Покажи мне своё лицо.

Стоит туману осесть на ветках, каплями скатиться к траве и смешаться со слезами дождя, и на земле собираются в стаю сотни мельчайших озёр. Они ловят в себя отражение колких звёзд, и стоит опустить туда ногу, ступни колет, ступни ранит, из них на десятый раз мелко сочится кровь. – Господи, Всемогущий Отец, помилуй меня, грешную. Помилуй меня, глупую, тебя недостойную. Сокровище блага посели во мне, посели в нас, очисти от всякого греха. Позволь начать заново, сызнова, кожу самолично с себя содрать и... До сего момента сомкнутые с натугой ладони резко бьют по губам, зажимают рот, будто двумя руками звук удержать проще, будто если запретишь себе дышать, то и не было этого. Мокрое дерево рвёт на спине ночное платье, кора зубами кусает кожу, и пусть хоть клубок – ноги поближе к груди, до боли, – спасёт и оставит незамеченной, если Бог молчит. – Дьяволица, дьяволица, покажи мне своё лицо! Детская песенка совсем не детской насмешкой впивается в сердце и всё не дождётся, когда оно остановится. Сотни мельчайших озёр одно за другим ловят огни и тени в ловушку отражений в придачу к сухим небесным крошками. Она не может. Она срывается с места, и гонка вновь продолжается, и тени, сгустившись за яркими масками, бегут следом, едва не бросая все свои факелы, лишь бы скорей догнать, обеими руками схватить, дотащить и мертвенно бледным лицом приложить к углям. Она и сама с огнём, он в волосах запутался, растрепал их, в глаза лезет, щекочет, хлещет, за плечи хватает – не то подгоняет, не то против неё играет, утратив веру. Ей бы волосы свои срезать, в реку выбросить, и бежать дальше, не глядя на то, как пожирает их пламя святые воды. Ей бы глаза себе выколоть, гвозди в запястья вбить, в огонь очищающий броситься и позволить себе возродиться. Она не может. Так ли сильна её вера, если бежит прочь от праведников, в чащу тёмную, чащу грязную, чащу проклятую? Все глаза выплакала, бедная, глупая, получившая по заслугам, – все, все выплакала, и на дне не осталось, – а расстаться с ними во имя Бога возлюбленного не может. Слаба девочка грешная. Слаба. – Господи, Всемогущий Отец, помилуй меня, грешную... Не зови Господа, девочка, коли веры в тебе ни на грамм масла, дабы плоть Сына, погибшего в вину таких, как ты, в горло неверное протолкнуть было легче. – Ложь! ...Помилуй меня, глупую, тебя недостойную... И змей обвивает тонкие щиколотки, на землю бросает, щеку ласкает, на ухо шепчет. Она едва дышит, воздух весь выбило из груди, в землю лицом зарылась и руки расставила, беззащитная. – Слабая или умная? Умная или слабая? Хочет ли девочка, хочет ли милая на алтарь себя возложить, как на эту землю? Хочет ли девочка, хочет ли милая захлебнуться ядом священным, как сейчас подлунной травою давится? Хочет ли девочка, хочет ли милая волосы себе срезать, глаза себе выколоть, сердце своё растоптать и кинуть собакам, чтобы в церквии, да при святом отце новое вставили, – святое, чистое и пустое? Но не видывали никакого змея тени в свирепых масках, они девушку набожную, девушку грешную приподняли, на спину бросили, сверху сели и нестройным хором запели, разом пальцы на горле её сомкнув: – Дьяволица, дьяволица, покажи мне своё лицо... * – Анселма! Она распахнула глаза и, сделав судорожный вдох, резко поднялась на постели. И тут же вгляделась в зеркало без стекла. – Покажи мне своё лицо... – едва слышно, одними губами протянула она, неясным ото сна взглядом вцепившись в отражение напротив. – Что? – моргнув, спросило отражение, и Агнес схватила сестру за плечи. – Ты выглядишь такой испуганной. – Да, – согласие прозвучало чуть громче, и Анселма протянула руку вперёд, касаясь холодными пальцами щеки близнеца. – Я сказала, что у нас с тобой одно лицо на двоих. Агнес слегка свела брови, но после приподняла уголки губ в лёгкой улыбке. – По правде, такими словами это прозвучало несколько странно, но я рада, что ты, наконец, заметила, – она обняла сестру за плечи, крепко прижимая к себе. – Тебе приснился плохой сон? – Да, – Анселма обняла сестру в ответ, уткнувшись носом в изгиб её шеи и чувствуя, как тепло родного тела мягко передаётся и ей. Она со скованной нежностью провела ладонью вдоль её позвоночника. – Очень.