Кем ты была, Кара?

Кейт и Кара уже долгое время жили на ферме Далтонов в Фор-Харборе. Выжившая немного оправилась от всего произошедшего; по крайней мере, выглядела она лучше, чем когда они только приплыли. Она перестала топить горе в алкоголе и старалась сконцентрироваться на будущем. На душе у Кейт от этого было тепло и спокойно. Вряд ли, конечно, Кара когда-нибудь до конца простит себя за убийство сына. Однако сейчас ее боль немного утихла. Она снова научилась улыбаться, просыпаться по утрам и хлопать подругу по попе в самые неожиданные моменты. Этим вечером, когда ирландка стояла перед треснувшим зеркалом и разглядывала новый шрам от клешни болотника у себя на боку, девушка подошла к ней сзади, обняла и зарылась носом в ее волосы. Кейт едва прикоснулась пальцами к рукам возлюбленной, а та, нежно прошептала ей на ухо, – «я хочу тебя». В этот момент щеки ирландки налились краской, будто она была девочкой, которой в первый раз такое говорят. Выжившая осторожно поцеловала подругу и потащила ее на кровать. Это был не секс даже, а горячее признание в любви. Символ того, что Кара готова отпустить прошлое и до конца принять свою новую жизнь. Уже была глубокая ночь, а девушки все лежали в постели и тихо разговаривали друг с другом. Они шептались, словно их разговор был столь личным, что никто не должен его услышать. Ни трапперы, шныряющие по болотам неподалеку, ни твари, живущие в этих болотах, ни стены их ветхого дома, ни даже влажный соленый воздух, которым они дышали. Кейт лежала на груди возлюбленной, ее пальцы робко гладили руку выжившей. – Расскажи, как ты жила до большой войны, – попросила она. – Кем ты была в то время. Кара чуть приподняла голову и заглянула в глаза ирландской красавицы, в ее взгляде читалась неуверенность. Кейт никогда особо не интересовал старый мир. Более того, она совершенно его не понимала. А теперь она хочет, чтобы Кара рассказала ей о том, как жила тогда. – Что ты хочешь знать? – спросила девушка. – Не знаю, – честно призналась Кейт. – Наверное, все. *** Я жила в самом обычном районе Бостона. На выходных иногда ездила к бабушке и дедушке в пригород. Но мне там не нравилось, было скучно, пообщаться даже не с кем. С жившими там сверстниками я общий язык не нашла, но иногда выходила поиграть с ними или покататься на велосипедах. Бабушка назвала меня баловнем, а дед не всерьез говорил, что по мне тюрьма плачет. Всегда по-доброму смеялся после этой шутки, а бабушка ругала его за это. Хотя, доля правды в его словах была. Благо, до того времени ни он, ни бабушка не дожили. Как и большинство детей, я не любила школу. Часто прогуливала ее, отправляясь бродить по улицам. И хоть в целом я училась весьма паршиво, мне легко давались гуманитарные науки. Я любила поэзию и историю. С удовольствием читала европейскую литературу, но без большого фанатизма. Много книг у меня дома так и остались ни разу не открытыми, о чем я сейчас сильно жалею. Все потому, что гулять я любила больше. Смотреть на дома, прохожих. Заходить в магазины, бродить меж витрин, но ничего не покупать. Тогда то я и полюбила парк с лебедями-лодочками. А еще было здорово вместо школы уехать в лес и просто сидеть под приглянувшимся деревом. Слушать пение птиц и воображать себя принцессой, на замок которой наступает войско злой колдуньи; готовить армию к обороне и прощаться со своим любимым рыцарем. Или лететь в космос на блестящей ракете, открывать новые миры. Мне нравился джаз, от того я с такой охотой подолгу сижу в Третьем Рельсе и восхищаюсь Магнолией. У мамы был проигрыватель и много-много пластинок, я с большим удовольствием их слушала. Дома у меня все было хорошо, но я все равно капризничала и ругалась с родителями. Иногда, понимала, что не права, прямо в разгар ссоры, но все равно гнула свою линию. Мама безуспешно пыталась научить меня шить. Сначала я и сама хотела этого. Воображала, как сошью себе костюм какой-нибудь героини из дешевого кино, как буду играть в нем, представляя себя в другом мире. Но терпения мне не хватило и я бросила это дело. Зато мне всегда нравилось ездить с папой на рыбалку; мама не понимала моего увлечения, но папа поддерживал. Однако оба они не понимали моего стремления находить неприятности. Пай девочкой я не была, первый привод в полицию у меня случился в тринадцать лет, когда я со своим лучшим другом, которого, кстати, звали Джон, пыталась своровать из магазина огромную шоколадку в виде робота-помощника. Она никак не влезала в его рюкзак и мы разломали ее, на этом нас и засекли. Нашим родителям пришлось купить ее, но ни он, ни я не получили ни кусочка, потому что были наказаны. Стоила она очень дорого, точно не вспомню сколько. Но это не остановило нас в дальнейших рейдах на супермаркеты. Однако мы стали осторожнее. Мне не столько нравилось красть, сколько получать невероятные эмоции от процесса. У меня еще были друзья, помимо Джона, но я их плохо помню. В конце концов, когда взрослеешь, рядом с тобой остаются только самые близкие и преданные люди. К тому же никто из других моих знакомых не разделял стремление к чему-то опасному и запретному. Однажды, пробравшись в подсобку какого-то маленького магазинчика в пригороде, мы нашли там чемоданчик с револьвером. Нашему счастью не было предела. Тогда мы и начали учиться стрелять. Просто интереса ради, потому что тоже опасно и запретно. Мы раз или два в месяц ездили в лес и стреляли по консервным банкам. В одну из этих поездок нас заметили. Вообще, на что мы рассчитывали тогда – я не знаю; ведь револьвер издавал жутко громкие звуки. Чудо, что нас не обнаружили еще в первый раз. Мы тогда смогли убежать, но пистолет потеряли. Грустная история. Но на свои пятнадцать лет я попросила пневматическое ружье и, после долгого нытья и утомительных споров, родители таки сдались. Но на этом все не закончилось. В те же пятнадцать у меня произошло много событий. Меня чуть не выперли из школы за прогулы, и мама взяла этот вопрос под самый пристальный контроль. Несколько месяцев я вообще нигде, кроме школы и дома не была. Тогда казалось, что так все и останется до конца жизни, но в последствие мама прекратила столь жесткий контроль. А я продолжила исправно посещать занятия, потому как боялась, будто она все равно следит за этим, только скрытно. Однако этот инцидент стал не самым волнующим в том далеком две тысячи шестьдесят шестом. Мы с Джоном тогда решили попробовать наркотики, все по тем же причинам, по которым воровали и учились стрелять. Начали мы, как полагается, с травки, но очень скоро перешли на химию и стали употреблять ее сверх всякой нормы. В какой-то момент у меня даже началась хроническая паранойя и депрессия. Тогда я на какое-то время бросила, но как только более-менее пришла в норму – снова начала. Вскоре нас поймали с большим весом прямо у дома барыги; у полицейских тогда рейд был, а мы просто не вовремя оказались рядом. Из участка меня забирали родители и, почему-то, не особо ругали. Потом я узнала, что Джон взял всю вину на себя, сказав, что я просто гуляла с ним тогда и не знала о том, что он покупал. К моему «счастью», тогда все нес он. Я очень переживала, что моего друга отправят в колонию, но его родители заплатили большие деньги судье, и она оправдала его. Однако общаться нам запретили. Как-то ночью, когда мы не виделись уже месяца два, я сбежала и пришла к его дому. Пролезла в его окно, и мы разговаривали до утра. Теперь мы общались втайне, что было опасно и запретно. Не удивительно, что первый секс у меня был именно с Джоном. Нам тогда было только по шестнадцать лет, мы оба были юны и неопытны, потому наши первые попытки заняться тем, чем занимаются взрослые в спальне, выглядели нелепо и смешно. Но я старалась и он старался. Старался куда больше, чем мои последующие ухажеры. Мы тогда не знали, любим друг друга, или нет. Как-то не хотелось говорить об этом, словно после разговора жизни наши разделяться на до и после. А мы просто хотели тайком встречаться, стрелять по мишеням в тире, гулять по узким улочкам, есть мороженое, иногда закидываться таблетками и, конечно же, заниматься сексом. Но в какой-то момент Джон не пришел. Я обижалась на него несколько дней, а потом, набралась смелости, и пошла к его дому. И знаешь, его родители не стали меня прогонять. Они рассказали, что его убил какой-то мудак за пакет таблеток. И вот тогда я окончательно ушла во все тяжкие. После уроков я постоянно пила. Не сильно, чтобы родители не замечали, но достаточно, чтобы притупить боль. Мама так и не узнала об этом, а с папой у меня все же состоялся серьезный разговор. Он пообещал не говорить матери, а я пообещала больше не пить. Он свое обещание сдержал. Я – нет. Нашла подпольный бар, где продавали малолеткам. Там познакомилась с плохой компанией. Там же встретила, как мне показалось, хорошего парня, с которым, естественно, вышло все не очень. Тем не менее я не оставляла попыток, и, наверное, вешалась просто на каждого встречного. А когда мне и это надоело, то просто стала еще больше пить. С Нейтом я впервые встретилась, когда мне только исполнилось восемнадцать. Я сидела на лавочке в парке и тряслась от похмелья, после бурного празднования дня рождения, а он подошел ко мне и спросил, все ли в порядке. Это было так мило, что я не удержалась и послала его нахер. А он все равно остался сидеть рядом. Мне тогда действительно было совсем нехорошо. В итоге он проводил меня до дома, и моя мама, разумеется, пригласила его на чай. Если честно, я не очень помню подробности нашего общения тогда. Кажется, что я влюбилась в него почти сразу. А он был такой застенчивый, постоянно смущался моих пошлых шуток. Но вся его застенчивость пропала, когда у нас таки случился первый раз. Честно признаться, после этого я даже заплакала. Потому что после Джона никто так не уделял мне внимания. Помню, как пол ночи ревела и рассказывала всю свою жизнь, а он внимательно меня слушал. Тогда я пообещала ему, что обязательно изменюсь, стану лучше ради него. Нейт тогда сказал, что полюбил меня такой, какая я есть, а я ответила, что он только сейчас узнал меня настоящую. После этого я и приняла решение поступить на юридический. Мне казалось, что это очень статусная профессия, и я смогу соответствовать Нейту. Он уже тогда рассказал, что хочет быть военным. Быть военным – очень круто. А значит, что и жена у военного должна быть крутой. Тогда я еле-еле сдала экзамены на поступление, но все равно очень гордилась собой. Мама не могла нарадоваться, что ее драгоценная непутевая дочурка наконец взялась за голову. Она быстро поняла, что я так сильно изменилась из-за Нейта, а от того полюбила его еще больше. Его родителям я тоже понравилась, хотя впечатление производить совсем не умела. Когда мы собирались уходить от них после знакомства, отец Нейта отвел его в сторону, и я услышала, как он сказал, что одобряет выбор сына. Тогда я была по-настоящему счастлива. Когда началась война Нейт сказал, что должен отправиться на фронт, что это его долг и он не может поступить иначе. Я очень боялась за него и не хотела никуда отпускать. Но я так же понимала, что это неизбежно. Даже если ли бы у него была возможность остаться, он все равно поехал бы на войну, потому что такой уж он человек. К счастью, перебоев с доставкой писем почти не было, и я регулярно получала их от него. На каждое подолгу писала ответы, порой целыми ночами просиживая за столом. А утром, напившись кофе, бежала на работу. Тогда у меня начались проблемы со здоровьем. Посетив врача, я узнала, что беременна. Тогда меня охватило очень странное чувство; я была просто счастлива, но при этом стала еще сильнее бояться за Нейта. У меня регулярно случались нервные срывы, я много раз садилась за письма, в которых писала, как я ненавижу Нейта и всю его чертову войну, а потом выбрасывала их и писала о том, как сильно люблю его и жду. Но и их тоже не отправляла. Наконец я написала короткое письмо о том, что у нас будет сын, и что я очень хочу, чтобы Нейт поскорее вернулся. И он вернулся. Его отпустили раньше назначенного срока, потому что он хорошо показал себя в боевых действиях и потому, что я ждала от него ребенка. Беременность шла у меня довольно легко, что не скажешь о родах. Это был настоящий кошмар, даже не представляю, как вообще смогла все это вытерпеть. Это как если бы супермутант схватил тебя за ноги и старался бы разорвать пополам. Но я пережила все и снова стала самой счастливой женщиной в мире. А когда Нейт привез меня и Шона в Сэнкчуари-Хиллз и показал наш новый дом, я чуть не умерла от восторга. Так мы жили почти год; он – военный на пенсии, я – адвокат в декрете. Целыми днями мы были дома, заботились о Шоне, стригли лужайку, катались на озеро и очень любили друг друга. В один прекрасный день Нейт подошел ко мне и показал письмо, в котором говорилось, что его выбрали прочитать речь перед собранием офицеров и генералов. Он тогда очень волновался, переписывал ее не меньше сотни раз. И вот, наконец, одним осенним утром он прочитал ее мне, когда мы умывались… *** Выжившая замолчала, ее взор устремился в полуоткрытое окно, за которым шептал тихую песню океан. Кейт все так и лежала у нее на груди, обхватив одной рукой. Кара тяжело вздохнула и стала подниматься с кровати. Назойливый холод забрался под одеяло и ухватил Кейт за бока, она сильнее укуталась. – Давай, я сделаю нам кофе, – предложила Кара, натягивая теплый свитер. Ирландка кивнула в знак согласия и попросила подать ей одежду. Уже через пять минут они сидели на крыльце, пили кофе и смотрели на то, как пробуждается мир. Волны океана ласкали берег, словно ласковые руки грудь возлюбленной. За холмом противно чавкали болотники, поймав себе на завтрак непутевого траппера. Ветер то стихал, то возвращался сильными порывами. Солнце поднималось над островом, рассеивая тьму и обнажая все его уродство и великолепие. Девушкам хотелось просто сидеть и созерцать естественный ход самых простых в мире вещей.