будь последним гвоздём в крышке моего гроба

У Драко есть секрет. Не тот секрет, с которым в часы отчаяния поделишься с другом, не тот секрет, который, записав на бумажке для собственного успокоения, прячешь в сундук под сто замков и семь печатей, не тот секрет, о котором вообще стоит кому-либо говорить. У Драко есть секрет. Драко чертовски ненавидит себя. Ненавидит себя настолько, что готов выгрызть глотку каждому за то, что они этого не понимают. А если поймут, то на глотке Драко не остановится точно: он не раз представлял, каково на вкус чьё-то остывающее, вырванное из-под рёбер сердце. От обиды хочется откусить собственный горчащий язык. И самое отвратительное, самое омерзительное, самое тошнотворное — Драко не единственный, кто знает об этом секрете. Самое отвратительное, самое омерзительное, самое тошнотворное было то, что вторым, кто знал о секрете, был Оскар. И Драко не имел ни малейшего чертовского понятия, как он узнал. От едкого злорадного смеха уже саднит в горле, и ничего, кроме этого смеха и чужого сдавленного дыхания, в стенах склепа не слышно; ах, почти ничего. Драко смолкает, и от взгляда Оскара у Драко внутри перетряхивает все кости. «Прекрати». Склеполаз уже и не помнит, какую выходку он провернул, потому что нужно найти хоть какие-то силы для того, чтобы не просто отразить этот кошмарный взгляд; Драко от него нужно хотя бы отбиться, не позволяя нырнуть глубже. «Зачем ты это делаешь, Драко. Это не ты, и я знаю это. Кого ты пытаешься обмануть?» — Заткнись! — почти рычит Драко, но лицо Оскара не меняется. Он готов придушить его уже почти на месте, но рот открывает Готика. — Он даже ничего не сказал, Драко, опомнись! — Готика тоже зла, хотя… почему тоже? Оскар не зол. Оскар разочарован и раздосадован. Это куда хуже. Куда более тошно становится от одного лишь допущения — что Драко слишком слаб, чтобы не дать Оскару поддеть крышку собственного гроба. — И ты заткнись! Бестолковые, безмозглые кретины! — выплёвывает Драко перед тем, как шагнуть вперёд, толкнуть Оскара плечом и уйти к себе. Склеполаз чувствует: ещё немного, и он выдавит кадык либо ему, либо самому себе. Драко привык выживать на энергии чистого упрямства и кипящего гнева. Не солоно, не густо, но как есть — ощущать себя вечным двигателем из упёртости и в противовес было куда разумнее, чем дать растоптать себя собственным страхам. — Да какой из него выйдет вампир, дорогая, мне страшно представить. — В этой школе учился уже десяток поколений вампиров. Он не сможет выйти оттуда уж совсем никчёмным. — Люди говорят, что горбатого исправит могила. А вампиры бессмертны. Не думаю, что ему хоть что-нибудь поможет. Драко идёт шестое десятилетие, он греет пятки у камина, держа в руках набитое соломой игрушечное чучело, и окончательно понимает, что кроме себя в этом мире он не нужен ни-ко-му. Драко панически страшно от того, что знает Оскар. Нет, вопрос поставлен не так: Драко панически страшно от того, сколько ещё Оскар может о нём знать. Он перехватывает одноклассника в одной из бесконечных пыльных галерей, и сдавливает предплечьем у стены его шею так, что Оскар хрипит и хватается за его руку. — Ещё раз, — вдыхает Драко, — ещё раз ты посмеешь взглянуть на меня хоть каплю снисходительно, я клянусь, что это остриё, — не отрывая от Оскара своего взгляда, он кивнул на стоящие рядом латы. В кулаке статуи была зажата секира с остро выступающим пиком, — окажется у тебя в глотке. Оскар коротко взглянул на стоящее оружие и тут же зажмурился. Драко рвано оттолкнулся от Оскара, и тот согнулся пополам, прикрывая рот рукой и обхватывая горло другой ладонью. Склеполаз фыркает себе под нос, чтобы через секунду развернуться и уйти отсюда к чёрту. — Драко. Подросток резко оборачивается, и видит, что Оскар стоит посередине коридора — волосы растрёпаны, под бровями плотнее пролегают серые тени, а целиком он излучает какое-то странное настроение. Не так выглядят обозлённые вампиры. — Это не снисхождение. Это сочувствие. Одним шагом Драко оказывается у носа Оскара, замахиваясь кулаком почти машинально: его останавливает только то, что Оскар тоже встал в стойку, и что он готов к драке. Но в чужом взгляде видится окончательное решение: «Я не хочу с тобой драться». Драко так и замирает с задранной рукой. — Ты ведь знаешь, что двое могут хранить секрет только в том случае, если один из них мёртв, — едва ли не сквозь зубы процеживает Драко, морща нос. Через секунду он уже не слышит ничего, кроме хлопанья собственных крыльев и эха от одиноких стен. По правде говоря, Драко и не лгал вовсе: не то чтобы он сам чувствует себя целостно-живым. Спустя момент Оскар в галерее стоит уже совсем один, и только шуршание крыльев рикошетами отскакивает от высоких стен, доносясь до вампирских ушей. Оскар качает головой.

***

«Драко, если есть возможность, то, пожалуйста, не приезжай домой на каникулы.

Мама».

Драко стоит, нахмурив брови, пока остальные смеются — не смеётся только Оскар. Склеполаз делает вид, что ему всё равно на содержание письма. Оскар делает вид, что ему всё равно на бесконечную обиду во взгляде Драко. — Хочешь, мы отправим открытку моей родне? Они всё равно никогда мне не отвечают, — Оскар не мнётся и не смущается нисколько — в его голосе лишь глухо замурованная досада, и ничего более. Драко от него тошнит. — Я не собираюсь тратить свои карманные франки на твои идиотские открытки, — фыркнул Драко. Оскар лишь безразлично — не безучастно — пожал плечами. К утру Драко обнаруживает в створке своего гроба фотокарточку с заправки, на обратной стороне которой был написан почтовый адрес где-то в Германии, и подпись, уже совсем мальчишеским, юным почерком: «Если захочется вылить гадости кому-то лично, ты знаешь, кому писать». Драко криво улыбнулся. Может, Оскар начинает о чём-то догадываться? *** У Драко есть секрет, которым он [уже] не обладает. Мысли роятся в голове наперекрёст, хватая за хвост одна другую, но всё сплетается в слишком тугой Гордиев узел, чтобы хоть что-то из этого вынести. Он злится на Оскара слишком сильно, больше злится разве что только на самого себя. Как ты можешь ожидать от Оскара сохранение секрета, если не сумел сберечь его сам? Вспороть рёбра, прижечь серебром, растопырить лёгкие — и вот Оскар сам собой словно нетопырь, словно обгоревший в пламени свечи мотылёк. Но ведь не он сам, Драко, должен воспарить кровавым орлом? Драко не понимает, чувствует ли он себя Тибальтом, или же проклятым на вечное страдание Прометеем, или ничтожно-маленькой букашкой, которой оторвали по очереди все лапки и пытаются заставить взлететь. В любом случае, на карнизе резко уходящей вниз крыши он уже не один, потому что краем глаза видит запыленные носы чужих ботинок. — Считается, что секрет в сохранности, если мы оба полу-живые? На двоих у нас в сумме одна жизнь, — улыбается Оскар, когда садится, поджав колени к груди. Драко растерянно смотрит вниз, на буро-зелёные верхушки сосен, и скребёт острым ногтем одну из черепиц. — Как часто ты пишешь своей семье? — невпопад для себя задаёт вопрос Склеполаз, не смотря на Оскара. Чувствует по голосу, что тот устало улыбается. — Зачем мне писать дяде? Я живу у него под боком. — Нет… — сдавливает зубы Драко, но понимает, что сейчас не лучший момент для колкости. Он поворачивает голову на Оскара, который опёрся головой о колени и смотрел куда-то вдаль, в расщелину тускло-синих гор. — По тому адресу, который ты дал мне. Оскар немного, будто бы в удивлении, поднял брови, а уголки его губ безразлично опустились вниз. — Каждый раз, когда мне становится грустно. — Ну ты и сопляк, Оскар. — Да. Драко становится не по себе от того, что Оскар сейчас так легко принял его колкость. Он только сильнее хмурит брови, наклоняясь к нему ближе, немного склоняя голову. — И это всё, что ты мне скажешь? — Возможно, они там уже не живут уже сотню лет, — качает головой младший фон Ужасающий, и распрямляет ноги, откинувшись назад и облокачиваясь на руки. — А возможно просто не хотят отвечать мне. Но ответа от них я не получал ещё никогда. В чужие волосы прорывается поток прохладного ночного воздуха, и тёмные волосы будто пенятся в свете луны. Драко кутается в тонкий суконный плащ, но это не особо помогает: то ли наверху слишком холодно, то ли причина этого холода совсем не снаружи. За эти несколько минут Оскар впервые поворачивает голову на Драко. — А сколько раз писал ты? От подступившего к горлу кому гнева подросток уже готов столкнуть одноклассника прямо на острые сосновые верхушки, но что-то его останавливает. — Наверное, твоя родня всё-таки переехала уже тысячу лет назад в другой замок, вот и всё, — кривится Драко, отворачиваясь от дурацко-глупого собеседника. — Тогда это вдвойне обиднее. Драко ничем не думает, когда припадает свинцовой головой на чужое плечо, сжимая в ладони чужой рукав, пахнущий крахмалом, прелой соломой и мертвецким холодом. Он закрывает глаза, и перед его глазами больше не маячат яркие в этих широтах звёзды — их смещают тревожно-чёрные мушки. — Я до последнего буду убеждён, что это всё мне просто снится, — голос звучит хриплым шёпотом, растворяясь в зыбкой темноте. — Что сейчас тысяча семьсот восьмой, а меня нет на свете. Я и есть этот сон. Драко жмурится и чувствует, как синеют лунки на его крепко сжимающих ткань ногтях. — Драко, — Склеполаз не уверен, что слышит чужой голос, а не чувствует лишь его вибрацию через худощавое плечо. Он готов ожидать чего угодно — насмешки или толчка, и готов к этому больше всего на свете. Иначе бы он не сделал то, что сделал. — Ты не обязан искать открытую дверь в этом лабиринте в одиночку, — Оскар отстраняет его лишь с той целью, чтобы взглянуть в его глаза. — Может быть, ты не один, кто потерялся среди разбитых зеркал. На лбу холодным касанием отпечатывается чужой поцелуй, и Склеполаз думает, что лучше бы ему сломали нос. Через секунду уже, правда, сомневается в этом. У Драко уже не осталось никаких оправданий. Он не может себе объяснить, целует он Оскара потому, что хочет его заткнуть к чертям, или потому, что рот изныл не произносить вслух отвратительных пакостей, или потому, что Оскар просто посмел приоткрыть свои губы, а ему судорожно захотелось дотронуться до чужих клыков. Как-нибудь потом он объяснит себе и кишащий молями желудок, и судорожное желание сожрать чужое сердце целиком, и то, почему сам он позволил поцеловать себя в ответ. Это всё потом. Возможно, когда-нибудь в пропахшей бензином открытке.