Новый вид напряжения

В пределах картонной комнаты всё ещё неприятно горячо от надломленного и тем завершившегося несколькими минутами ранее спора. Хотя их спор — он, вообще-то, незавершимый, вечный. Они редко доводят свои распри до логического конца, чаще всё обрывается резко, на середине — просто на одну из тысячи брошенных колких, как шпага, фраз не следует ответа, и два тела, испепелённых яростью до самой кости, словно взрывом раскидывает по разные полюса их четырёхстенной угловатой планеты. Они затихают. Потому что друг с другом тяжело и энергозатратно, потому что устали, и нужно уединиться с собой, привести мысли и чувства в порядок, позволить мозгу вновь достигнуть апогея работоспособности. Но мглистые стены по-прежнему остаются раскалёнными. Возможно, в этой части штаба стены раскалены всегда, поэтому всякому, забродившему сюда, кажется, что он нечаянно ступил на противень духовки вместо логова Рьюзаки и Лайта. Стоило бы выбрать обои посветлее: чёрный непростительно плохо отражает световое излучение и чертовски хорошо поглащает его. Почти в той же степени виртуозно и охотно, как детектив Эл поглащает свой личный концентрат света. Эл чувствует напряжение, находясь с Ягами, не только во время ссор, а всегда. Воспалённое и всеобъемлющее, как страх или страсть, оно укрывает детектива саваном покойника, но он не может охарактеризовать для себя, к чему оно привязано: к усталости от вечных разногласий между ними или к желанию эти разногласия никогда не прекращать, только подпитывать, чтобы будоражило и не отпускало, ведь именно их противоречия, а не схожесть — есть фундамент этих (деловых, наверное,) отношений. И детектив это понимает: Лайт будоражит, пока сталкивается с ним, разбивая лоб в кровь о твердь его собственного лба, пока противостоит. Эл определяет напряжение по боли в виске и сжатым зубам, обрывкам реплик и ко́му в горле, мурашкам по коже и дрожи пальцев, — ему совершенно точно нехорошо. Этот вид напряжения — ещё незнакомый и неизведанный, но заведомо самый отвратительный и тошнотворный из всех, что только могли родиться. Потому что возник в результате непонимания Лоулайтом своих чувств к тому, к кому, вообще-то, он должен был чувствовать только собственноручные установки: гнев, интерес, дружелюбное соперничество. Уж точно не провальную привязанность или смертельный для него трепет. Что ж, этого он и не чувствует, а если даже так покажется — это искажение, при том очень легко объяснимое: Эл впервые встретил кого-то, настолько приблизившегося к нему, настолько одного с ним рода, что будто сам организм отчаянно тянется к этому человеку, как собака тянется поближе к хозяину, когда тот чересчур сильно жмёт ей шею поводком — чтобы не задохнуться. Всё это совсем не страшно, главное для Рьюзаки — не шагать через дозволительную черту, не позволять себе окунаться с головой, когда в планах было помочить щиколотки и только. Но он всё мастерски контролирует, он, определённо, со всем справится. А Лайт занимательный, чрезмерно. К нему хочется подобраться как можно ближе, желательно — просверлить отверстие на затылке и протиснуться с его помощью прямо внутрь сознания парня, убийцы, Бога. Хотя даже этого навряд ли было бы достаточно, чтобы унять пожирающую жажду Эл, стирающую границы между «к Кире нужно быть ближе, чтобы его поймать» и просто «к Кире нужно быть ближе». И Эл жаждет совсем не самого Ягами, а ощущений, подобных яркой вспышке, чего-то пылающего и интересного, способного всецело завоевать его внимание: детектив жаждет того, что сможет развеять беспросветную скуку, в которой он живёт между раскрытием дел, и сможет развеять её надолго. Гениям часто бывает скучно в этом мире… и если находится кто-то равный им или даже стоящий на ступень выше (чтобы в итоге его можно было столкнуть с верхов к самому подножью лестницы), кто-то вроде Ягами, это однозначно может помочь. Лоулайт уверен: этот парень способен вытащить его из апатии дольше, чем на пару часов, он способен занимать его разум месяцами, если не годами (возможно, Эл помелочился, и Ягами заслуживает целые века), вытеснить оттуда всё остальное — менее захватывающее и волнующее, — чтобы пустить внутри корни и в итоге разрастись по всему организму Эл, не исключая даже сердце, которое слишком успешно остаётся опечатанным двадцать пять лет. Не исключено, что в таком случае оно остановится через несколько секунд, потому что вовсе не приспособлено к тому, чтобы до него добирались, и с этим не справится, — Лоулайту оно, вообще-то, только для перегона крови. Но такой исход практически нереален: печать эта бесповоротно нерушима. Ему не нужно использовать сердце, тогда как разум столь поразителен и всемогущ. А Лайт — самый желанный трофей для его разума, точно симпатично обёрнутая навороченная игрушка, представшая перед ребёнком во всей красе и маняще улыбающаяся с витрины. Потому Ягами ему ужасно нужен, жизненно необходим, потому корявые тонкие пальцы и ввинчиваются в идеально уложенные медные волосы, а губы детектива пока не впиваются — только небрежно мажут по губам киллера. Нет — всего лишь мальчишки, ведь тот отвечает, а не холодно отстраняется, как, наверное, сделал бы Кира. Значит сейчас его целует Лайт Ягами, а на выдуманном и вряд-ли-существующем счётчике минус три процента, но Эл поразмыслит и сообщит ему об этом позже: негоже подсчитывать результаты, отвлекаясь от самого эксперимента, тем более когда тот идёт столь удачно. Эл слишком восхитителен и нервозен в своём порыве, а напряжение для них обоих усиливается только физически, под натиском чужих губ, психологически же — напротив, снижается, потому что иллюзия близости, какой бы ненастоящей та ни была, всё же сподвигает расслабиться. В чьих-то руках всегда спокойнее, чем под прицелом подозревающих тебя метких глаз, если только это не руки твоего врага и глаза твоего друга; что ж, для них все условия работают в обе стороны, но Ягами, как ни странно, плавится очень легко, тонет в этом моменте и разогревается, кажется, до болезненной температуры — Эл давно приметил, что того легко распалить во всех смыслах. Лоулайт сделал это, ослабил бдительность соперника, и теперь у него есть прекрасная почва для дальнейших проверок и дознаний, теперь он сможет получить истинное наслаждение — почти оргазм, ведь рыться в многогранной личности Лайта доставляет ему схожие ощущения, и это мало связано с тем, что тот является массовым убийцей: он интересен и пленителен даже без этой притягательной детали, в которой Эл, в общем-то, и не уверен до конца. Не должен быть уверен, во всяком случае. «Вероятнее всего, Кира никогда не занялся бы сексом с L», — приобрётши очертания, эта мысль вколачивается в разум, и под её влиянием Рьюзаки позволяет своим ладоням просочиться под чужую рубашку, развязно гулять там, будто это пространство уже давно всецело принадлежит ему. Вообще-то это Лайт позволяет детективу так делать, но Эл мыслит в своём ключе. В их репертуаре возникает новый вид теннисного поединка — всё ещё не может доказать, что Лайт является или не является Кирой, но очаровательно подходит, чтобы лучше узнать соперника или соратника, медицински точно прощупать его с новой стороны. Может у других всё и иначе, но для этих двоих здесь гораздо больше ментального, нежели физического. Пусть так плотски, но через тело Эл касается именно сознания партнёра и знает, что Ягами не принимает его действия за шаг к удовлетворению естественных потребностей или влечение, — он смотрит в точности под тем же углом. В мыслях и взглядах они, всё-таки, синхронны сильнее, чем может показаться, — сильнее, чем следовало бы быть детективу Эл с Кирой. Может поэтому между ними абсолютно нет неловкости или недопониманий, как если бы это происходило раз семисотый, не меньше. Никто и не провозглашает его первым — они уже были близки, возможно, много ближе, чем сейчас: они буквально жили одним целым организмом, когда были скованы, а ещё пару раз говорили по душам (хотя и сомнительно, что те у них имеются). Они, очевидно, были гораздо ближе, и теперь это просто условность — люди всё время делают что-то подобное, это обыденно и ничуть не примечательно. Эл упирается ляжкой в чужой пах и ловко жмёт к себе узкие туго обтянутые брючной тканью бёдра. Лайт кокетливо, чудно́ улыбается, смаргивая с ресниц претензию на правильность. Здесь нет команды расследования, а при одном Рьюзаки наигранная правильность совсем ни к чему во избежание слишком резких, несглаженных контрастов — в её присутствии они не породят гармонию, только уродливое препирательство добродетели с эгоизмом. — Ты соглашаешься, даже не зная моего имени, — бесцветно бросает Эл, просто чтобы разбавить густую тишину. Не поминки же пока, в конце концов. Он сам не знает, подразумевает ли под этим вопрос, утверждение или упрёк. — А ты предлагаешь, даже подозревая меня в сотнях убийств, — цедит Лайт, оплетая руками его колюче-острые плечи. Эл улыбается где-то в секундных перерывах между касаниями губ. «Не даже, а потому что», — мелькает у него в мыслях, но вслух, очевидно, не произносится. Не исключено, что Лайт и так знает все мотивы, поэтому и соглашается, переиграв его на пару ходов, дабы немного снизить процентовку. В той же степени возможно, что Ягами просто его хочет. «Вероятнее всего, если Лайт Ягами и занялся бы с кем-то сексом... этим кем-то был бы L». И детективу действительно есть чем гордиться: в то время, как весь штаб сражается косвенно, он борется с Кирой на передовой, принимая пули в шею и грудь прямо с его губ. Именно такой взгляд на ситуацию и сопутствующие мысли способны возбудить Эл, он любит фантазировать о схватке и победе над самопровозглашенным богом. Вряд ли кого-то удивило бы, что такие вещи заводят главу расследования — он же до одури помешан и, к тому же, странный невероятно. Ягами проводит губами по причудливо выпирающему шраму на его животе, гласящему о том, что не все эксперименты проходили удачно. Если пытаться судить только по телу, то случаев провала Эл было совсем не много: не считая этого шрама, его кожа идеально чиста, словно белоснежное полотно, которое лишь в уголке мазнули кисточкой по неаккуратности. «Этот мальчишка, кажется, знает, что делает, хотя вряд ли от большого опыта», — думает Эл. Ему слишком приятно для того, чтобы врать, — пускай даже самому себе, — что это всё только эксперимент, и никак не связано с его возникшим к Лайту напряжением. Чтобы солгать об этом себе, надо было или сохранить относительно непринуждённое выражение лица и не кричать чужое имя на выдохе, или ориентироваться лишь на свои ощущения и делать приятно в основном себе. Эл провалился по всем пунктам, исполняя немые просьбы Ягами и выстанывая злосчастные четыре буквы ему в плечо — тихо, и всё-таки вполне различимо-ласкающе для его слуха. Лайт же не снисходит до таких обнажающих вещей и действует куда менее бурно: видимо, лучше умеет держать себя, чем на удивление откровенный в своих эмоциях детектив Эл. Он более инициативен (видно, хочет сохранить элемент противостояния и удержать первенство): он кусает плечи, он цепляет смоляные волосы и давит на макушку, он не хочет уступать Рьюзаки; и то ли напускная непринуждённость, то ли лёгкий налёт неуверенности сквозит в его движениях и взгляде, но не явно. Эл под пронырливыми ладонями кисло морщится, поддаваясь. Он боится физической боли, даже незначительной, предпочитая одаривать ею других, и быть резко осаждённым за волосы ему совсем не удовольственно. Эл не наслаждается, а претерпевает: ради дела можно и не такое. Ради близости к Кире, а не с ним. Соприкосновение Ягами непосредственно с его горлом могло (и в теории должно было) быть мерзким, если бы не ощущалось так упоительно сладко. Лоулайт прекрасно — лучше, чем сам Ягами — знает, насколько тот запачкан в крови и от того неправеден, но почему-то, доставляя убийце наслаждение, чувствует себя многократно грязнее его. Грязно не потому что пошло или развратно, и не потому что они оба мужчины, а это предосудительно со стороны нелепого общества, — о таких вещах Эл никогда не задумывается даже мимолётно, что отчётливо просвечивает его поведение не только в сексуальной, но и во всех остальных сферах жизни, — нет, это грязно в более глобальном смысле, в своей сути. Как грызть ногти, под которыми земля вперемешку с кровью. Можно ли это будет потом отмыть также легко, как отметки тяжёлой недели со своих свисающих сальных патл под душем, или оно гнусным клеймом отпечатается под кожей? Эл уже и не мыслит об этом, а тянется, ныряет пальцами в чужие бёдра, и вымаливает прощение у себя самого, потому что сам себе судья, а за такие исключительные нарушения просить его точно стоит. Он вполне может оправдать себя тем, что тянется душой к душе, а тело является лишь инструментом, но это враньё, ведь тянет его к интеллекту, и поблажек этому никаких: просто у всех свои приоритеты, и меньшее внимание к плоти ни коим образом не омывает его существо от греховности. Ему почти всё равно на это, когда пальцы заставляют Ягами прогибаться в спине и затыкать рот тыльной стороной ладони. И уже абсолютно всё равно, когда это делает его член. В конце концов, Эл надеется на лучший для себя исход. Он уже поглотил достаточно информации сегодня, потому мог бы прекрасно отдохнуть, довольствуясь собой. Но напряжение, как грозовое облако, снова разрастается, до краёв заполняя площадь комнаты, готовое обрушить на них… нет, только на него, Эл, нещадящий ливень. Потому что какие бы поразительные результаты не давали его опыты, они все изначально провальны — в груди детектива опухолью поселился болезненный ком из чувств по отношению к главному объекту изучения. Нет, не так: он поселился в его разуме, потому что сердце Лоулайту всё ещё не для чувств — для красоты и полноценности (и того, чтобы Кира смог его остановить когда-нибудь). Почему Эл зовёт это чувство напряжением? Очевидно потому, что до чёртиков боится его настоящего обозначения; будто под другим названием можно скрыть истину, будто речь здесь и не о чувствах вовсе, а о пузырьках с лекарствами, где чтобы выдать одно за другое надо лишь сменить этикетки. Трусливый Эл меняет их и каждый день подклеивает уголки, чтобы не дай бог не выдать себе правду: не осознать, что в действительности значит для него Лайт, и насколько он, величайший детектив, из-за этой значимости теперь обречён.