Любовь во время зимы

Холодны и суровы датские зимы. Длящиеся минимум полгода, они успевают изрядно надоесть своей мрачностью и морозами. Ноги с каждым шагом утопают в сугробах, колючий ветер кусает кожу даже через слои одежды и задувает снежинки за шиворот и в пряди волос. Гамлет привык к холоду, пронизывающему до костей, за свою не очень-то долгую жизнь среди вечной мерзлоты и злых ветров, но все же спешит, подбадриваемый другом, в теплые помещения. — Идёмте скорее, милорд, не то заболеете на таком-то холоде! — слышится голос Горацио сквозь вой вьюги, и Гамлет слушается, отплевывается от пурги, жмурится и прибавляет шаг, подхваченный под локоть. В покоях принца хорошо и в разгар зимней поры — всегда зажжён камин, способный неплохо обогреть комнату. Даже привыкшего Гамлета мелко трясёт от смены температур, от жаркого воздуха, окутывающего со всех сторон. Он окидывает взглядом место, от которого успел отвыкнуть за время Виттенбергской учёбы, с удовольствием отмечает нетронутый никакими горничными творческий беспорядок, потрескивающие угли в очаге и… Тишину. На стенах и мебели пляшут огненные «зайчики» от дрожащего пламени, как будто солнце, скрывшееся с зимнего серого неба, поселилось здесь, в спальне принца. Они освещают ножки кресла и подлокотники в темно-зелёной бархатной обивке, точно приглашая занять это уютное сидение и отогреться как следует. На душе становится так радостно, так легко, что Гамлет будто бы не замечает, как пальцы, уши и щёки горят, как из носа начинает течь, словно до этого на нем висела сосулька, как пол вокруг моментально становится обсыпанным мокрым снегом, кусками отваливающимся с одежды. — Мой принц, позвольте… — плеча вдруг осторожно касается рука. — Плащ весь мокр и тяжёл. Но благородный порыв помочь принцу снять меховой плащ был остановлен его строгим взглядом. Горацио, любимый, драгоценный друг, стоит рядом и недоуменно смотрит в ответ, сам не менее замёрзший и усталый. Гамлет нисколько не сердится, но не хочет позволять такую безделицу, ровно как и слышать от него этот чрезмерно почтительный тон. — Мой добрый Горацио, когда ты наконец оставишь эти пиететы? — принц вздыхает и в глазах его — Горацио не видит, но знает наверняка — мелькает мимолётная тоска. — Милорд… Вы располагаете всем, чем я только могу выразить свою любовь и уважение. — Горацио примирительно улыбается. Он знает, что всякий раз, оставаясь наедине, его принцу не хочется слышать этих высоких обращений и напоминаний о гнетущем своей тяжестью статусе. Но иначе Горацио не может, не привык — лишь привык ту любовь, за которую можно лишиться головы, прятать под почтением. Гамлет сам скидывает с плеч плащ в снегу, местами уже мокрый почти насквозь, и небрежно бросает на табурет — обсохнет, не впервой. Его влажные, спутанные волосы золотистыми волнами лежат по плечам, и Горацио снова застывает, глядя как принц снимает прочую верхнюю одежду до самой нательной рубашки и кидает на все тот же табурет неаккуратной кучей. Горацио вдруг становится так жарко, будто он не замерзал минуты назад под беспощадным ветром и пургой — с языка пропадает всё несказанное в упрёк неаккуратности при виде довольно вздохнувшего, раскрасневшегося Гамлета. Даже в полумраке виден нежный румянец на его бледном лице, какой бывает, когда встречаются холод и тепло. И он сам в полупрозрачной, слишком тонкой рубашке, расчесывающий свои чудные локоны пальцами, вызывает в Горацио самые нежные чувства, какие, скорее, должны возникать к юной деве, трогательно хлопающей ресницами. — Мне пора… На дворе поздний вечер. — бормочет он неловко, делая шаг назад к двери и топчась по растаявшим снежным лужицам. — Отдыхайте. Доброй ночи, мой принц. Гамлет, до этого бывший нехарактерно спокойным, встревоженно бросается к нему. Знал бы только Горацио, какого рода тревоги и сомнения мучают принца, отчего все его бессонницы и тихие, почти никому более незаметные печали. Горацио, который и без того постоянно помогает Гамлету хоть со сложными математическими вычислениями, хоть с не менее сложными душевными переживаниями. Горацио, который слушает его болтовню часами и — будучи отличным собеседником вместе с тем — подаёт интереснейшие мысли как пищу для размышлений других, новых. Горацио, чьи любовь и поддержка, кажется, способны поднять мёртвого из могилы — и Гамлета с кровати в особенно унылые, тяжёлые дни, когда хочется только плакать и метаться по комнате, раз за разом возвращаясь в объятия друга. И знал бы он, как в Гамлете то борются, то сплетаются воедино два чувства: чувство собственной гордости, некой независимости от окружения и чувство бескорыстной, томящейся в сердце любви к Горацио, как к равному себе во всём. Может, тогда всё было бы проще… Может, тогда Гамлет не глядел бы вечерами на золотой крест Божий, лежащий в его ладони, с мнительным колеблющимся страхом, что за подобные чувства и мысли этот крест станет острее меча и вонзится в горло. Гамлет цепляется за локоть друга так умоляюще, будто если он уйдет, на пороге покажется смерть. — Пожалуйста, останься со мной, Горацио. — тихо говорит принц, глядя как глаза того расширяются в изумлении, а губы… губы приоткрываются в ответном немом вопросе. В Горацио, для многих серьёзном, не склонном к чувствительности и страстности человеке, Гамлет видит малейшие оттенки тепла, мельчайшие крапинки привязанности. Он замечает, как взгляд, секунды назад отстранённый, меняется — оживает, блестит то ли от ряда свечей на стене, то ли от вспыхнувших в нём эмоций. — Останься. — повторяет Гамлет и добавляет ещё тише. — Но если сам этого желаешь. — Желаю. — Горацио взволнованно отвечает ему, только успевшему окончить фразу. И накрывает пальцы, вцепившиеся в локоть, своей ладонью. — Я желаю любой возможности быть рядом с вами, милорд. — Тогда позволь мне, прошу… — Горацио не уточняет, что именно, потому что в этот же миг Гамлет кладёт обе руки на его плечи, широкие и статные, словно у античной статуи. Глаза Горацио блестят смущением, но взгляд напротив неотрывен и неожиданно нежен. Он успевает только моргнуть, как принц медленно сбрасывает с его плеч кафтан. Тяжёлые одежды оказываются на полу, но обоим сейчас не до этого — их мысли тонут друг в друге, смешиваясь с жаром и смятением. Гамлет, как заворожённый, касается кончиками пальцев ключиц, шеи, прошептав что-то восхищённо. Горацио отказывается понимать происходящее, с каждым вздохом ощущая, что ему не надышаться сейчас, но позволяет принцу делать все, что тому вздумается. Ведь все связанное с Гамлетом бережно хранится в его сердце; все, что тот делает, откликается там, в бьющейся и вздымающейся груди… А лицо принца оказывается совсем близко, так близко, что если бы Горацио немного склонился, то они непременно соприкоснулись бы лбами. И когда Гамлет вдруг вовлекает его во внезапный, но вместе с тем такой желанный поцелуй, сила воли Горацио вовсе стремительно тает, как и всегда в моменты их эмоциональной близости — особой, трепетной. Губы Гамлета мягкие и горячие, но при том неуверенные, лишённые напористости. Будто он всё ещё находится в сомнениях, будто даёт своему другу оттолкнуть себя в любое мгновение. Но этого не случается. Горацио лишь завороженно касается плеч своего принца. Кажется, что это небывалый сон, сладкое наваждение, в который не дают окончательно впасть ладони Гамлета на пылающих щеках. Но, отрезвлённый, принц отшатнулся также внезапно, как и поцеловал. Чувствуя, как лицу становится жарко, а к раскрасневшимся щекам липнут растрёпанные пряди, он отводит взгляд. — Горацио, я не… О, что же это… Помилуй, Боже правый! Страх щекочет в солнечном сплетении вместе с пришедшим осознанием того, что он всё-таки сотворил. Грех, который не отмолить ни перед матушкой, ни перед покойным батюшкой, ни перед самим Господом, ибо в глубине души Гамлету хочется совершать его раз за разом. Но Горацио ль расплачиваться за его грехопадение? Гамлет трогает вспотевшей ладонью крест на груди и с ужасом смотрит на друга. Лицо Горацио дрогнуло, в распахнутых глазах мелькнула какая-то искра, которую Гамлет не разглядел, не смог, будучи моментально сжатым в объятиях. Сходя с ума от волнения, Горацио целует его в макушку, в лоб, в виски, вдыхает аромат волос, словно все остальное в мире стало неважным. Как получилось, что оба оказались на широкой и вечно неубранной кровати Гамлета, не вспомнит никто из них. Наверное, как-то дошли между рваными, жадными поцелуями, которых ждали и одновременно боялись слишком долго. За окном так и метёт снег, срываясь на мелкий град, но в душе у обоих уже совсем весна. Пьянея от ласки, они сплелись ногами, прижались друг к другу, желая быть ещё и ещё ближе. Настолько близко, насколько возможно, пока все это вдруг не оказалось лишь чьим-то сновидением иль внезапным полётом фантазии. Горацио осторожно тянет за шнурки на вороте, пытается развязать, путаясь в собственных пальцах, и одновременно расцеловывает бледную, усыпанную родинками шею. Гамлет мелко дрожит от тёплых касаний под рубахой, таких трепетных, словно он весь из фарфора. Горацио хочется изучить каждый участок кожи, каждую косточку и складочку, каждую родинку — и бесконечно любить, любить, любить его всего. Но больше всего на свете хочется пробраться не под рубаху, а под рёбра, в самое сердце — и остаться там навсегда. Горацио не догадывается, как давно поселился там, но чувствует, как мягкая ладонь гладит его по голове, перебирает кудрявые волосы. И Горацио верит, что в этом мире возможно всё.