в школе словно в тюрьме. ни о чем другом дитер в этом темном месте не думал. животные инстинкты - поскорее бы выбраться и не попасться в пасть хищника покрупнее. арчи и был тем самым ‘покрупнее’. не такой умный, не такой проворный, по-львиному ленивый и по-тигриному довольный. но крупный, а поэтому, все ещё опасный. шрам на его брови придавал ему больше мужественности, прибавлял пару годков к его паспортному возрасту и автоматически поднимал его выше на несколько ступенек в школьной иерархии. у дитера он уродливый и змеиный, извивающийся вокруг хрупкой тонкой ключицы, вытягивающий свою макушку в сторону кадыка и пульсирующий, немного щиплющий. их мир намного более жестокий, чем можно подумать.
— твой шрам все ещё болит? глупый, ненужный вопрос, звучащий лишь для того, чтобы заполнить вязкую тишину, затекающую в уши и давящую на хрупкие барабанные перепонки. хельштром сдержанно кивает, громко сглатывая. — а твой, как я понимаю, нет? — мне повезло. — повезло. голос дитера шипящий, злостный. он винит кого угодно: родителей, жизнь, судьбу, но он не готов обвинить хикокса. и пусть шрам сжимает горло сильнее с каждым днём и горит адским пламенем, словно из кожи вот-вот должна потечь лимфа, но поднять руку на причину этих страданий, он не в силах. незнание даёт ему право на мирное и спокойное существование.за арчи толпами бегают девочки. поглядывают из под ресниц, больше похожих на лапки мертвых мух, и строят глазки. моргают так омерзительно быстро, будто собаки, и смеются в переходах, прикрывая жирными уродливыми пальчиками такой же жирный и уродливый рот.
хикокс уж и не помнит имён тех ярких змееподобных вертихвосток, сверкающих длинными, блестящими волосами, но зато спустя года (десятилетия) все ещё с удовольствием перекатывает на губах имя дитера. смакует, окунает в топленный шоколад и с удовольствием облизывает. хель-штром.арчи улыбается им уклончиво, не потому что хочется, а потому что так нужно. нужно, чтобы не потерять авторитет и не упасть в глазах тех тупых идиотов, которые с удовольствиям поведутся на тухлое и вонючее мясо. хикокс не похож на них. дитер тем более. а поэтому оба проводят время в туалете, оглядывая друг друга и оценивая. оценивая не так, как все оценивают здесь: ядовито и грубо, а мягко, с устойчивым интересом. интересом на несколько /десятков/ лет. арчи предлагает сигарету, и хельштром уже не может отказаться. когда-то давно, став пассивным курильщиком вместе с этим рыжим недоразумением, быстро перетек в настоящего активного. его детскому, совсем мягкому лицу не идёт сигаретный дым так, как идёт он хикоксу, мужественному и, конечно, ни разу не ребёнку.
даже спустя столько времени дитер не может отказаться от этой привычки и дрожащими пальцами достаёт сигарету изо рта мятой и уродливой пачки. нервно зажимает ее между губами и тянет в сторону арчи. тому удалось бросить, курит по настроению или после секса. банально, но приевшаяся привычка не до конца выветрила дым из его грустных собачьих глаз. — нет настроя? — не хочу тебя обворовывать. хельштром тихо цокает, кидая упаковку на подоконник, в костлявые и жуткие лапы здешних трещин. достаёт из ниоткуда зажигалку и нервно чиркает пальцем. промокшая отчего-то сигарета не зажигается с первого раза, и тихо разозлённый дитер даже не замечает насмешливого взгляда на себе. сейчас дым идёт ему намного больше. все ещё не сравнится с арчи, но теперь его черты ещё острее, чем тогда, в безоблачной молодости, да и пальцы ещё больше подходят на палки, но так выглядит даже красивее. с первого же вдоха он затягивается и облегчённо выдыхает волны красивого серого дыма, обволакивающего его усталые глаза цвета влажного, мягкого мха. но эта картина успокаивает хикокса, как и тогда давно.глаза хельштрома горят малахитовым камнем, красивые такие, смертельно хочется дотронуться, но и боязнь уколоться уходить не желает, а поэтому арчи любуется издалека, словно наблюдает за редким экспонатом. дым обволакивает их двоих, создаёт опасно интимную атмосферу и сжимает атомы пространства, будто специально прижимая парней друг к другу. дитер по странному счастлив. он все ещё настороженно относится к хикоксу, но подбирается каждый раз все ближе и понимает, что бояться в общем-то нечего. арчи буквально идеальный. да настолько, что хочется наблюдать с молчаливым восторгом в юных ветреных глазах. минусов нет, а если и есть, хельштром готов упорно закрывать на это глаза. но хикоксу очень хочется видеть на себе чужой взгляд. он горделив /как истинный англичанин/, самодоволен и слишком переживает за свой хрупкий авторитет. в школе по-другому никак, а поэтому дитер согласен на короткие встречи в этом дряном туалете. не сказать что и он был запуганным зверьком, имел характер /пренеприятный, но все же, характер/ стойкость духа и особую женственную чуткость. знал, когда и что нужно сказать или сделать. эта удивительная способность перенеслась к нему и через года.
— как там твоя новая подруга? арчи сдержанно усмехается. — прекрасная дура, но отвратительная хозяйка. планирую скоро бежать. хельштром не удивлён, его друг красив и невероятно обольстителен. он знает подход к женщинам, а поэтому удивительным даром остаётся с ними друзьями даже после долгого и нервного расставания. дитера эволюция в этом плане обделила, и влюблялся (как и влюблял) он довольно нечасто.первый раз, пожалуй, ещё в детском саду. какая-то девочка поделилась с ним кусочком своего печенья, а хельштром почему-то тут же принял ее за свою невесту. он почти по-настоящему плакал, когда увидел, что она уходит за ручку с каким-то другим мальчиком.
— а у тебя что на личном? хикокс зачем-то встаёт и медленно, почти незаметно, делая вид, что рассматривает старый семейный сервант, (который, к слову, был изучен им вдоль и поперёк) приближается к дитеру. тот отмечает это на внутренних звериных инстинктах и издаёт нервный смешок. — ты же и сам знаешь.во второй раз жертвой его бедного разума стала подруга из школы. она училась, кажется, на класс ниже и была рыжей несносной красавицей с россыпью веснушек-созвездий по всему телу. резвая, непослушная и оттого казавшаяся непокорной. она нашла в хельштроме свой покой, а он был и не против. вместе они проводили вечера в парке, без громких и диких игр. потом она переехала, и парень быстро остыл, но любовь к рыжему проросла в нем, словно ядовитое дерево.
арчи теперь совсем близко. дитер чувствует его тепло своей талией, хоть из дырявого окна ощутимо поддувает сентябрьский хмурый ветер. он боится поднять взгляд, боится сделать шаг в сторону, боится сделать что-то не так и нарушить эту определенную напряженную атмосферу. змея на ключице дергается, словно дикая, и болит теперь невыносимо, что аж зарыдать хочется, и хикокс это, кажется, замечает. он взглядом обводит чужой шрам, который и не собирался прятаться за кучей одежды. — мне жаль что это происходит с тобой. — а мне жаль что это не происходит с тобой! хельштром поднимает свой злой озверевший взгляд и отстраняется, теряется тут же. как и терялся всегда, лишь при одном взгляде на это ровное спокойное лицо и рыжеватые лохмы.третий раз дитер влюбился в том самом задымлённом туалете. влюбился в эти вечно идеально уложенные густые волосы, рыжеватость которых хотелось смахнуть всей пятерней и перетереть на пальцах, словно снег, почувствовать колкость этих идеальных кусочков. арчи все так же близко, душит своей неопределённостью и смотрит с какой-то ужасной отеческой жалостью. противной, но отчего-то приевшейся, даже немного приятной.
рыжий цвет по-странному вымылся, выцвел из его волос, но лазурные глаза не утратили и грамм своей жалости и смотрели все так же по-особенному, до мушек-мурашек по всему худощавому телу. хельштром не хочет думать зачем хикокс так близко, зачем он наклоняется, зачем он отодвигает футболку ещё чуть ниже к плечу, зачем он останавливается, обжигая шею горячими следами собственного дыхания. не хочется думать, потому что страх проснуться гораздо громче, чем здравый смысл. арчи отмирает, бросает быстрый взгляд наверх и…… целует этот чертов шрам. он на некоторое время перестаёт покалывать, и уставшие от постоянного напряжения нервы, могут расслабиться. может выдохнуть и сам дитер. молодой и красивый, такой же гордый и знающий себе цену. но рядом с этим невыносимым до дрожи хикоксом, превращающийся в трясущееся от наслаждения желе. арчи лишь развлекается и после по-дружески треплет чужие спутанные лохмы. дитер сжимается весь и даже моргнуть уже не в состоянии.
как и сейчас. железный привкус дежавю на языке заставляет тошноту подкатить к горлу, но он сдерживается и лишь дожидается окончания этого гребанного цирка, устроенного на его покосившейся от времени могиле. хикокс отрывается через некоторое неопределённое время и смотрит стеклянно и непонятливо, потерянно и звонко тоскливо. хельштром поднимает свой отчаянный взгляд и ему тут же хочется завыть и забиться в какой-нибудь уголок. в глазах арчи чёрным по белому читается ‘я все знаю, но делать что-либо не хочу’. хикокс все ещё не такой умный, не такой проворный, по-львиному педантичный и по-тигриному жестокий. дитер слишком скользкий, слишком изворотливый, слишком милый, слишком привлекающий, слишком холодный и слишком мягкий. слишком много ‘слишком’. и тащить такого странного и переменчивого на своих идеально вывернутых плечах арчи не желал. а поэтому он хмыкает, скомкано отводя собачий взгляд в сторону, и отходит к столу. — не сделаешь для гостя чашечку чая? какой чай, боже. у хельштрома внутренний мир разлетается на мириады осколков, а это безответственное недоразумение лепечет что-то своим аристократичным грубым голоском про чай. дитер плевал бы под ноги каждому англичанину, которого он хоть раз встречал в этой жизни, ведь все они такие. смелые и решительные лишь до одного определенного момента. шрам на ключице затягивается, хочется разрезать всю его шею заточенной ложкой, чтобы больше никогда не чувствовать того адского давления, чтобы больше никогда не взглянуть в чужие глаза, чтобы больше никогда не почувствовать на своём теле мягкие, словно сахарная вата, поцелуи.ты прелестен в своём весеннем красочном смущении. знал бы ты как я тебя ненавижу.
о да, хельштром ненавидит. точней, ненавидит врать себе, особенно когда перед тобой огромное, но вывернутое наизнанку зеркало. особенно когда он убеждает себя в том, что разбитая фарфоровая чашка на столе не выглядит так красиво и привлекательно, и ему даже не хочется прямо сейчас схватить прекрасные белесые осколки и втолкнуть в собственные глазницы. особенно когда он убеждает себя, что сердце хикокса больше не бьется, и пена изо рта извергается, словно шипящая сода, уже посмертно, а рыбьи заиндевелые глаза шевелятся лишь из-за странных мышечных конвульсий. особенно когда он убеждает себя в том, что цианид на полочке он сохранил для себя и совершенно не собирался подсыпать его в чай заместо сахара. он же истинный немец, а у истинных немцев цианид и готовность отдать свою жизнь перетекает в крови. дитер не хотел смерти, ни своей ни чужой, но, видимо, последние осколки самообладания он мысленно потерял в тех лазурно-голубых жалостливых глазах. которые, к счастью, больше никогда не откроются. он подходит к зеркалу и смотрит на свою девственно чистую ключицу. в том месте, где змея горделиво задирала свою голову, теперь тоскливо перекатывается кристалл нашедших выход эмоций. любовь к себе оказалась превыше всего, и от этого хельштрому только противней. дитер не хотел смерти, своей в особенности, но жизнь без шрама в первые пару минут оказалась полнейшим адом. другого выхода он не видел и видеть не хотел, особенно когда потерял ориентир в виде родных и приевшихся небесных глаз. часы пробивают пять, и хоть хельштром отбитый до мозга костей немец, ноги сами ведут его на кухню. чайник ещё не остыл, а фарфоровая кружечка обязательно найдётся.***
— как думаешь, мы продолжим общаться после школы? арчи смотрит с усмешкой, возвышенно, как и всегда. под таким взглядом дитеру становится отчего-то холоднее, и он жмётся ближе к едва тёплой батарее. — конечно, без меня пропадёшь, хельшторм. — пропаду. кличка глупая, подстать англичанам, но хикоксу простительно и такое, а поэтому паренёк лишь скромно улыбается. арчи готов поклясться, что именно эта улыбка готова согревать его даже в тёмные и дождливые столичные будни. эта улыбкав настоящем, глаза одного схожи с инеем на зимних окнах заброшенного и покинутого дома, а глаза другого растекаются зелёным слизистым варевом по столу.