Fabrication

Я искренне люблю людей. Абсолютно всех и каждого в отдельности. Люблю за искренность и ложь, за смелость и страх, за любовь и ненависть. За то, что тот, кто кажется хрупким, в итоге возьмёт своё упрямством и волей, а тот, кто казался силачом, сдуется, струсив перед важным боем. Я люблю их похоть, голод и жажду. Люблю жертвенность и жажду наживы. Всё люблю и настолько сильно, что сбежал в этот прекрасный, наполненный жизнью мир и остался в нём, в тайне надеясь, что мой никогда обо мне не вспомнит. Мой — совершенно безрадостный и пустой по сравнению с этим. Ни криков там, ни ругани, ни смеха со стонами. Ничего нет. А здесь так хорошо и светло. Здесь есть абсолютно всё, и это приводит меня почти что в восторг, такой же яркий, как и у смертных. Почти, и это единственное, о чём я жалею. Но и этого хватает. Это — куда больше, чем ничего. Комната, снятая в одном из постоялых дворов, с кроватью, ковром и шкафом, тоже много больше, чем ничего. У меня появились свои вещи. Появилось пространство, которое можно отделить от прочего всего одним поворотом ключа, и новая, привлекательная личина. Теперь я вечно юный. Теперь я целиком свой собственный. И даже слухи, так и ползающие вокруг, радуют меня. Кто-то шепнул трактирщику, что я якобы покинувший Южную часть королевства герцог, и тот почтительно кивает каждый раз, когда я спускаюсь по вечерам к оживленным столам. Его бегающая туда-сюда с подносом дочка охотно верит в эту легенду и каждый раз, оказываясь рядом, излучает интерес и совсем немного волнения. Иногда — похоть, когда сбегает от очередного, оставленного в кладовой, кавалера. Перевозящий в своей повозке детей наёмник пахнет жадностью и ничем больше. Его интересует лишь мой кошелёк, равно как и захожего из соседней деревни проповедника, что толкает людей по ложному пути. Учит их, что если верить и поклоняться, то высшие силы уберегут и приголубят. Учит, что кротость и смирение окупаются в разы, но сам тихо напивается на их деньги и, бывает, дрожит всю ночь напролёт. Источает страх. Уже белый висками страшится старости и смерти. Забавный. Столько эмоций мне дарит, что иногда думаю проследовать за ним до его дома и заглянуть ещё и в сны. Проверить, сколько из моих собратьев успели пошарить в его голове. И видел ли он их? Если видел, то для чего обманывает других? Я любопытный стал за месяцы здесь. Сам, явившийся по весне, вместе с природой ожил, и теперь большая проблема — не совать свой нос в дела тех, кто этого не просит. Слишком мне нравится эта кровать, несмотря на то, что не сплю, и выступления заезжих музыкантов. А еще копаться в головах постояльцев, вызнавая, что же меняется в их жизнях, и порой ночью ворошить чужие сны. Сны тех, кто останавливается в соседних комнатах, и самого хозяина постоялого двора, который живет в отдельном доме. Иногда я гуляю под его темными окнами и заглядываю в них. Иногда вижу, как его жена сбегает к кузнецу, иногда — как дочь тихонько приворовывает из кармана его широкого фартука. Так, медяки таскает, ни разу не взяла ни одной золотой монеты, но сколько всего она чувствует в этот момент! Сколько стыда, угрызений совести… И после, почти всегда, обиды. Тогда она берет две, а не одну, монеты. Откладывает их, пряча под отходящую половицу подле погреба. Терпеливо копит, чтобы бежать. Не за кем-то или ради кого-то. Одна. Мечтает об Аргентейне и видит его серебряные шпили в своих снах. Иногда задумывается о Голдвилле, но эти мечты быстро тускнеют. На жизнь в таком городе ей никогда не собрать. Не хватит, даже если продать и дом, и таверну с жилым этажом. Она понимает это и начинает источать тоску. Не улыбается пару дней, а после, приходя в себя, начинает всё по новой. Крутить скоротечные романы, благосклонно принимать хоть сколько-то ценные подарки и откладывать на свою лучшую жизнь. Иногда мне хочется помочь ей. Иногда я думаю о том, что можно было бы поступить так же, как заезжие дорожники, и обчистить пару тяжёлых карманов. Но я боюсь, что раскроют. Боюсь, что попадусь, и тогда придётся бежать, а я слишком люблю это место для того, чтобы покинуть. Выбираю себя, а не чужие чаянья, и это настолько по-людски, что вызывает неясный трепет в груди. Я почти такой же, как они. Я ем ненужную мне еду. Пью хмельное пиво, которое не даёт в голову, и ощущаю себя на своём месте. Ощущаю себя живым даже больше, чем те, кто жив по-настоящему. Я ощущаю себя своим и искусно прячусь в ворохе людских мыслей и эмоций. Жадно хватаюсь за них и спустя время начинаю чужие чувства принимать за свои собственные. Если тот, с кем я веду диалог, испытывает раздражение, я злюсь тоже. Если он расположен ко мне, то я сам, не замечая того, стараюсь держаться поближе. Касаться чужих рукавов, улыбаться в ответ на улыбку. Заглядывать в глаза. Нравится до дрожи в никогда не дрожащих пальцах. Волшебное ощущение. И всё шло своим чередом, я продолжал снимать комнату, успел купить два новых наряда и заказать сапоги, как моя уютная рутина развалилась. Владелец постоялого двора скоропостижно скончался посреди ночи. И если бы я не знал, не чувствовал его, как и всех прочих занимающих комнаты и окрестные дома жителей, то решил бы, что его убили. Но увы. Реальность оказалась куда банальнее. Отработавшее шесть десятков лет сердце остановилось. Жена и дочь нашли его только утром. Уже окоченевшего. Я понял, что что-то не так, глубокой ночью и был первым, кто увидел синеющее тело. Убрался к себе и весь следующий день провёл наверху в глубоких думах. Никогда раньше не задумывался о чужой смертности, и на тебе. Прямо под носом. Что же он так рано? Не мог подождать ещё немного? Не мог пожить для того, чтобы мне не пришлось давиться чужой скорбью и прятаться от фальшивых рыданий на скудных поминках? И мысли, мысли, мысли… Почтенные с виду старухи уверены, что это шлюха-дочь его отравила. Кузнец, утешающий вдову, гадает, как же теперь жениться на ней и прибрать к рукам всё свалившееся наследство, а дочь… Дочь пуще прежнего грезит Аргентейном. Теперь представляет его башни ещё красочнее и надеется сбежать, прихватив с собой все родительские сбережения, не позднее чем через три дня после похорон. И никто, никто не сочувствует умершему. Никто не рыдает по нему искренне. Все и каждый думают о своём. О себе. Поэтому я отсиживаюсь наверху. Слишком много мрака в чужих думах. Слишком много яда в словах. Слишком даже для меня. Однотипные эмоции начинают утомлять, и я просто жду, когда же всё вернётся на круги своя и уже жена погибшего займет его место. Возможно, поднимет плату за комнаты. Но чего я не ожидал, так это того, что сбежит вместе с дочерью, продав дело всей жизни мужа первому же желающему. Появившемуся на их пороге незнакомцу, который и предложил-то не так много. Могла бы и поторговаться, если бы не была настолько опутана жадностью и нетерпением. Уезжают почти без вещей. Прихватив с собой только пару сундуков и старую отцовскую повозку. Оставляют и собак, и кузнеца. Оставляют всё: припасы, вина и даже обжитый дом — новому владельцу и уезжают с первыми лучами солнца. А я-то думал, что лишь одна из них мечтает о новой жизни. Мысли второй были блеклыми и тихими. Почти неразличимыми сквозь выкрики остальных. Как бы то ни было, но постоялый двор сменил двух хозяев меньше чем за пять дней, и я, выгадав момент, начинаю наблюдать за последним из них. Не такой старый, как предыдущий, но и не столь молодой, как его дочь. Не низкий, но и не великан. Обычный. С парой шрамов на руках, ещё не зажившей ссадиной под глазом и светлыми волосами. Ничего удивительного. Кроме одного. Я никогда не слышу его мыслей и не ощущаю того же, что ощущает он. И это буквально с ума сводит. Кусает любопытством и толкает вниз, в общий зал, куда чаще, чем раньше. Почти не гуляю теперь, не шатаюсь ночами до соседней деревни, а только и делаю, что слушаю. Пытаюсь уловить хоть что-нибудь, и ничего. Сплошная тишина. Но этого не может быть. Он улыбается, разговаривает с постояльцами, стоя за высоким столом, и разливает пойло из бочки. Задумчиво наблюдает за нанятыми в обслугу деревенскими девками, и ни-че-го. Полный штиль, не тревожащий водную гладь. Чувствую всех, кроме него, и решаю уже, что он какая-то ночная тварь, но он тёплый, с чуть ускоренным биением сердца и в старых порезах. У детей ночи не бывает рубцов. И похмелья тоже не бывает. Дети ночи предпочитают пить кровь, а не пенное из больших кружек. Становится загадкой для меня, и я перестаю вмешиваться в чужие дела и раздавать подчас непрошенные советы. Сосредотачиваюсь на нём одном и, подгадав, когда будет тихо, приближаюсь к нему вплотную, якобы для того, чтобы в очередной раз заплатить за комнату. На деле же мне хочется поговорить в открытую. Узнать, выйдет ли что уловить вот так, вблизи, или тоже нет. — Позволите пожелать доброго утра, если оно доброе, разумеется? Улыбаюсь ему, опираясь локтем на стойку, и едва сдерживаю желание и вовсе упасть на неё грудью, как иные выпившие мадам, и начать подобострастно заглядывать ему в глаза, надеясь понравиться. — Лучше пожелай мне денег побольше. Отвечает чуть ворчливо и оборачивается ко мне всем телом, показывая, что внимательно слушает. — О, конечно, — спохватившись, лезу за пазуху и, вытащив из кармана куртки увесистый мешок, толкаю ему. — Это за постой. Не желаете пересчитать? Подмигиваю, но он ни денег не берёт, ни отвечает на мои лёгкие, ни к чему не обязывающие, заигрывания. И всё также тихо. Тихо в его голове. Хотя хмурится и обязательно о чём-то думает. Может, обо мне, и не очень лестное, но это не важно сейчас. Важно то, что я слышу конюха, который стоит на улице и мечтает лишь о том, чтобы дожить до вечера и нажраться, а его — нет. Он для меня будто заперт на увесистый замок. — Ты же уже платил в этом месяце? Сама подозрительность, да ещё и лезет сверяться с долговой книгой, которую вёл предыдущий владелец. — Разве? — удивляюсь совсем по-настоящему и подталкиваю мешок поближе к нему. — Не припомню. Пускай будет за следующий? Предлагаю, и он, подумав, не пересчитывая, а взвесив на ладони, убирает монеты куда-то под стол. И как же мне любопытно! Настолько, что вот-вот схвачу его за запястье, для того чтобы попробовать почитать напрямую. — И ты единственный постоялец, который даёт деньги вперёд, — может, это он и крутил в голове, не зная, стоит ли озвучить? — Неужели тебе здесь настолько нравится? Отступает к лежащим на подставках бочкам и скрещивает руки поперёк груди. Против воли цепляюсь за длинный резаный шрам на его предплечье. Такой только мечом и получить, прикрывая лицо. — Нравится. Планирую задержаться ещё, – соглашаюсь и, тоже выпрямившись, из чистого интереса повторяю его позу. Нет, так тоже ничего не поймать. — Если хозяин не против. Жмёт плечами, упуская из виду все мои попытки быть любезным сверх меры, и это даже раздражает. Я уже готов и через его стол перемахнуть, чтобы вцепиться в его запястье, а он всё изображает холодную вежливость. Только её и ничего больше. — Продолжай платить также вовремя и можешь считать, что мы лучшие друзья. И вежливость эта совсем мне не нравится. Она никакая. Не имеет ни оттенков, ни вкуса. То же самое, что потянуть в рот край берёзовой коры. — С превеликим удовольствием, — киваю, и он, решив, что разговор окончен, уходит в кладовку. Шарит там, скорее всего просто переставляет банки с полки на полку и, вернувшись с терпко пахнущей натёртыми кореньями кубышкой в руках, едва скрывает разочарование. Исказившийся рот и выдает. — Ну а ты? — делаю вид, что не заметил, как скривилось его лицо, и становлюсь ещё внимательнее, чем раньше. Может, стоит разозлить его? Тогда получится нащупать и то, что скрывает? — Зачем выкупил и таверну, и конюшни, если считаешь это место дырой? — И двор, и кузню. Всё: от ворот до ворот. Подтверждает, но не отвечает на первый вопрос. И это так просто и топорно, что я повторяю его ещё раз, показывая, что он упустил самую важную часть. — Так зачем? И гляжу в упор, вытягиваю шею вперёд. — К чему столько вопросов? И вот оно! Увиливает! Скрывает что-то! Прячется! — Я здесь уже всех знаю, а тебя ещё нет, — тянусь ещё ближе и уже на полу стою одними носками, поставив на узкую столешницу оба локтя. — Любопытство кусает. Улыбаюсь так широко, как только способен, и, вытянув пальцы, пытаюсь уцепиться за его руку. Прикоснуться или хотя бы упереться ладонью в грудь. И, разумеется, тщетно. Отступает ещё дальше и глядит на меня как на слегка сумасшедшего. — Что ты делаешь? Спрашивает без раздражения, но я столько подобных ему видел, у кого голос холоднее льда, а внутри целая буря, что не придаю этому спокойствию никакого значения. Дурит меня. Наверняка дурит. — Хочу понять, кто ты такой. Отвечаю всё с той же улыбкой, и он, будто пытаясь продемонстрировать мне что-то, снова достает принесённый мной мешок и, развязав его, ссыпает монеты прямо перед моим же носом и принимается их пересчитывать. — И понял? Даже глаз не поднимает, предпочитая полностью сосредоточиться на блестящих жёлтых гранях, и я решаю отступить. Подумать получше, как к нему подступиться. — Увы, ещё нет, — толкаюсь от края, в который упирался до этого, делаю широкий шаг назад. Поддерживая легенду о своём высоком происхождении, манерно раскланиваюсь и, не удержавшись, закусываю губу напоследок. — Хорошего дня, новый хозяин. *** Он спит с одной из этих деревенских, нанятых на работу. Он водит её уже в свой дом и трахает. Долго, с чувством, пропитывая воздух вокруг её криками и похотью, но сам не источает ничего. Я ощущаю её и только её. Ощущаю часто, и сам не понимаю, в какой момент начинаю завидовать. Потому что она видит его лицо и чувствует руки. Потому что она, будучи настолько близко, знает, какое же у него сейчас лицо. А мне не удаётся подступиться никак. Ни утром, ни вечером. Всегда не один или настолько мрачен лицом, что заведомо понятно — не выгорит. Ему не до болтовни. Ему не до меня. А мне теперь ни до кого другого. Я зациклился и никак не могу перескочить через это. Знаю, что и не получится. Знаю, что пока не разгадаю, буду мучиться, выстраивая глупые догадки. Но он совершенно точно человек, и именно об это всё и рассыпается. Люди не умеют скрывать свои помыслы от таких, как я. Даже маги держатся совсем недолго. Нечисть может, но полнолуние минуло, и ничего. Не обратился. Спал так же спокойно, как и всегда. Да что же с ним не так? Что? Что… Брожу по комнате и никак не могу найти себе места. Слышу, как ругаются мои временные соседи за стенкой, и проклятия, которые они произносят вслух, и в половину не так страшны, как те, о которых каждый из них думает. Слышу, как горько рыдает девица на первом этаже в каморке за кухней, и не могу понять, слышу я её ушами или вся эта буря творится лишь у неё внутри. А его не слышу. Ни его, ни дворовой, которую зовут Марикой. Улыбчивая и бойкая. Так же, как и предыдущая, в тайне ото всех надеется сбежать куда-нибудь подальше, но не копит по монете, а надеется, что какой-нибудь заезжий господин окажется сражён её красотой и бросит все блага мира к её ногам. Надеется, впрочем, очень отдалённо, и, пока этого не произойдёт, согласна и на кого-нибудь победнее. Не так требовательна, но отвергает ухаживания кузнеца. Мне же хочется нашептать ей про конюха или кого угодно ещё, лишь бы отстала уже от своего хозяина. Мне хочется, чтобы его никто не трогал и даже не говорил с ним. Мне хочется... самому с ним поговорить. Появиться в его доме, когда он совсем один, и посмотреть его сны. Прикоснуться и разузнать, откуда же его шрамы и как он заработал на покупку этого замечательного захолустья. Как он рос, что умеет… Хотя бы имя. Но только настоящее, а не то, которым он назвался здесь, и, задумавшись, перестает на него откликаться. Я так всего этого хочу, что не могу даже сесть! Только опускаюсь на край кровати, как подкидывает снова. Не выдерживаю больше в четырёх стенах под чужие, утомляющие уже, крики и выбираюсь в коридор. После спускаюсь на первый, пустующий до первых солнечных лучей, этаж. Натёртые столы, задвинутые стулья… Прохожусь пальцами по лестничным перилам и, зайдя за стойку, пытаюсь представить себя хозяином этого места. Изменилось бы что-то? Наверное, нет. Разве что пришлось бы не только болтать и заводить знакомства, а ещё и работать. Я бы хотел попробовать поработать. Кем угодно. Я бы хотел, но не представляю как. Не представляю, как предложить свои услуги, и что именно я умею делать, я тоже не знаю. Я весь — сборище чужих эмоций и отражение людских мыслей. Я — не я. Когда тихо, не понятно становится, а есть ли я? Я — настоящий, а не сборище чужих разочарований и чаяний. Наверное, что-то есть. Раз уж есть лицо, руки… Язык, глаза и какая-то жижа внутри черепа. Выбираюсь из-за стойки, а после и на улицу, толкнув незапертую дверь. Конюх спит, прижавшись лопатками к боковине крыльца, и я без труда огибаю его и добираюсь до двери дома, приросшего к таверне своим боком. Захожу внутрь, не касаясь опущенного засова, и по привычке заглядываю сначала в маленькую, почерневшую и кособокую кухню с закрытой заслонкой печью. Ожидаемо не нахожу там сгорбленного, пересчитывающего свои скудные монетки силуэта и прохожу вглубь тёмной комнаты. Всего их три в доме, но вряд ли новый хозяин пользуется всеми. Только скромной гостиной и не заходит в спальню бывших хозяев. Должно быть, ещё не обвыкся. Спит на старом, стоящем тут вечность, ободранном ложе, которое даже с кинутым сверху матрасом должно быть жёстким и неудобным. Спит на спине, заведя руку за голову и прикрывшись дорожным плащом. Босой, но сапоги стоят рядом. Будто он готов вскочить и бежать в любой момент. Удирать или драться, не знаю. Судя по развороту плеч и ширине рук, прежде занимался куда более тяжелой работой. Судя по шрамам, не раз защищался, держа в руках меч. Воин, потерявший дом, или дезертир, покинувший гарнизон? Выглядит собранным даже во сне, и мне приходится долго примериваться для того, чтобы коснуться его и не разбудить при этом. Коснуться осторожно, невесомо, тщательно рассчитывая силы и едва не закричав, когда прижался ладонью к его виску. Никого не касался всё это время. Болтал без умолку, пил, раздавал советы, но не трогал. Не позволял себе, странно опасаясь, что наврежу. А я так их люблю. Так сильно люблю людей. Кажется, будто у самого зачастил пульс и забилось никогда не бывшее живым сердце. Так странно. Но даже прикасаясь, ничего не слышу. Не слышу, что за мысли бродят в его голове. Но приятно и просто сидеть рядом. Осмелев, шевелю ладонью и кончиками пальцев касаюсь его волос. Щекотно, наверное, потому что морщится во сне и, резко махнув ладонью, наталкивается ей на мою. Просыпается сразу же и от неожиданности подаётся назад, приложившись затылком о стену. — Очень больно? Спрашиваю с участием в голосе и даже немного беспокоюсь. Вдруг и такого удара хватит, чтобы у него отшибло память? Вдруг он не вспомнит меня? Но опасения оказываются напрасны. Кривится и, потерев затылок ладонью, с силой жмурится, торопясь побыстрее проснуться. — Что ты здесь делаешь? Спрашивает в итоге, приподнявшись на локтях, но не вскакивает. Смотрит с подозрением, но вроде бы без страха. Проклятие! Как же оказывается трудно, если не получается считать! — Я не знаю, — растерянный, не придумываю ничего лучше, чем сказать правду. Потому что ничего другого у меня и нет. Не хочется выкручиваться. — Подумал, что если коснусь, то смогу прочесть твои мысли. Робко улыбаюсь ему и, помня, что так делал опростоволосившийся мальчишка из соседней деревни, втягиваю голову в плечи. — Что? Не понимает, конечно. И потому что едва проснулся, и потому что человек. Им не нравится знать, что кто-то может взять и запросто вломиться в их голову. Выпотрошить всё самое сокровенное и повторить вслух то, что никогда не должно было коснуться чужих ушей. Им не нравится… поэтому они и не знают. Поэтому я никогда никого не выдаю. — Я не слышу твоих мыслей, — признаюсь полушёпотом и гляжу на него почти испуганно. — Почему? Смаргивает, снова трёт затылок и, осторожно подтянув к себе левую ногу, садится, приваливаясь плечом к давно не белёной и вышаркавшейся стене. — А мысли остальных ты, значит, слышишь? Уточняет, вскидывая брови, и кажется уже полностью проснувшимся. Кажется, и прогонять меня не намерен. Пока что. — Только не твои, — опускаю лицо и складываю ладони на коленях. Это я тоже подсмотрел у раскаявшейся за грубое слово служанки. — Почему же так? Ты перевёртыш? Или дампир? Кто ты? Задаю вопросы будто бы старым половицам, а на него поглядываю искоса. Только глазами и кошу, не решаясь посмотреть напрямую. Не хочу, чтобы злился. — А ты? Возвращает вопрос, и я всё-таки поворачиваюсь. Открываю уже рот и тут же захлопываю его, вовремя спохватившись, что не все вещи можно рассказывать. Для его же блага. — Это не так важно. Я... мирный, — растягиваю губы и снова виновато сжимаюсь, становясь поменьше. — Я не трогаю людей. Только разговариваю с ними. Медленно опускает подбородок, а после, подумав немного и прищурившись, уточняет: — Так мирный или слабый? Мешкаю поначалу, собираясь спорить, доказывать что-то, а после, припомнив своих собратьев, снова смиренно киваю. — Да, наверное, ты прав. Я слишком слаб для того, чтобы кому-то навредить, — люди любят, когда с ними соглашаются. Это было едва ли не первым, что я усвоил. Люди любят ощущать своё превосходство и деньги. Куда больше, чем друг друга. — Разве что с помощью ножа или кинжала. Но я этого не хочу! Я люблю людей! Правда люблю! Заверяю его и в запале начинаю крутить пуговицу на своём жилете. Так сильно дёргать, что он останавливает мою руку своей и, дождавшись, пока я замру, пойманный этим касанием, проникновенно проговаривает, понизив голос: — Я ни лешего не понимаю из того, что ты бормочешь. — Я иногда тоже, — покладисто соглашаюсь и чувствую что-то непонятное. Подобное я улавливал рядом с приворовывающим мальчишкой. Только тогда это были его эмоции, а теперь мои. — С тобой, например. Что с тобой не так? И гляжу на него ещё внимательней, чем прежде. Гляжу и надеюсь, что он себя выдаст. Он — озадаченный ещё больше, чем до этого. И похоже, что первое удивление прошло и мой приход его и вовсе не тревожит. — Со мной всё так. Утверждает, а у самого дрогнул голос. Едва слышно, но всё-таки. Сам сомневается! Что-то тут точно есть! Что-то, что нужно нащупать. И я очень хочу искать. Искать не только взглядом. — Можно я ещё раз попробую? Прошу разрешения и принимаю самый кроткий вид, на который способен, и борюсь с желанием ещё и заплакать. Я видел, как это делали другие, но не уверен, что его проймёт. Да и то, что у меня с ходу получится, тоже. Поэтому просто жду и едва не расплываюсь в улыбке, когда он, осмыслив, нарочито тяжко выдыхает и с неохотой придвигается ближе. — Если после дашь мне поспать. — Обещаю! Условия просты, и сделка выгодна настолько, что я соглашаюсь, не задумываясь. Когда ещё удастся получить настолько выгодное предложение? Он кивает, показывая, что готов, и я хватаюсь за него уже двумя руками. Возможно, слишком сильно от нетерпения стиснул его плечи, но он не жалуется. Не вздрагивает и не морщится. Только глядит с интересом. Сначала на правую руку покосился, а после повернул голову прямо. И глядит на моё лицо. Глядит в упор и будто бы даже не в глаза, а куда-то за них, и это оказывается волнительно. Это вызывает странный трепет в груди. И желание пододвинуться ещё немного. Немного… Совсем немного… Потянулся вперед, наклоняя корпус, и сам не заметил, как едва не стукнул его своим носом. Замер в паре сантиметров от него и потерялся. Я знаю про людей очень многое. Но и столь же много не понимаю. Не могу знать наверняка, чего они хотят, пока не залезу к ним в голову. Пока не прочитаю все мысли. А тут… тут никаких мыслей нет. Тут тишина, которая так и осталась тишиной. Никаких подсказок и ответов. Всё сам. Опираясь на ощущения и надеясь не ошибиться. Всё сам… Отчего-то неверными руками провожу по его плечам и касаюсь шеи. Левую поднимаю выше, обхватывая его лицо. Пытаюсь послушать так. Пытаюсь не больше нескольких секунд, а после, обмирая от своей смелости, неумело клюю его в губы своим ртом. Коснулся и тут же выпрямился. Таращусь на него с опаской и затаённым ужасом. Таращусь, ресницами хлопаю и, до того как отомрёт и прогонит меня, неловко касаюсь ещё раз. Снова отстраняюсь и, убедившись, что и в этот раз не ударит, смелею и пробую уже прижаться губами к его. Сильно и со страстью. Давлю лицом на его и непонимающе моргаю, когда фыркает прямо в мой рот. Откидывается назад, уходя от моего напора, и, покачав головой, молча кладёт ладонь на мою шею. Становится тревожно. И приятно от тепла тоже становится. От грубых подушечек его пальцев, поглаживающих мою кожу. Куда более гладкую, но куда более холодную. — Каким ты меня видишь? Спрашиваю, когда касается ещё и моей руки, и испытываю едва ли не ужас, когда понимаю, что возможно, он ВИДИТ. Видит, какой я на самом деле. Каким я был. — Щуплым. Достаточно обросшим. Светлоглазым. Перечисляет вполголоса и пытается даже пожать плечами, словно говоря, что ничего необычного взглядом не ухватил. Не заметил. Выдыхаю с большим облегчением и, подстраиваясь под его голос, шепчу: — Хорошо. Снова тянусь к нему, прикасаюсь кончиком носа к носу и понимаю, что это совсем не то, что к губам. Но всё равно напряжённо. — Это не твоё лицо? Всё гладит мою шею и скулу приятно греет ладонью. И это отзывается внутри, даже несмотря на то, что не слышу его мыслей. Особенно потому, что я их не слышу. — Теперь моё. Не соглашаюсь, и он легко принимает это. Скупо кивает и целует меня сам. Медленно и неторопливо, удерживая за лицо. Целует губы, раздвигает их своим языком. Больше всего сейчас я боюсь забыться и укусить его. Боюсь сжать зубы не вовремя или выдохнуть. Боюсь слишком сильно распахнуть рот или, напротив, плотно сжать губы. Что если я сделаю не так, как надо? Что если ему не понравится и он никогда больше меня не поцелует? Не моргаю, пока это продолжается, и боюсь шевелиться. Позволяю ему делать всё самому и лишь пару раз осторожно отвечаю. Едва-едва шевелю ртом и едва остаюсь на месте, когда он отстраняется. — Моя бабка понесла от оборотня. Отец ещё обращался, а я уже нет, — объясняет, продолжая гладить моё лицо, и я не знаю, что меня отвлекает больше. Его взгляд или руки. — Должно быть, поэтому ты ничего не слышишь. Согласно киваю и, отчего-то смутившись, опускаю руки. Левая падает на его бок, а правой я обхватываю себя поперёк пояса. Сам не понимая, что и зачем нужно держать. — Значит, тебе в наследство досталась их невосприимчивость, а не крепкая шкура. Неловко ведёт плечами, будто разминая спину, и всем своим видом показывает, что не знает. Не знает, что ещё ему перепало от родни. И что других догадок у него нет. Что же, меня вполне устроит и эта. Мысли волков мне читать не под силу. — А ты? Кто ты? Справедливо спрашивать в ответ, но отвечать слишком опасно. Я не в праве делиться. Я не могу рисковать и им, и этим местом. Просто не могу рисковать. Слишком люблю их всех и каждого в отдельности, чтобы, ляпнув по глупости, всё потерять. — Тебе навредят, если я расскажу. Улыбаюсь как могу виновато, и он опускает ладони. Теперь соприкасаемся лишь через одежду. Моя рука всё еще упирается в его бок. — Ты в бегах? Становится серьёзнее, и я вдруг понимаю, что он тоже. Он тоже сбежал. Я думал об этом раньше, но сейчас уверен. Слишком понимающий у него становится голос. — Да. Скорее всего, так. — И тебя ищут? — Я не знаю. Не знаю, хватились ли или даже не заметили. Я не знаю, сколько у меня времени и отсчитывает ли его кто-нибудь. И иногда неопределённость кажется мне хуже всего. — Но прячешься? — Не высовываюсь, — поправляю его и нравоучительно показываю указательный палец. — Это две разные вещи. — Две разные вещи... Повторяет и будто уплывает куда-то. Теряется в своих раздумьях и перестаёт замечать меня. А на двор скоро опустится утро. Задребезжит над далёким горизонтом рассвет, и ему придётся подняться и приняться за работу совершенно не выспавшимся. Мне не хочется, чтобы ему было плохо. Мне пора оставить его и вернуться наверх. К себе. — Можно я ещё как-нибудь зайду? Спрашиваю без особой надежды, понимая, что и так получил много, но он соглашается вдруг и, эхом вторя моему голосу, повторяет уже утвердительно: — Как-нибудь. — Завтра? — смелею за секунды и принимаюсь торговаться. Слышал, что если момент выгодный, то стоит сделать всё, для того чтобы он не был упущен. — Или завтра день той девушки? Ты можешь попросить её не приходить? Спохватился сначала, а потом решил, что я важнее, и начал торговаться. Может, и ей предложить что-нибудь стоит? Спросить, что она желает в обмен? Я столь серьёзен, что морщу лоб, а он, глядя на меня, начинает смеяться. Негромко, будто опасаясь разрушить уютную безопасность этой ночи, но абсолютно искренне. — Ты действительно не отсюда. Отсмеявшись, укладывается назад и вытягивает ноги. Я вскакиваю тут же, не желая ему мешать. И спорить с ним тоже не желаю. Не возражаю вслух, говоря о том, что это постоялый двор и здесь все не отсюда. Все здесь бегут либо навстречу чему-то, либо прочь от него. — Я не буду спускаться весь день, чтобы не надоесть до вечера. Обещаю, но он делает вид, что уже спит. Он уже успел сомкнуть веки и подтянуть свой плащ повыше. Жду, что начнёт подглядывать, проверяя ухожу я или нет, но он совершенно неподвижен. Неужто правда спит? А если решит, что это был только лишь сон? Странный ночной морок. Если и вовсе не вспомнит ничего по утру? Да нет же, не может быть. Он будет помнить. Он не против моего завтрашнего «когда-нибудь». Выхожу также через маленькую кухню и, оказавшись на крыльце, вдыхаю полной грудью. Ночь совсем скоро начнёт тесниться, неохотно уступая место алому зареву, но пока вокруг темным-темно. Пока ещё мертвенно тихо, и будто застыло всё. Остановилось. Если вслушаться, то выйдет разобрать, как квакают выбравшиеся к тракту лягушки около глубокого затопленного дождями рва. И будто плачет кто-то в полях. Будто рыдает под огромным тёмным небом и кружится, кружится… Должно быть, заблудшая полуночница. И мне настолько хорошо сейчас, спокойно внутри, что я улыбаюсь. Не для того, чтобы расположить к себе или произвести впечатление. Просто так, в тишину. Решаю прогуляться под звёздами перед тем, как подняться наверх, и, сунув руки в карманы, не спеша направляюсь к воротам. И весь этот прекрасный новый мир трескается. Отделившись от ближайшей стены ко мне тянется чья-то чёрная тень. Замираю на месте, испытывая не то растерянность, не то страх, но спустя мгновение выдыхаю. Всего лишь болотная мерзость, умудрившаяся протиснуться где-то под забором. Терпеливо дожидаюсь, пока коснётся своим липким пальцем носа моего сапога и отпрянет. Бурчит что-то невнятное, колышется, убираясь за старое треснувшее корыто, брошенное ещё прошлыми жиличками, и затихает. Выдыхаю против воли и улыбаюсь ночному небу. Если за мной и явятся, то не сегодня.