когда он бодрствовал. Платье скользнуло с неё шёлковой чёрной волной, как скользит кожа со змеи, что её меняет. Глашатай коснулась груди эльфа, укладывая того поудобней. С некоторыми сложностями — нужно было не разбудить, — вытянула из-под чужого тела одеяло и, оказавшись под ним сама, накрыла и эльда, ощущая весёлое спокойствие и приязнь к этому милому мальчику. Келебримбор пошевелился, повернулся к ней и сквозь сон раздалось тихое: — Isilmenya… melle. — она почувствовала нежное касание на ладони, которую спящий легонько сжал. Так и не пробудился… Что было, может, и к лучшему. Тхурингветиль, довольно зажмурившись, придвинулась к своему пленнику чуть ближе и закрыла глаза: проведя ночь без сна, она не была ни капли против наверстать это сейчас, а тем более в уютных трепетных объятиях.***
— Курво, не мечись пожалуйста. Лучше ты никому не сделаешь. И добьёшься разве что того, что вконец себя загонишь. — Келегорм, самый, казалось, невозмутимый из семерых (считая Хуана и лошадей) путников, бросил ветку в костёр. Был вечер, они ехали весь прошедший день и впереди оставалось самое малое два таких же. — Он волнуется, я понимаю его. — тихо откликнулась вместо Атаринкэ Лютиэн и сердце светловолосого охотника сжалось от одного звука её голоса, словно птаха в руках ловца. Он старался не глядеть в сторону дочери Тингола, хоть и улавливал, ему чудилось, свет с той стороны, где она сидела. Бесконечно изящная даже в походной простой одежде и своём тёмном плаще, она была для него подобна звезде среди мрака. Звезде путеводной, яркой, сияющей одной на тёмном небе, которое в месте схождения с горизонтом полыхало недобрым заревом огня. Тьелкормо сам воздвиг в душе этот кумир, сам избрал себе единственным светом тот, что был в глазах Тинувиэль — и сам мог ловить лишь неверные отблески, ведь средоточие, сердце этого света ему не принадлежало и принадлежать не могло. — Мы в пути. Волнение не принесёт вам обоим успокоения. — эльф едва сумел придать спокойствия собственному голосу, говоря это. — Турко, там мой сын. — Куруфин наконец устало опустился рядом с ним и вдруг, закрыв глаза, беспомощно уткнулся лбом в плечо старшего. Келегорм, удивлённо помедлив, приобнял брата за плечи: бывало, они просиживали так у костра часами в благие дни Валинора. — Мой племянник, если помнишь. — охотник усмехнулся в пламя. — И наш отчаянный дурачок-кузен с отрядом. Хоть и наполовину родич, а всё не бросать же. Принцесса Дориата вдруг ощутила себя лишней. Она словно шла и сейчас сидела не вместе с сыновьями Феанора, а просто… Так, по соседству, рядом. Может, так и было — дороги их лишь пока что имели одно направление, а после должны были разминуться. Эти двое — ей было заметно — настолько же были близки, насколько не похожи внешне. И в этой братской молчаливой близости они забыли и про неё, и про лежащего у ног её Хуана, и про те тяжёлые, жестокие и мрачные мысли, что терзали их умы. Она знала о страшной клятве феанорингов, знала о резне, о всех их преступлениях… Боялась их, зная, что сумели они раньше. Но теперь не видела перед собой грозных и отважных воителей, не видела отчаянного огня, что обжигал и гнал вперёд их самих. Она увидела просто двух братьев — и ей очень не хотелось помешать, чтобы увиденное растаяло, словно мираж.***
Келебримбор, проснувшись, когда солнце было уже довольно высоко, хотел уже привычно встать, чтобы чуть размяться… И не смог. На его плече, прикрыв глаза и чему-то тихо улыбаясь, спала Тхурингветиль. Лицо глашатая Гортхаура Жестокого во сне потеряло всегдашнее выражение хитрой уверенности, черты словно смягчились. От чёрных ресниц на лицо падали в дневном свете лёгкие тени, губы были чуть приоткрыты в довольной полуулыбке, слегка обнажавшей зубы. Волосы разметались и Тьелпэ, не удержав порыва, коснулся шелковистых прядей рукой, наслаждаясь этими минутами покоя, полного расслабления и нежной тишины. Он не знал, что Тхурингветиль подумает о его вольности и будет ли зла, но и тут потакал своим желаниям: тронул чужое плечо, мягко скользнул пальцами ниже и замер так, аккуратно, бережно обнимая. И так лежал долго — до тех самых пор, пока хозяйка покоев спала, а ведь сон её, начинаясь ранним утром, длился по обыкновению почти до полудня.***
— Я не могу… — Финрод кашлянул, укутался в плащ и заговорил снова. — Я не могу тут просто так сидеть. — Мой король… — Эдрахиль, я не беспомощен уже. Не знаю, правда, за что была явлена такая милость и чем же Тьелпэ платит за неё… Это жестоко с моей стороны, но я будто и не хотел бы знать. Хотя понимаю, что незнание более ужасно. Шаги отвлекли обоих эльфов. И каково же было их удивление, когда к решётке подошёл не стражник, не являвшийся мнимо мирно говорить несколько раз с Финродом Гортхаур, а… Тьелпэ. Живой, в чистой серой тунике, которая, впрочем, плохо прикрывала все укусы на его шее и руках. Чистый. Даже причёсанный. «Как домашний зверёк» — подумал сын Финарфина. Келебримбор остановился у решётки. Ключей у него не было. Вздохнул и опустился на колени, глядя на Финрода мягко и виновато. — Дядя, тебе лучше? — Как видишь. Но мне не нравится, что цена этому ты, Тьелпэ. — арафинвион вздохнул. — Мне больно видеть то, что с тобой… — Дядя, всё хорошо! — Келебримбор старательно ободряюще улыбнулся. — Я не сильно страдаю из-за этого. Тхурингветиль вполне добра. Финрод задумчиво глянул на родича. Что-то в лице племянника его смущало. — Добра? — Д-да. — Тьелпэ глубоко вдохнул. Потом выдохнул. Потом с видимым стыдом поднял на собеседника взгляд. — Я… Я… Я знаю, вы сочтёте, что я предатель, но я… Я думаю, нет, я уверен. Я хочу, чтобы мы ушли отсюда. И чтобы вам не навредили до того, как я придумаю способ уйти, но… Я боюсь, что моё сердце останется здесь. — Ты… Что? Но ведь Тьелпэ, это не эллет, любовь с которой твой отец бы помялся бы, но одобрил. Это… — Я знаю. Знаю. Но разве сердцу можно указывать? — Нельзя. Нет, нельзя. — печально улыбнулся Финрод, оглянувшись на Берена, после снова посмотрел на Келебримбора. — Обещай мне, что не станешь под удар сам ради отряда. Мне не нужна такая свобода. Я не могу и не хочу позволить тебе подобное. Тем более представь, что скажет твой отец мне? Тьелпэринкваро позволил себе искреннюю улыбку, а потом сразу снова загрустил. — Я боюсь, что последним между нами останется разлад. Но если так случится, ты же скажешь, как я его люблю, дядя? Не говори, что я должен сам, просто пообещай мне тоже, как я обещаю. Если всё-таки я смогу купить хороший исход для всех вас, то скажи atar… И дядюшке. Даже всем. Но особенно отцу скажи, что я всегда о нём думаю. Я… Извини, мне пора. — он вздохнул, поднимаясь на ноги. — Я обязательно что-то придумаю. Я чувствую, что всё это разрешится хорошо для нас. Мне ещё прийти или ты теперь не хочешь видеть меня больше? — Что за глупости, Тьелпэ? — Финрод поёжился от холода, но глянул на юношу приветливо и с настоящей отеческой нежностью. — Приходи. — Если мне позволят — непременно. — и Тьелпэ, не ожидая реакции на такие печальные слова, поскорее ушёл. Свернул за угол, миновав стражу, и прижался к стене, подавляя горькие и виноватые слёзы и задыхаясь от комка, вставшего в горле.***
С рассветом почти на горизонте появились стены бывшего Тол-Сириона. Келегорм, придержав коня, велел Хуану быть бдительней. И почти собрался сказать, что лучше бы им выждать какое-то время, как Куруфин, спешившись, принялся снимать с седла меч и все охотничьи ножи, что имел при себе. — Курво? Ты что делаешь? — Ты предлагаешь, может, иноходью под ворота Врага прийти? Давай ещё колокольчиков на сбрую подвесим, хочешь? — Атаринкэ мрачнел и мрачнел с каждой секундой всё больше и опять начинал непрозрачно иронизировать. — Слушай, я знаю правила охоты, брат. — возразил Келегорм, однако тоже спустился на землю. — Конечно, мы бы поехали медленнее, чем до этого, не думай, что я… — Слишком заметно. Эта земля нынче проклята, тут кругом глаза Гортхаура. — Было бы лучше поторопиться. Пешком пройдёт больше времени, может произойти очень многое. Я предчувствую что-то очень сложное для… Всех. И для себя. И для тебя самого. — Тинувиэль изящно покинула седло и подошла к нолдор. Последние её слова сопровождались прямым взглядом в глаза Куруфинвэ. — Я не обладаю даром моей матери, но всё-таки что-то открывается и мне. Я вижу, что тебя ждут сложные выборы. Не один и не два. Курво вздохнул. — Если вы, госпожа, не можете случаем увидеть, что с моим сыном, то ни к чему добавлять мне загадок. Я и так надеюсь спешить как можно более. Но неосторожность это не оправдало бы. — Я уверена, он в порядке. — Лютиэн ощутила себя виноватой в чём-то и отступила на шаг. — Тьмы в твоём будущем пока не видно… Если только какие-то странные отголоски. Мне они неясны. — Спасибо, допустим. — устало и несколько ядовито ответил феанарион. — Хорошо, Турко, послушаюсь тебя. Как скажешь, так и будет. Келегорм, опять залюбовавшийся принцессой Дориата, вздрогнул и перевёл блестящий взгляд на младшего брата. — Тогда вернись в седло. Просто поедем не быстро. Спешимся… Видите, скалы ближе крепости? Там. План у нас есть? — Не-а. — Курво выглядел почти обречённо, вставая ногой в стремя. — Как пойдёт? — Видимо. — старший брат пожал плечами. — Госпожа? — Я с вами. Указывайте, как верней.***
— Кто это? — Гортхаур стоял, сложив руки за спиной, у окна. Тхурингветиль застыла в дверях, глядела на него, чуть прищурившись и видела лишь чёрный силуэт, со спины даже подобный самому Мелькору, господину их и повелителю. — Дочка короля Дориата, который прячет Мелиан. С ней двое сыновей Феанора и… Хуан. Пёс Оромэ. — Псину притащили. Ну, рок его всем знаком. Величайший из волков, что ступал по земле. — Ты выйдешь сам? — Тхури, я не волколак. — пожал плечами слуга тёмного вала. — Драуглуин разделается с ним, собаке не тягаться с сильнейшим из моей своры. — А ты уверен? Хуан в бытность в Амане почти мог перегнать даже Нессу в лесах и силой был равен… — Отцу волков? Да брось. Мелковата эта тварь для Драуглуина. Он его пополам перекусит и едва ли заметит это. Я сам ему скажу, что сегодня он вправе поиграть. Но вой, донёсшийся снаружи, прервал его. Гортхаур вздрогнул и нахмурился. — Это не валинорская тварь. Голос Драуглуина… Его меховой тяжёлый плащ даже взметнулся в воздухе, так быстро наместник Моргота прошелестел, ступая по обыкновению бесшумно, мимо Тхури, едва не задев её в дверном проёме. Майэ подумала, а потом поскорее последовала за ним. Догнала легко. Саурон застыл посреди тронного зала, глядя на огромного волка, что замер перед ним. Драуглуин тяжело дышал, вокруг него медленно растекалась вязкая тёмная кровь, от которой он, израненный, был не серо-бурым, а чёрным с винным каким-то отливом. Тхури смотрела, как владыка острова склонился над волколаком и почти не верила своим глазам: никогда ещё, действительно, сильнейший из стаи Гортхаура не выглядел так убого. Слипшаяся шерсть, полуприкрытые глаза. — Хуан здесь. — едва тявкнул Драуглуин и зажмурился. Майэ втянула воздух и поняла: умер. Понял это и Жестокий. Тело его менялось легко и быстро. Тхурингветиль смотрела, как он растёт, как руки и ноги становятся лапами невиданных размеров твари, как чёрная лоснящаяся шерсть отрастает на этом новом хроа лейтенанта Ангамандо. Зверь оскалился и низко, утробно зарычал, показывая огромные, в пару ладоней, клыки. Огромное, но в сравнении с ним крохотное тело убитого Драуглуина он просто переступил и направился к воротам форта. Майэ проводила его пустым взглядом, а потом, обогнув по дуге мёртвого волколака, приблизилась к трону. Холодно погладила подлокотник, улыбнулась чему-то своему и изящно опустилась на сидение, величественно выпрямляясь. — Так ты полагал встретить девчонку и феанорингов. — прозвучало в пустой зале. — И вот сам вышел им навстречу, Майрон.***
Драка волков привлекла внимание, конечно, всех, кто был в крепости. Визг животных был слышен даже в подвальных темницах, только находившимся там оставалось лишь гадать, что происходит. Келебримбор же имел возможность видеть. Первым делом подумалось: не сможет охотничий пёс дяди одолеть это. Чёрный волк, в котором нельзя было не узнать Гортхаура по той тьме, что облаком вилась вокруг, был слишком огромен и мощен для крохотного рядом с ним Хуана. И ещё меньше была фигурка принцессы Дориата, которая, отринув страх и слабость, стояла перед волками и пела. Пение её, нежное, звонкое и напитанное силой, отражалось от окрестных скал и стен крепости и, казалось, не было ему преград и помех. Увидел Тьелпэринкваро и две других фигуры. Ему стало до рези щипать глаза, когда он больше сердцем, чем разумом, понял: это отец и, верно, дядюшка, чьи волосы ещё могут быть столь светлыми? Только и они замерли, как дочь Мелиан. В свару двух майар сунуться значило быть просто раздавленным. Вот Гортхаур мимоходом задел принцессу. Она упала, взмахом серого крыла взметнулся её походный плащ и чёрный волк вдруг споткнулся, припав на все лапы и опустив голову. Всего секунду спустя очнулся, замотал головой — и тут в его горло вцепился мёртвой хваткой Хуан. Чёрный завыл, эхо этого воя пронеслось и замерло. Тьелпэ увидел, что леди Лютиэн не упала, потому что поддержал её Келегорм. Увидел, как она поднимается с его помощью, как кивает с благодарностью. А потом увидел, как стал преображаться Саурон. Превращался то в змею, то в волка вновь, но Хуан не выпускал его и наконец слуга Моргота принял облик, схожий с эрухини, в котором пребывал обыкновенно. Что говорила ему принцесса Дориата — слышно не было, что он отвечал — тоже. Однако после не столь долгой беседы Гортхаур рванулся наконец, перекинулся в огромную летучую мышь и скрылся в низких облаках через несколько секунд. Тол-ин-Гаурхот пал. А Тьелпэринкваро, увидев, кем хозяин его обратился в последний раз, вспомнил: Тхурингветиль. И понял, что надо её найти, иначе… Иначе он не брался сказать, что произойдёт. Он шёл по коридорам, которых не знал, но понять их было несложно: старая эльфийская планировка была понятной и простой. Даже гулкое эхо, казалось, заглохло в этих омрачённых стенах после того, как владыка зла Тол-ин-Гаурхот бросил форт, шаги были почти бесшумны или так, во всяком случае, Тьелпэ казалось. Возможно потому, что гораздо громче он слышал биение своего сердца. Успеть бы! Он застыл вдруг в двух шагах от задней двери тронного зала, у самой цели — знал или чувствовал, что туда нужно. И подумал: а дядя Финдарато? А остальные? Стража ведь не знает, верно, что произошло… Да и ведь там могут оказаться орки! Тогда всем придётся плохо, ни у кого из отряда не осталось оружия и сил тоже. Келебримбор вцепился пальцами в свои волосы, потянул так, что едва не вырвал несколько прядок. Потом виновато поджал губы и толкнул дверь вперёд. — Тьелпэ! — Папа? — отозвался сначала юноша, повернувшись на звук, а потом смутился, как глупо и по-детски это прозвучало. Покраснел и чуть-чуть отвернулся, обняв себя за плечи. — Трогательно. — откомментировала Тхурингветиль, не вставшая с трона. — Прости, малыш, но слишком приторно. — Я же правда звал. — Тьелпэринкваро отчаянно взглянул на неё, забыв про то, что вот, наконец увидел родных, на что и не надеялся. — Правда! Идём, пожалуйста. Прошу тебя. — Сын? Я не пойму… — Куруфин с явно читаемым смятением на лице переводил взгляд с Келебримбора на Тхурингветиль и, кажется, взаправду не понимал. И вдруг Келегорм рассмеялся. — Тхурингветиль! Так я помню тебя. Майэ Оромэ? — Маленький светлый Финвэ. — женщина одобрительно кивнула. — Как охота? — Превосходна. Зверь идёт в руки, как всегда. — Желаю удачи тебе. — глашатай бежавшего Гортхаура встала с трона. — А ты, малыш… — Melda… — умоляюще почти прошептал Келебримбор, глядя на неё совершенно огромными глазами. — Прошу. — Тьелпэринкваро? — младший феаноринг направился к сыну. Медленно. Неотвратимо, как будто сам рок. — Я люблю её. — выпалил Тьелпэ на выдохе. Взгляда от Тхурингветиль не отвёл и она благосклонно и задумчиво заулыбалась, глядя в ответ. — Я люблю её, папа. Я бы должен быть правильным и сейчас открыть решётки в темнице, а я тут. Потому что — и считай меня предателем, сволочью, кем хочешь, — можно жить без совести, а без сердца нет. — Маленький поэт. — майэ поднялась, чуть потянулась и раскрыла руки, тут же развернувшиеся тёмными крыльями. — Я полюбила твои нежные песни и милые руки. Сладкие губы тоже. Куруфин наконец подошёл достаточно близко, чтобы ясно разглядеть в глазах сына горечь, боль, вину и печаль. И любовь. Только разве можно было смириться с такой любовью? — Это Искажение, Тьелпэ. Неправда. — Правда. Но разве она значима? — у юноши заблестели глаза. Сын Феанора наполовину обернулся узнать причину и успел увидеть, как в незакрытое окошко под потолком выскользнула летучая мышь. — Тьелпэ, я… Сынок, прости меня пожалуйста, я едва не… — Я не злюсь, папа. Ни минуты. — Келебримбор рвано и тяжело вздохнул и вытер глаза тыльной стороной ладони. — Дядя Финдэ жив. И остальные. И ваше сердце, госпожа из Менегрота. — Ты знаешь, кто я? — Лютиэн чуть удивлённо приподняла брови. — О красоте вашей столько слухов. Я вижу её воочию, как не понять? Идём со мной, я знаю, куда надо.***
Нарготронд сиял ярче, чем раньше бывало когда-то. Ведь король Фелагунд был всё-таки маяком, без сомнений, был якорем, был символом, был надеждой и светом. Ородрет и вполовину не соответствовал таким званиям и трудно было не заметить облегчения, с которым он вернул корону старшему брату. Темно было, верно, только на сердце у Келебримбора. Куруфин вовсе не против был рутинной работы в мастерских, но и он не проводил там столько времени, сколько сын его после их возвращения. Только юноша не делал ничего. Просто прятался от всех и — Курво знал наверняка и остро ощущал свою никчёмность как отца, будучи неспособным утешить сына, — плакал. Нет, феаноринг не слышал. Зато видел глаза своего ребёнка. Точно такими же были глаза его жены много лет назад, когда после долгой ночи в тишине и порознь она провожала его, решившего уйти. Эти глаза он запомнил накрепко и их видел перед собой и теперь. Признавать такое ему всегда было тяжело, но ему пришлось прибегнуть к помощи. Тьелкормо, хоть подавленный невзаимным чувством тоже, в отсутствии принцессы Дориата был всё-таки бодрее. И помочь без вопросов согласился: ещё бы! — восклицая. — племянник же! — Работаешь? — Нет, дядя. — понуро промямлил Келебримбор, не подняв головы. — Мне нужен помощник на охоте. Собирайся. — Отец мог бы. — Не мог бы. — безапелляционно заявил Келегорм. — у Атаринкэ дела. А мне надо сейчас же или уйдёт хорошее время! Собирайся, живо. Что после этого Тьелпэ оставалось? Однако бодрую болтовню Туркафинвэ игнорировать у него получалось лучше. Хотя тот не сдавался, хотя племянник и отвечал ему вяло, без интереса и невпопад. Но пришлось замолчать: Хуан что-то учуял. — Зверь? Валинорский пёс отрицательно мотнул головой. Келегорм напрягся. Даже Тьелпэ чуть-чуть ожил, озадаченно оглядываясь. Все молчали. — Светлячок-Финвэ! — донеслось из-за их спин. Келегорм хохотнул и повернулся первым, шутливо поклонившись. — Тьмы слуге кланяешься? — Слуге тьмы идут не чёрные одежды. — слегка съязвил Келегорм. Свистнул, подзывая Хуана ближе и обернулся к Келебримбору. — Я пойду. Скажу твоему отцу, что ты решил задержаться на прогулке. Хуан, вперёд, не будем мешать. И там, под сенью деревьев, стояли они долгое время. Но не молчали, а говорили и чем дольше — тем больше хотелось сказать, пока не было сказано главное. Пока из-под рук Келебримбора в раскалённой кузне впервые не вышло кольцо.