***
Будильник на телефоне мелодично пиликает, начиная его спокойно-сонное утро на маленькой и купленной в ипотеку, но зато своей квартирке. Кофе из подаренной друзьями понтовой кофеварки он не пьёт — зерна выходят дофига дорого — поэтому мешает в кипятке растворимую дешёвую лабуду, но обязательно с долькой лимона. Разбивает на сковородку яйца, туда же бросает недоеденные с вечера слипшиеся макароны, режет сосиски. Не эстет и не парится, зальёт все кетчупом, норм, сожрется. Наскоро умывается, пользует электрическую бритву, всем естеством ненавидя это ощущение снятой шкуры лица после того, как побреешься механическим станком с дохереллионом лезвий. Дальше проводит влажными руками по волосам, зачёсывая их назад. И всё, красавец, к новому дню готов. Осталось только запрыгнуть в джинсы, натянуть худак, куртку, ботинки, и можно топать. На дворе поздняя осень, снег ещё не выпал, фонари горят через одного, и на улице темно, промозгло, сыро и гадко. Спасают, как и многих, наушники и музыка. Он привычно отрешается от всего происходящего на полчаса, пока стоит в дальнем конце автобуса. Глаза закрыты, капюшон толстовки на голове, на часах почти восемь утра. Ему к девяти, но он любит приезжать пораньше. Утром в офисе тихо и спокойно, и безлюдно, и есть возможность сосредоточиться на работе, пока не набежал народ. А ещё — сожрать без палева самые вкусные печеньки на кухне. Ближе к десяти сквозь приглушённую музыку наушников слышатся знакомые шаги, на плечо ложится ладонь, и его обдаёт знакомым парфюмом. Аромат ему нравится — цитрусовый, лимонно-терпкий, по-летнему теплый — сам выбирал и сам дарил. — Васильев, идёшь? — Щебечет Марина над ухом, и он кивает, поднимаясь с кресла. Они с девушкой шагают обычным маршрутом в курилку. Здесь как всегда почти никого нет: все теперь топят за здоровый образ жизни. Марина встает напротив, дожидаясь, когда он поднесёт огонёк зажигалки к её сигарете, потом делает затяжку, оставляя ярко-красный след помады на фильтре. Смотрит прямо и открыто, и он улыбается ей, тоже закуривая, не отводя глаз, стряхивая пепел в стеклянную розетку, стоящую на подоконнике. — Сможешь в субботу? — Просто спрашивает она. — Смогу. Я и сегодня смогу, не вижу причин ждать. — Сегодня у меня некомплект. Он небрежно пожимает плечом. — Так у меня тоже, носки красные, трусы зелёные. — И Марина, наконец, улыбается и вроде оттаивает, на человека становится похожей, а не на печальную куклу с опухшими и покрасневшими от слез глазами. — Лёша, блять. — А что Лёша? Виктор-аудитор твой всё, сдулся? — Шутливо уточняет он, не из-за какой-то там мужской солидарности, а просто из любопытства, ну ещё переживает за неё, дурынду. — Да пошел он нахер, козлина. — Бурчит Марина себе под нос и делает пару легких затяжек. Вечером они едут к нему. Их секс больше похож на взаимную терапию. Он знает, как и что нужно ей; она знает, как и что нужно ему. Она горячая и влюбчивая, стабильно разбивает себе сердце каждые два-три-четыре месяца, а потом склеивает заново в его постели; он равнодушно-холодный ко всем сопливым драмам и вроде как даже не влюблялся никогда по-настоящему и всерьез. Она зовёт его придурком, он её — дурой. И оба ржут, раскуривая одну сигарету на двоих, валяясь на нерасправленной кровати полуголые, заказывая пиццу. — Угадай, кого видела на днях. — Говорит Марина, затушивая сигарету в пепельнице из стакана. — Сдаюсь, — лениво подаёт голос Лёша. Он не то, чтобы устал, но устал. Как известно, двадцать четыре — это вам не семнадцать. — Таньку Ерёмину. — Это кто? — Ну блин, со школы. — Ты знаешь, в мемах иногда накладывают аудиоэффект, такой, со сверчками, — равнодушным голосом бубнит Васильев, — когда чел вообще не втупляет, о чем речь. Вот мне сейчас такой бы подошел. — Ну ты прикидываешься, что ли? — Марина садится на кровати и нависает над ним. — Такая, никакая, объёмная, светленькая, глазки вечно грустные. Влюблена в тебя была с класса пятого наверное. Лёша закрывает глаза. — Ой, гонишь, Павлова. Но мне приятно, продолжай. Она наклоняется и коротко кусает его за нос. — Реально не помнишь? — Я удивляюсь, как ты помнишь, раз училась вообще в другой параллели. И вообще десять лет, считай, прошло. В дверь звонят. Лёша думает, что слишком быстро для курьера, но натягивает штаны, идёт открывать и видит на пороге совершенно левого парня с ноутбуком наперевес. На голове пацана настоящее воронье гнездо, глаза красные и по-наркомански немигающие. Короче, вид, мягко говоря, нездоровый и подозрительный. — У меня роутер сдох. Скажи пароль от своего вайфая. — Говорит этот хрен, не поднимая взгляда от экрана ноутбука, продолжая втыкать по клавиатуре одной рукой, поддерживая ноут снизу второй. — Так, — оцифровывает происходящее Лёша, — а ты вообще кто? Марина тоже выглядывает в коридор. С растрёпанными волосами, потекшим макияжем и в наброшенной на плечи его рубашке, выглядит она сейчас крайне неоднозначно. Но ее это, конечно, не смущает, поэтому Лёха тоже не напрягается по поводу. — Судя по всему, это твой новый сосед. — Лениво заявляет она и обнимает Васильева со спины, укладывая острый подбородок на плечо. — Пароль. — Требовательно повторяет стоящий на пороге парень, рука которого так и живет своей жизнью, порхая над кнопками. — Мне на пару часов, пофиксить баг на проде, потом сменишь. Лёха по большому счёту плевать, он не жадный, и вообще главный меценат их гоп-стайл района, всем бомжам вечно подкидывает то, что есть в карманах. Поэтому аккуратно выпутывается из рук девушки, на ходу целуя ее в щеку, идет за оставленным в спальне телефоном, открывает Заметки, в которых небезопасно хранит все свои пароли. Выделяет нужный, возвращается и суёт под нос парню. Тот скашивает взгляд на пару секунд, не прекращая что-то вбивать в ноут, потом молча кивает и отходит к распахнутой двери на противоположном конце площадки. Лёха запирает дверь, оборачивается, Марина крутит пальцем у виска, а в дверь снова звонят. На этот раз на пороге появляется действительно курьер с горячими, остро пахнущими сыром и специями коробками.***
Марина уезжает ближе к ночи, вскоре присылает обещанное сообщение, что дома. А ещё через пару минут уточняет, не забыл ли он сменить пароль. Леша врет, что да, чтобы не приставала, хотя сам понятия не имеет, как это делать, да и влом заморачиваться, средний остаток у него на счету не превышает тридцать три копейки, если это не день зарплаты, кому он нахер сдался, его взламывать? Вместо этого он многозначительно курит в потолок, снова лежа поперёк кровати. И чувствует, ни дать, ни взять, экзистенциальный кризис во всей красе. И ещё что-то там бьется в голове, какая-то мысль, как мелодия, которую не можешь вспомнить, как слово, которое крутится-крутится-крутится на языке, но в буквы никак не оформится. Похер. Больше его ебет то, что он идиотски хочет влюбиться. Прям хочет. Типа челлендж. Чтоб там пылало-полыхало внутри или как оно обычно бывает? Ну а хули, столько книг написано, столько музыки, картин, чего угодно. А он не чувствовал этого никогда. Как калека. Та же Марина, вон, наверное, диссер уже может накатать на тему. А у него — не было, ни искр, ни вспышек, ни безумия. Все его отношения строятся по схеме: «хоп, красивая баба, надо замутить — собственно, мутки, охмурения, пыль в глаза, букет в руки — постель — скучно — досвидос». В конце концов, он забивает на эти свои рефлексии и звонит родителям по очереди, сначала отцу, потом матери, как всегда делает по понедельникам. Выходные слишком хороши для этих разговоров, а вот самый, как известно, дерьмовый день недели, подходит идеально. После идёт в душ, потом ложится и ставит будильник, залипает в ноут, подбирая сериал, чтобы под него легко можно было выключиться. Такие дела, в тишине засыпать не умеет, надо, чтоб что-то бубнило на фоне. А на следующее утро просыпается Леша с чётким решением найти уже более-менее постоянную девушку. Снова. А то че он, опять как этот. Сказано-сделано. Не проходит и пары часов, как Алексей знакомится с ниче-такой Алёной прямо в автобусе, когда та случайно встаёт рядом с ним. Через неделю Алёна залезает ему в штаны, через две — он к ней под юбку. Они задорно трахаются всю третью неделю их отношений, распивая принесённый гиком-программистом вискарь в качестве благодарности, и разбегаются в начале четвёртой. Где-то в середине этой кутерьмы Марина снова привычно-просто предлагает встречу вне работы, а он так же привычно просто отказывается. Пожалуй, это единственное правило их псевдоотношений: спят вместе они только в случае определённо пустых горизонтов. Между тем, после расставания с Алёной Лешка как ни чувствовал ничего, так и не чувствует. Только легкое облегчение без капли горечи. Только лёгкую досаду, что его «постоянное» имеет недостижимый горизонт в месячный срок. Марина не в счёт.***
Лёха просыпается рывком около четырёх утра. Лежит, часто-часто дышит, смотрит в потолок и совершенно ничего не видит. Перед глазами только листва и загорелая кожа. Ему ничего не приснилось. Он ничего во сне не видел. Он просто вдруг проснулся ни с того, ни с сего посреди ночи — и вспомнил. Как будто вдруг открыл ящик стола, в который не заглядывал почти десять лет. Который не замечал десять гребанных лет, но отчаянно искал вещи, наглухо запрятанные там внутри. Как он мог забыть? Как он мог не помнить?.. Просто выжег из себя? Просто запретил себе думать? Просто никогда никому ничего не рассказывал? Родители разводились, его отправили жить к бабушке. Новый двор, новая школа, новые друзья, новые враги. Всё новое. И жизнь тоже стала новой? Получилось перезагрузиться, значит, как он тогда слезно вымаливал, сам не зная у каких богов? И он теперь ходячий пример той самой выборочной амнезии травмирующих событий? Клинический случай психиатрии? Пиздец блять приехали, Васильев! Просто как можно было не помнить и не вспоминать такое? Такое?! Ну как?! Ладно. Ладно, блять! Отставить паниковать. Итак, в свои четырнадцать он втюхался в парня по самые яйца. Втюхался так, что на ближайшие десять лет эту чудоспособность у него отшибло намертво. И не факт, что пришибло назад по прошествии, кстати. Как бы там ни было, в моменте кризиса осознания себя на условно тёмной стороне он не ощущает, возможно, по той причине, что тогда, в свои зеленые -надцать, исчерпал весь свой жизненный лимит внутренней гомофобии, доскрёб до донышка. И теперь, стоя под тёплым утренним душем, думает, что хочет найти того пацана, чтобы, как минимум, в глаза посмотреть. Как максимум, чтобы съездить по роже. Ну а дальше возможны опции и варианты. Поохреневав недолго от случившегося и относительно твёрдо встав на путь поиска себя и своих интересов, он следующие дни и так, и эдак присматривается к парням в офисе, на улице, в тех же маршрутках, магазинах, в лифте даже. И, хоть ты тресни, ни к кому не притягивает, ничего не шевелится ни в каких смыслах, ни в душе, ни ниже пояса. Абсолютный штиль по всем фронтам.***
— С тобой все в порядке? — Спрашивает его Марина на обеде, пока он, привычно быстро проглотив всё с тарелки, сосредоточенно мешает в чае дольку лимона и несуществующий там сахар, который забыл всыпать. — Работы много, подвисаю, — врет, отмахиваясь, Лёша. — Да, у меня тоже, — вздыхает и не верит Марина, но дальше не лезет. Никаких внутриличностных драм, соль в том, что Васильев банально тупо не выспался. Авария на электростанции — и его дом в числе прочих остался без света на вечер и ночь. А лично Леша остался без снотворного белого шума. Лежал, лежал, лежал, лежал. Тишина стала наваливаться, звенеть, тянуть нервы, откуда-то подкралась паника. Он окно открыл, чтобы звук улицы доносился, на опыте выяснил, что ночью звуков особо не дождешься, замерз, закрыл. Врубил аудиокнигу с телефона, но заряда осталось меньше десяти процентов, появился риск проспать работу, телефон пришлось отключить, чтоб дожил до утра. Уснул, конечно, вырубило за два часа до будильника. И сначала было норм, а вот после обеда стало развозить. И теперь он страдает хуйней, лениво возюкая выуженную дольку лимона по блюдцу. Марина щёлкает пальцами у него перед носом. — Ты вообще меня слушаешь, ау? — Прости, отвлёкся, что? — Таня с Димой хотят с нами встретиться. Лёша смотрит на неё, медленно приподнимает и выгибает бровь. — Таню помнишь? — Неа. — Я рассказывала тебе про неё месяц назад. — Как рассказывала, помню, саму Таню — нет, — говорит Лёша и встаёт, понимая, что Марина тоже уже закончила обедать и просто ждёт его. Они идут на улицу, возвращаясь из кафе в офис, Лёша закуривает на ходу, а Марина продолжает вещать. — Короче, повторяю для тех зануд, кто прослушал первую часть моей сентенции: мы с Таней общаться начали. А она общается с Димой. Диму помнишь? Зимина. Друга своего. — Диму помню. — Ну хоть кого-то! Так вот, они предлагают нам всем встретиться. Вчетвером. Что скажешь? Лёша молча выдыхает дым, всем своим видом изображая гипертрофированное удивление. На выдохе у него клинит ребро, и он теперь не может нормально вдохнуть, но продолжает шагать по морозу и улыбаться. — Лех, что скажешь, спрашиваю? Ты не против? Леху пидорасит, но он не против.***
Встречу они планируют на вечер пятницы в небольшой кофейне в центре города. Поедут сразу с работы, так что Лёша с утра долго выбирает, что надеть: его подмывает нарядиться ярко и вызывающе, но глас рассудка все же врубается, и он натягивает просто молочно-белую толстовку вместо рабочей серо-чёрной. Уже вечером в такси Марина задаёт тот вопрос, который мучил ее, наверное, не один день, а может, и не один год. — Вы ведь так и не общались с Зиминым после того, как ты перевёлся в другую школу? Лёша отрицательно качает головой. — Нервничаешь? Лёша качает головой утвердительно. Как-то он стал нехарактерно немногословным в последнее время. Надо исправляться. — Я не буду спрашивать, почему, Леш, но просто… Блять. Почему? Так долго дружить, и так резко бросить. — Ну... — Ему хочется пожать плечами, по максимуму продолжая использовать арсенал рядового мима, тем не менее, отвечает. — Мы подвели друг друга, Марин. Ну то есть я, конечно, тогда думал, что это он меня подвёл, но потом допер, что и я подвёл тоже, сделав то, что сделал. — Спасибо, объяснил, — язвит Марина, на что он парирует, улыбаясь, что всегда к её услугам. Такси оставляет их у входа. Лёша тормозит покурить, Марина юркает в тепло кофейни. Васильев курит и хочет сбежать, но тушит бычок и заходит вовнутрь. В конце концов, у него есть вполне внятная цель, и он готов выдержать ради неё пару минут условного позора. В ресторане уютно, чувствуется приближение новогодних праздников, пахнет чем-то вкусным, сладковато-пряным. Он находит их троих в дальнем углу на мягких диванах вокруг вытянутого стола. Сначала видит Марину, напротив неё сидит светловолосая, видимо, Таня, которую он так и не помнит в упор, а рядом с ней, собственно, Дима. Диму узнает, конечно. Больше по глазам и взгляду. Если в их паре он был хулиган-шалопай, то Зимин стоял за серьезность и ответственность. И тот, тоже увидев его, приподнимается сейчас с места, выходит навстречу и тянет обе руки, чтобы обняться. — Леший! Да ты ж не изменился почти! Лешка облегченно улыбается и кивает ему в плечо, обнимает крепко, потом отлипает и перехватывает взгляд. — Привет, Дим. — Рад видеть тебя, Лёх. — Чуть тише говорит Зимин. — И я рад, — отвечает Васильев, еще секунду смотрит ему в глаза и, оборачивается, галантно тянет руку белокурой даме, — привет, Тань, шикарно выглядишь. — Та ожидаемо смущается и хихикает, а Марина демонстративно закатывает глаза и фейспалмит. Они рассаживаются, наконец, заказывают еду, напитки. Разговор не сразу клеится, как это бывает в свежих компаниях, но Марина подтверждает, что не зря заканчивала факультет PR, и первое время ловко заполняет паузы, цепляет темы, ведет разговор, никого не забывает, позволяя каждому чувствовать себя комфортно, и вот уже через полчаса ситуация выравнивается, они весело болтают ни о чем и обо всем сразу. И чем теплее становится их разговор в четыре голоса, тем дальше утекает Лешкина намеченная цель. Он понимает, что не сможет сейчас спросить у Димы то, что намеревался спросить. Не сможет. Если бы Зимин нос воротил и сидел с кислой рожей, то запросто. А вот так, когда тот весь к нему тянется, как будто реально соскучился за это время, Лёха не имеет права просто поднять снова эту тему. Расходиться, кажется, не хочется никому, и они сидят до поздней ночи, до самого закрытия.***
— Увидимся ещё? — Спрашивает Зимин на прощание, когда они с Лешей курят у выхода, отправив девчонок по домам на такси. Васильев опять идиотски улыбается и все ещё не может выдержать Димин взгляд дольше пары секунд. С этим нужно что-то делать, но сейчас он не способен на волевые усилия. — Буду рад. «Вася Леший» во вКонтакте, там даже номер мобильного открыт. Пиши, звони. — Обязательно, — улыбается в ответ Димка. И добавляет через паузу гораздо менее уверенно, — Лёх… А Лёха дальше ждёт, чего угодно. От тупого «не ожидал тогда от тебя» до не менее тупого «так ты пидр или нет?» — Помнишь Германа? Ну того, с деревни? — А что? — Переспрашивает Лёша и смотрит на кончик крыши соседнего здания. — Ну, мы так и общаемся, дачи рядом. Он давно уже искал тебя, номер просил. Я сказал, что не знаю, так как правда не знал. А сейчас... Сказать ему, как тебя найти? Лёша моргает и кивает пару раз. — Скажи. Вот так. Иногда, если очень повезёт, люди сами отвечают на вопрос, который ты боишься им задать.***
Герман пишет ему в воскресенье в Ватсап. Обидно, Лешке хочется слышать голос, а у того даже фотка на аватаре совсем левая, очевидно старая, с новогодней ёлкой и шариком. И переписка выходит какая-то тухлая, общение двух ботов, а не людей. — Привет. Это Герман. — Привет. Это Лёха. — Встретимся? — Давай. — Сегодня в шесть вечера возле ТЦ Пушкинского норм? — Норм. Вот и всё. Ничего такого, а Лешка прется на кухню, чтобы допить залпом оставшееся виски. И решает, что принципиально не станет пытаться что-то там изобразить из себя и оденется по-походному спортивно и просто. Но сердце ёкает, когда они встречаются. И если в свои шестнадцать Герман был просто пацаном с яркой внешностью, то к двадцати шести становится почти бредом питтом. Стройность и подтянутость не может скрыть даже зимняя одежда, а взгляд становится еще более пронзительным и ясным. И он увозит Лешу на своём огромном джипе в ту самую деревню, где они впервые встретились. И вот они стоят на зимнем крыльце, смотрят в глаза друг другу, выдыхают пар на трескучем морозе. И Герман говорит: «обозначь мне границы, у меня от тебя крышу сносит», а Лёша говорит: «похуй мне на границы». И они целуются, жарко и взасос… А между тем, сидит он все ещё у себя на кухне с пустой бутылкой и смотрит стену, а после идёт в ванную сбрасывать своё напряжение всем известным способом.***
Реальный Герман отличается от влажных Лешкиных фантазий, как трактор — даже не от мерседеса — а от фотошопа. То есть это что-то настолько принципиально и качественно другое, что просто несравнимо. Сначала Лешка стоит и не верит, что грузный и бородатый мужик-шкаф, семенящий ему навстречу, держащий в каждой руке по пацану лет трёх, — это вот оно. Как минимум, этому не может быть двадцать шесть. Или может? Но оно — вернее, они — подходят сами своей не очень дружной, зато очень шумной компанией. — Привет, Леший! Меня ждёшь? Я тебя сразу узнал! — Улыбается счастливый, очевидно, папаша, и Леша бестолково машет рукой в ответ. — На-ка, посмотри за этим, я со вторым в туалет сгоняю, — вручив одного парня Васильеву, Герман уебывает со вторым в сторону ватерклозетов Центра. Леша несколько ошалело моргает, не менее ошалело смотрит на маленькую ладошку в своей руке, приседает, заглядывает в огромные и зеленые, почти как у папки глаза, говорит однозначно идиотским голосом, — привет, я Леша, а как тебя зовут? — Батяяяяяяя!!! — Орет пацан во всю силу своих крошечных лёгких и, вырвав руку, припускает за исчезнувшим за поворотом отцом. Леша подхватывает мальчика под мышки, тот начинает орать еще пуще. Васильев чувствует, что сейчас панически заорёт сам, ведь что делать с дитём не имеет ни малейшего понятия. Начинает легонько кружить его на месте, напевая разную дребедень, а-ля: папа твой щас придет, и тебя заберет, вот придёт и заберёт, придёт и заберёт... Вместо папки, правда, подбегает какая-то такая же необъятная тётка и орет, какого черта он держит её ребенка. Малый тянет к ней руки, и Леша отдает пацана; тот вроде сразу успокаивается, зато баба продолжает орать, вопрошая, где её второй ребенок и что он с ним сделал, параллельно пытаясь дозвониться мужу. Леша молча смотрит на неё с идеальным покерфейсом, потому что у него после матери иммунитет на орущих баб. Или ступор, тут как посмотреть. Наконец, появляется отец семейства, разруливает ситуацию, отправляет жену и детей гулять, а сам обращает своё освобожденное внимание на Лешу. — Ну привет еще раз. Извини, понимаешь, не шестнадцать лет, семья увязалась. Леша кисло кивает, смотрит на свитер ручной вязки Германа, к воротнику которого прилипли крошки то ли печенья, то ли хлеба. — Ничего страшного. Так зачем ты хотел встретиться? — Ну тут такое дело. У меня вон пацаны родились, двойня. И я что-то так боюсь за них, в наше-то время. Понимаешь, да? И о тебе вдруг вспомнил, думаю, надо карму-то почистить, значит, нехорошо тогда получилось. Ты извини меня, ладно? Прости там, зла не держи, я нехорошо поступил, наверное. Леша кивает. Ему смешно от самого себя. До отвращения просто смешно. — Забей. Не держу. — Ну вот и порешали, — оживает Герман и протягивает на прощание руку, — ладно, увидимся еще. Бывай! — Бывай, — машинально повторяет Васильев и сваливает из ТЦ с максимально возможной скоростью.***
Что хорошего и полезного, по его собственному мнению, вынес Лёша из общения с Аленой — это не курить в хате. Девушка жаловалась на извечный табачный запах, казалось бы, в новой квартире, и он поддался ее уговорам, а потом и сам проникся. Реально ведь неприятно дышать застарелым дымом. Поэтому он чаще стал выходить на балкон общего коридора. И волей-неволей начал общаться с соседями по площадке, которые тоже выходили сюда или выбросить мусор, или тоже перекурить. Вернулся со встречи в ТЦ Леха слегка в прихуевшем состоянии, хотя ничего особо не случилось, кроме того, что смутно-томительную тягу к Герману смыло напрочь, даже имя потеряло романтический флёр и стало звучать как-то комично и нелепо. Закинув куртку в дом, он набодяжил себе растворимого кофе, швырнул остатки лимона в мусорку и вышел на общий балкон покурить и мысли привести в порядок, хотя их хотелось, наоборот, хорошенько встряхнуть, слишком ровно ложились. Козырное место оказалось занятым юношей, достаточно высоким, почти одного роста с самим Лешей, но гораздо более изящным на вид, по крайней мере, со спины. И вообще, со спины было на что посмотреть. Черные брюки в обтяг, узкие бедра, черная же водолазка под горло; тёмные волосы, однозначно уложенные в барбершопе, а не впопыхах пятерней в сортире. Короче, тылы смотрелись крайне эффектно, Лёха в своих походных штанах и затасканной толстовке аж почувствовал себя неловко, но бряцнул кружкой, ставя ее на приступок, обозначая присутствие и желая оценить фасад. И тогда это чудо водолазное обернулось, смерило взглядом, подало голос. — Вискарь зашёл? Фасад оказался знакомым и внезапно не менее эффектным на фоне всего остального, но Лёха совладал с собой, как ни в чем не бывало утвердительно покачал головой, поднес сигарету ко рту, закуривая. Парень же промычал что-то мелодично-невнятное и утёк с балкона. Лёша выждал, когда захлопнется дверь, глотнул кофе, тут же нелепо подавился и смачно закашлялся. Пока приступ прошёл, дверь позади него на площадке снова хлопнула, послышались шаги, Лёха успел поймать себя на противоречивой мысли, что не хочет, чтобы сюда приперся кто-то ещё, но это не относится к недавно улизнувшему пацану. Потом раздались звуки лифта. А ещё примерно через полминуты Лёша увидел, как из подъезда вышел этот самый сосед, правда, уже в длинном пальто и шарфе, посмотрел наверх, — собственно, поэтому его Лёша и опознал — сел в стоявшую неподалёку Ауди на пассажирское, и укатил. С кем-то, куда-то. И Васильева накрыло, как крышечкой. Тюкнуло по темечку, воздуха стало мало, места стало мало. И затянуло что-то внутри за грудиной, заныло горько-сладко. И порядка в мыслях как ни бывало. До такой степени, что он не мог заснуть часов до пяти утра, несмотря ни на какие сериальные бубнежи под ухом. А проснувшись, пожрав, приняв душ и кое-как выждав до более-менее приличного вечернего времени, Лёша пошёл к двери напротив, успев сменить пару штанов и десяток футболок, при этом. Аккуратно постучал, потом увидел звонок, нажал. Подождал, еще нажал, потом послышались шаги. Васильев замер. Дверь открылась. На пороге стоял совершенно очаровательно заспанный сосед. Салонная укладка явно не пережила бурную ночь и снова свернулась в нечесаное воронье гнездо. За бурную же ночь говорили яркие пятна на открытой шее в глубоком вырезе растянутой футболки. — Ты не работаешь? — Идиотский вопрос, но Лёша на приз главного умника никогда не претендовал. — Сдал проект, у меня vacation week. — Почти не открывая глаз, пробормотал парень. И характерная темнота под веками, как не раз он наблюдал у той же Марины, говорила о том, что Леше вчера не показалось все-таки, и глаза были подведены. — Че надо? — Хотел сказать, что я не менял пароль, можешь пользоваться вайфаем и дальше. — Повод так себе, чтобы заявиться в гости, но другого не нашлось. — Похуй. Я купил роутер. — Пробормотал парень и попытался захлопнуть дверь. Но Лёха вскинул руку, придержал створку. — И давай познакомимся? А то даже имён друг друга не знаем, но общаемся, как-то неловко тебя мысленно соседом называть. Пацан, вроде как, наконец проснулся, разлепил веки, опять смерил взглядом, словно оценивая, достаточно ли тот хорош, чтобы знать его имя. И выдал через небольшую паузу. — Запрос отклонен. Дверь снова захлопнулась, но придержать ее во второй раз Леше не хватило ни наглости, ни запала.***
Итого, жизнь у Лехи за последние несколько дней развернулась на сто восемьдесят градусов, пересекла все возможные ассимптоты, пробила мнимую ось и достигла сверхзвуковой скорости, как будто решив взять реванш за последние несколько лет абсолютного и ровного ничего. Он признал, что, видимо, не такой идеально натуральный, каким привык себя считать. Встретился с другом детства, с которым не общались с седьмого класса. Встретился с этой своей первой юношеской влюблённостью, или что это такое тогда было, хер знает. Эпично проебался в игре ожидание-реальность, а затем умудрился запасть на гиканутого недоростка с манией величия и был им же тривиально послан нахер. Осложняло ситуацию то, что началась новая рабочая неделя, а за прошлую он не сделал почти нихуа, все дедлайны его проектов подступали и начинали гореть, а он элементарно не мог сосредоточиться на работе, выпадая из реальности в прострацию, то уговаривая себя, что те засосы, которые он видел, не могла оставить девушка, а потом тут же убеждая себя в обратном, даже не зная, какой из вариантов хуже. Не, пацан, садясь в авто, выглядел, как стопроцентный пидор, но кто разберёт вообще современные стандарты маскулинности? Качки из девяностых остались в девяностых, и сейчас девочкам нравятся парни поизящнее. Наверное.***
Башка пухнет, и Лёха, сдаваясь, просто роняет ее на стол. На плечо знакомым жестом ложится ладонь, цитрусовый флер окутывает голову. — Покурим? — Низковатый и спокойный голос Марины кажется островком спокойствия в его прямо-таки пучине безумия. — Да, — хватаясь за ее пальцы, бормочет Леша, и они гуськом, за ручку, как дети, бредут в курилку. Кто-то из ребят свистит вслед, Лёха показывает фак, не оборачиваясь. — Пиздец? — Спрашивает Марина, когда они привычно располагаются в излюбленном углу курилки, выдержав паузу, рассчитанную на то, чтобы Лёша затянулся и пару раз выдохнул. — Пиздец, — соглашается тот. — Что-то серьёзное? — Хуёзное. — Ясно. Втрескался? Леха моргает. Реально вот только сейчас осознавая... — Слуш, наверное. — Изнутри теперь всё ноёт и свербит, так хочется увидеть задротского соседа снова, хотя бы парой слов перекинуться, под взгляд этот ебуче-надменный попасть. Это чувство, которого он, дебил, так желал ещё недавно, ему не нравится. Оно нездоровое и больное, тягучее, горячее, выкручивающее руки и волю. — Не в Таню же? — Зачем-то уточняет Марина. — В Таню, — с серьезной миной отвечает Леха только затем, чтобы посмотреть, как вытягивается лицо Павловой. И смеётся. — Да блять расслабься, не в неё. Павлова смотрит на него в ответ так, как будто сейчас обидится. — Ну чего? — Сдаётся Леша. — Не хочу, чтоб с ней спал. — Звучит так, как будто ты бросаешь мне вызов. Марина примирительно вздыхает. — Ладно-ладно, спи, с кем хочешь. — И просит голосом помягче, когда Леша тушит сигарету. — Телефон оставь, пожалуйста. Васильев, вообще без задних мыслей снимает блокировку и вручает ей свой смартфон, зная ее привычку звонить своим мужикам с чужих номеров или на их страницы в соцсетях заходить и что-то там проверять.***
Получив зарплату под конец декабря, Леша первым делом в обеденный перерыв бежит в парфюмерный магазин. Просит консультанта предложить ему что-то топовое и новое, что понравится раскованной и соблазнительной девушке, но чтобы даже ни намека на цитрусы в пирамиде не было. Покупает два из предложенных пяти ароматов, а вернувшись на работу, направляется не в свой кабинет, где сидят все дизайн-архитекторы, а напрямую к пиарщикам-рекламщикам. — Всем привет! — Улыбается от дверей всем присутствующим и подходит к столу Марины, куда и выставляет купленное. — Это тебе, — говорит приглушенным голосом, хотя все девушки притихли и навострили ушки, — только, умоляю, выброси или подари кому-нибудь то, чем ты пользуешься сейчас. Знаю, звучу, как жлоб, но — пожалуйста! Марина хлопает на него длиннющими и ненастоящими, но очень красивыми ресницами, чуть прищуривает свои и так хитро-раскосые, лисьи глаза и, умная девочка, лишних вопросов как обычно не задает. Отвечает только короткое, — окей, Лёшик.***
Вечером в среду или даже уже в четверг — Лёха не помнит точно, рабочие дни сливаются в один — в дверь звонят, и на пороге материализуется чудо-прогер при всем своём блядском параде: укладка, прикид, мягко, почти незаметно оттенённые чёрным глаза — очевидно отпускная неделя ещё не закончилась — тупо валить и трахать. Валить и трахать, сука. Видимо, тот только и ждёт, чтоб завалили, потому что стоит и молчит, потом выдаёт с таким видом, будто плюет в глаза. — Макс. — Алексей, — отвечает Лёха, опираясь плечом о косяк, вдруг перенимая эту привычку преподносить себя с идиотским апломбом. Пацан теперь смотрит так, будто, вот-вот улыбнётся или пошлёт нахуй, одно из двух, третьего не дано. — Запрос достиг ядра процессора? Спрашивает Лёша. И Макс влёгкую хмыкает, вскидывая подбородок, — типа того. В этом их диалоге такие длинные паузы. Непривычно. Кажется, от напряжения сейчас завибрирует, загудит воздух. Но гудит лифт, поднимая кого-то наверх. Нетерпеливый по натуре Леха сдаётся первым, — зайдешь? Макс продолжает свою партию в молчанку-гляделку, но Леша отвлекается от изучения деталей выражения его лица, потому что из-за поворота площадки показывается Алёна. Алёна, драть тебя за ногу! Девушка видит его и начинает прямо там, даже до двери не дойдя, в голос рыдать, — Алёш, пожалуйста, я не могу без тебя. — Боже, какие страсти. — Сухо комментирует Макс и испаряется с порога. «Алёше» очень хочется швырнуть дверью об косяк так, чтоб штукатурка облетела со всех дверей по стояку вниз до подвала. Но он стоически оставляет её открытой. — Привет. Чего не позвонила? — Простииии, — рыдает та, — я не думала, что приду, ноги сами принесли. Я не могу больше. Давай поговорим, а? — Нет, — максимально ровно говорит Леша и мягко закрывает дверь перед её носом. Не потому что он такое хуйло, а потому что это единственный действенный способ по его опыту избавиться от навязчивой девушки в максимально короткие сроки.***
Наступившая ночь бьет все рекорды по Лешкиной шкале драма-эпичности, потому что в квартире этажом выше кто-то смачно ебется, судя по доносящимся звукам, во всех возможных позах и локациях, до самого утра. В конце концов, Лёха не выдерживает и с пинка запускает в стену прикроватную тумбочку. Грохот стоит ужасающий, по полу разлетается тот мелкий хлам, что вечно собирается на всяких горизонтальных поверхностях, начиная от расчески, заканчивая кружкой с недопитым кофе. Большой палец на ноге взрывается острой болью. Вишенкой на торте телефон присылает пуш-уведомление. С его карты списаны все средства под ноль. Да блять пиздец!***
Лёшке четырнадцать, и его родители разводятся. У отца оказалась вторая семья с ребёнком в соседнем городе, а мать нашла себе нового хахаля и уже успела от него залететь. Но Лешка не хочет об этом думать, он проводит конец августа в деревне у Димки, своего самого-самого лучшего друга. И ему светит небывало жаркое августовское солнце и пара недель абсолютной свободы. От природы общительный и контактный, он в первый же день знакомится со всей местной деревенской шоблой. Он знакомится с человеком, имя которого кажется таким необычным и странным, как будто из книжки; таким притягательным, от которого веет одновременно и романтикой, и опасностью. Герман. Герман старше на пару лет. У него загорелые плечи и выцветшие на макушке почти в белое и так светло-русые волосы. У него проницательный взгляд, нереального ярко-травяного цвета глаза и широкая улыбка. И руки, сильные, и вечно измазанные в каком-то мазуте по локоть. Потому что мотоцикл. И он катает пацанов по деревенским ухабам под настроение. Леху катает тоже. И вот Лёша очередной раз сидит позади, обнимает его руками за талию и ощущает то, что не чувствовал никогда ещё раньше. Такое тонкое и щемящее чувство, до головокружения, оно хрупкое и одновременно мощное. Всё, что он хочет, чтобы оно не заканчивалось. Поэтому говорит под близкое ухо, к которому зачем-то хочется прижаться губами, — поехали в лес, в поле уже всё изъездили. И Герман газует на развороте, поднимая веер сухой пыли из-под заднего колеса, и едет. Они летят по тропинке между деревьев. Тонкие веточки хлещут по ногам и плечам, но Лёшка едва замечает это. Только чувствует, как бьется чужое сердце под тонкой трикотажной безрукавкой. Потому что он вцепился в Германа взахлест со спины, скрестил руки и не хочет отпускать ни за что на свете. Но август уже на излёте. Скоро придётся возвращаться в город. Они тормозят у ручья, дальше тропинка не идёт, дальше совсем непролазный лес, ступить некуда, не то, что ехать. Делают привал, умываются от пыли и пьют из ручья, дурачатся и брызгаются. Потом валятся рядом на сухую землю возле байка, и Герман достаёт из мотоциклетной сумки бумажный кулёк. Засахаренные и высушенные лимонные дольки. Лёха пробует, ему нравится, кисло и сладко одновременно, на языке искрится яркий вкус. — Ты реально леший, — смеясь говорит Герман. — Заманил в самую глухомань. — Я только предложил, а привёз-то ты. — А сам водить умеешь? — Не, не умею. — Научить? — А можно? Герман только смеется и лениво поднимается на ноги, сладко потягивается, майка задирается, обнажая низ живота с тонкой дорожкой вьющихся волосков, утекающих вниз, под шорты. Васильев закрывает на секунду глаза. А Герман снимает байк с тормоза и подкатывает его ближе. Перекидывает ногу через седло, но садится дальше от руля, на самый край. — Иди сюда, — он хлопает по сиденью перед собой. Лёха идёт, тоже перекидывает ногу, хотя делает это, кажется, чертовски неуклюже. Герман берет его руки и кладёт на руль, говорит что-то, наверное, объясняя азы, но все сливается в такой невнятный гул, просто белый шум. Думать в моменте невозможно ни о чем, кроме того, как чувствуется чужое теплое дыхание на собственном загривке. А потом Герман хочет что-то там перещёлкнуть на руле и, чтобы дотянуться, придвигается вплотную к Леше, продолжая говорить про сцепление, и газ, и тормоз. А потом его рука срывается с руля, и ладонь падает на Лешкино колено. Лешка вскакивает, как ужаленный, бормоча сбивчиво, что он нифига не понял, и вообще вождение — это не его. И он пока вообще-то не готов за руль садиться. Герман конечно над ним в очередной раз ржёт, а потом снова устраивается на камнях. Лешка, как примагниченный, пристраивается рядом. — Закрой глаза. — Просит Герман и берет Лёшу за руку, разворачивает её внутренней стороной наверх, кладёт на землю между ними. — Скажешь, когда дойду до локтя. Леха не понимает, но заранее соглашается. И чувствует мягкое, немного царапающее и приятно щекочущее касание на своём запястье. И чувствует, как медленно-медленно перебирающие пальцы поднимаются вверх по предплечью, потом задерживаются и опускаются ниже, снова выше, петляют, дразнят, щекочет. Лешка дышит часто, честно не подсматривая, прислушиваясь к ощущениям, сглатывает, хрипловато говорит, — всё, — и открывает глаза. Пальцы Германа замирают сантиметрах в пяти от локтевого сгиба. — Фига ты дерганый, рано сорвался. — Моя очередь, — выпаливает Лёша и перехватывает чужую руку, вытягивает и кладёт ее между ними. — Закрывай глаза. Герман смеется и подчиняется. Лёха на всякий случай машет у того перед лицом, проверяя, что он не подсматривает. А потом завороженно глядит на руку, на выступающие венки, собирающиеся к ладони, на темноватые разводы то ли просто от грязи и пыли, то ли от машинной смазки, на контраст между темной загоревшей кожей и совсем светлым участком запястья. Лёша касается его кончиками пальцев, нежно, самыми подушечками. Герман сжимает и разжимает кулак, от чего под кожей проступает рельеф мускулов. И это так красиво. Лёха залипает, почти забывая скользить пальцами выше. Но продолжает, кое-как опомнившись. — Хорош. — Выдыхает Герман, когда Лешка добирается ровно до его локтевого сгиба. — Красавчик, — смеется Васильев, глядя, как раскрываются зелёные глаза, как щурятся от света, прячась под светлыми, такими же выгоревшими пушистыми ресницами. — Хочешь ещё? — Спрашивает Герман, подаваясь ближе и мягко щёлкая его по носу. — Хочу, — жмурясь, соглашается Леша.***
Солнце пробивается сквозь листву, зелень глаз пробивается сквозь светлые ресницы. Пахнет нагретой землей и ручьём. Зубы ломит от холодной воды, от лимонной кислоты и сахара. И так хорошо. И как будто за спиной крылья разворачиваются, ещё хрупкие и слабые, как у только-только вылупившейся из кокона бабочки, но вот-вот они обсохнут, и тогда он воспарит. И Леша наивно тянется к близким обветренным полуоткрытым в лёгкой улыбке губам. Не анализируя и не думая. Глупо, катастрофически глупо, просто ему вдруг так хочется. Герман его отталкивает. Не просто отталкивает, а бьет с кулака в лицо. Лёша получает по зубам далеко не в первый раз, но сейчас у него проступают слёзы от первого же удара. И не от боли. От стыда? Во рту кровь. В ушах насмешливо-унизительное. — Ты, блять, пидор, что ли? Охуел? Я Димычу расскажу, что ты ко мне полез сосаться, знаешь, что будет? А когда по школе слух пойдёт? Втыкаешь? Лёша втыкает, и спину обдаёт морозом. И такая ватная тишина накрывает, что даже ручья не слышно. Димыч. Лёша помнит его раньше, чем себя. В одном дворе росли, в одной песочнице сидели, в один садик ходили, дожидаясь друг друга у той же песочницы, потом и в школу одну пошли. И чего только ни пережили вместе. И сколько каждому прилетало за второго — наверное даже больше, чем за себя самого. И Димкино плечо — самая надежная опора, которая у него вообще когда-либо была. То, что он не может потерять. Никак. Он может потерять себя, но не Диму, может предать себя, но не Диму. Леха, упав, так и лежит на земле. Сжавшись, не открывает глаз. Как будто, если откроет их сейчас, всё станет правдой, а так ещё можно представить, что ничего не случилось. Нужна кнопка перезагрузки. Что там, F5, F8, F12, Escape? Он все понял, он больше не зайдёт на эту территорию и по этой ветке больше не пойдёт, можно ему просто перезагрузиться на пару минут назад, пожалуйста? Ну пожалуйста?! Тихо просит, почти причитает не слушающимися, немеющими, слипающимися от крови губами. — Пожалуйста, не говори. Пожалуйста, не говори. Я пошутил, ты понял не так. Герман. Не говори. Ладно? Судя по звуку, тот сплёвывает. А Лешка пристыженно радуется, что не ему в лицо прилетает плевок, и медленно-медленно открывает глаза. Герман стоит рядом и смотрит на него сверху вниз. — Ладно, не расскажу, — соглашается он. А Лёха замирает, понимая, что так просто это всё не закончится, да и в чужом голосе что-то такое слышится, темное и злое. И Герман, выдержав паузу, заканчивает предложение, — если ты мне кое-что сделаешь. — Что? — С дурацкой надеждой спрашивает Лёша, убеждая себя, что вдруг колесо надо подкачать у мотоцикла или бочку воды натаскать по приезду. Или, там, стены у дома покрасить, они облупились, сам видел сегодня… — Если ты мне сейчас сделаешь хорошо. Понимаешь, о чем я, не маленький же, да? — Иди нахуй. — Отвечает Лёша, почему-то крайне отчетливо понимая, куда клонит Герман, хотя видел такое только на порносайтах, и поднимается, пытается подняться. Потому что под рёбра прилетает пинок, не сильный, но вполне такой предупреждающий, очевидно, чтоб лежал и не рыпался. — Сам иди, слышь. Но ты же останешься и постараешься, да? Для меня постараешься, Леший? И никто не узнает. — Герман обходит его по кругу и отвешивает поджопник. — Хорош разлеживаться, подъём, пора поработать. Так ломаются крылья. В тот же вечер Димка отводит глаза и не подаёт ему руки. Так ломается хребет.