Allegro assai

Исаак Ньютон, вопреки всеобщему заблуждению обитателей "потерянного во времени" поместья, не был ребенком. Вообще. Ни в коем разе. Хотя жизнь его оборвалась достаточно рано, а часы времени земного тела запустить более не представлялось возможным, момент смерти застал его в возрасте не больно юном по меркам века семнадцатого. Точный возраст затерялся в веках и пространстве, остался за порогом волшебной двери, но Исаак все же был достаточно разумен, чтобы констатировать: да, ему больше двадцати. Да, он не дитя. Возможно, у него были некоторые проблемы с социальным взаимодействием – деятельностью, в самом деле, бесполезной и безрезультатной – пожалуй, даже достаточно большие. Однако давало ли это право обитателям поместья подтрунивать и умиляться? Конечно нет. Именно поэтому Ньютон, если не всегда, то по большей части, выглядел достаточно угрюмо. Нахмуренные брови, тонко сжатые губы и молния плазменной лампы в глазах – Исаак шел по поместью, как разбуженный посредине спячки медведь, и также топал. Эту картину наблюдало большинство, но, что удивительно, не все. Даже у опасного и разъяренного медведя были свои демпферы. Средством успокоения Исаака был Наполеон Бонапарт. Средством настолько быстро и сильно действующим, что при виде него Исаак вначале краснел, после белел и, в конце концов, окончательно тух, проживая все пять стадий принятия неизбежного за какие-то пол секунды. Такая резкая перемена настроений, конечно, никогда не шла на пользу организму, будь он живым или мертвым, а потому что Вольфганг Амодеус Моцарт, единственный человек, которого Исаак мог назвать другом, всегда на эти его телодвижения недовольно цокал. Зачастую звук был настолько громким, что ещё чуть-чуть – и отразится эхом по коридорам поместья, и поползет сколопендрой, прямо в ухо ничего не подозревающего Наполеона, чтобы мило разболтать ему о чужих чувствах. Благо, Наполеон то ли был достаточно невнимателен, то ли попросту не имел опыта с влюблёнными учёными (и слава Богу), потому что раз за разом ничего не замечал. Это была хорошая новость. Плохая – замечали все остальные. Тема влюбленности в поместье не была табуирована. Все его жители являлись персонами поистине свободными: взгляды, мировоззрения, привычки – они были раскованы в суждениях и не ограничены рамками узколобия. И не то, чтобы это особо помогало. Проблема Исаака не крылась в непринятии собственной ориентации – попробуй, тут, прожив с Артуром Конан Дойлем под одной крышей, остаться гомофобом – но пугало и не это. Исаак Ньютон знал изначально: результат опыта имеет два исхода – и боялся этого знания до чертиков. Потому что, да, он был в Наполеона Бонапарта по уши. До ветра в голове, до трясущихся коленок, до сороковой симфонии Моцарта на повторе. Любовь кружила Исааку голову настолько, что, порой, он и сам себе напоминал юлу, чье вращение запускается от одной улыбки, одного мановения руки. Наполеон треплет ему волосы, щеки, плечи, Наполеон щурит пронзительные, полные синевы глаза, Наполеон машет ему рукой в тренировочном зале, на секунду отвлекаясь от спарринга с Жаном, будто почувствовав всем своим существом его, Исаака, присутствие. Исааку хочется выть и хныкать от таких болющих в своей безнадёжности намеков. Каждая встреча – новым синяком на теле, каждое прикосновение – удар по гематоме до звездочек перед глазами. Ньютон на самом деле устал и вымотался, чувства давили на него сошедшей с Эвереста лавиной. Однако вместо того, что замёрзнуть под снегами насмерть, как любому добропорядочному дураку, попытавшемуся покорить вершину, он полыхал. Лицо, руки, внутренний мир – все заходилось огнем. Стоило бросить в его сторону слово-спичку под названием "Наполеон Бонапарт", Исаак загорался, как стог сухого сена под преломленным светом солнца. – Ньют, тебе стоит остыть, а то ты сейчас самовоспламенишься, – подразнил его Артур, примостившийся по правую руку. Они сидели в четвертом: Моцарт, Ньютон, Конан Дойл и Ван Гог, – как на зрительских трибунах, чуть в углу тренировочного зала, где в середине на шпагах кололи друг друга Бонапарт и Д'Арк. Те никогда не работали на публику, однако спарринги их были открытыми, потому любой желающий мог заглянуть полюбоваться. Исаак, не то, чтобы был особо желающим (конечно был), однако Моцарт нуждался в компании (они оба знали, что это не правда). Артур увязался следом скорее со скуки, чем из реального интереса, и, возможно, из-за матчасти для новой фентезийной работы, где главными действующими фигурами были фея и наемник, притащив за собой Теодоруса. Исаак даже не повернулся на ребяческий выпад, только носом дёрнул вверх, всячески демонстрируя, что он выше таких мальчишеских подколок. Артур, однако же, остался от его реакции в полном восторге, потому что останавливаться не намеревался. Скука явно ударила в его разумную голову, заодно избавив от ненужных мозговых паразитов в виде стыда и совести. Чувства, которые Артур к Исааку испытывал непросвещенный мог бы назвать любовью, однако, если и были между ними некие чувства, то более, чем братскими, назвать их никак уж было нельзя. Конечно, это не стало секретом, присутствие Исаака в помещении иногда срывало Артуру тормоза, но только из-за того, что чувствовал он себя ответственным за этого «маленького гения». Вполне вероятно, что спусковым механизмом служили какие-то собственные тараканы Конан Дойля, но, говоря начистоту, те были не интересны никому, кроме младшего Ван Гога и, возможно, Дазая Осаму. – Нет, Ньют, я говорю это тебе, потому что правда беспокоюсь: поднимется температура, набухнет нервная ткань, произойдет отек головного мозга и пиши пропало наисветлейшему из человеческих умов, – глаза Артура заговорчески блеснули, – хэй, дай потрогаю лоб, надо же знать сколько тебе остал... Осуществить задуманное у Конан Дойля не получилось. И не потому, что верный защитник его целомудрия в лице Теодоруса Ван Гога, вовремя пресек разворачивающееся рукоблудие, и даже не потому, что Вольфганг наконец, рванул, как передержанный на плите чайник, – нет, остановил сие действо никто иной как Наполеон, который пропустил удар и шикнул. Жан неловко остановился, опуская кончик наточенной рапиры в пол. У этого парня была отменная реакция в виду десятков выигранных боёв, но даже ему было сложно вовремя замереть, чтобы не поранить оппонента. В конце концов, у них был тренировочный спарринг, а не Французская Революция. – Эй, Конан Дойл, – крикнул строго Наполеон, снимая шлем и цепляя его на кончик шпаги. На лице его играла широкая улыбка, не предвещающая ничего хорошего. – Если хочешь поиграть в больничку, то будь хорошей медсестричкой, принеси воды уставшему солдату. – Насколько я могу судить, – Артур недовольно оторвался от своего занятия по выводу из себя очаровательного нечто по имени Исаак Ньютон. Это было его третьим любимым времяпровождением после секса и писательства. – У солдата все в порядке с конечностями, поэтому за водой он может отправиться сам. – Но, очаровательная медсестричка, – не унимался Наполеон, положа за сердце левую руку. Правой он крутил так, что шлем, накинутый на шпагу, мотался по кругу, – я ведь ранен. Прямо сюда, – он прислонил левую ладонь к плечу, куда недавно упирался кончик рапиры. Потом состроил задумчивое лицо и помотал головой. – Нет, нет, конечно же сюда, – переместил руку под грудь, на ребра. Легонько шлёпнул себя по лбу. – Ох-ох, дырявая моя голова, точно же сюда, – упёрся в икру. К этому времени Артур чуть ли не скрежетал зубами, сдерживая бешенство. Более самого существования Шерлока Холмса, Конан Дойл ненавидел, когда упоминали его писательские промахи. – Очаровательная медсестричка, напомнишь мне, куда меня все же ранили, в бедро или плечо? – Да пошел ты, – не сдержался уже Теодорус, вскакивая на ноги. Несомненно, он ни за что бы не выписался в обмен колкостями, если бы не разыгранная карта, перед которой Артур становился безоружен. Младший Ван Гог никогда не был приверженцем словесных баталий (если поле боя не включало в себя, впрочем, продажи картин), но тут понимал, что участие его незаменимо, пока Конан Дойл не вышел из себя окончательно. Наполеон по-дурацки захлопал глазищам в ответ на грубость, и смех его прозвенел по залу колокольчиками. Конан Дойл, зыркнув на него яростным взглядом, взял Теодоруса за руку, потопал вон, понимая, что ловить тут более нечего. Неутоленная скука преобразилась в гнев, гнев в разочарование, а то в вопросы о том, что такой разумный мальчик как Исаак нашел в таком неотесанном парне. Моцарт, видя весь творящийся инфантилизм (не назвать все мерением письками ему хватало образованности и достоинства), переместился к Жану, прикладывая полотенце к мокрому лбу – как только кончилась схватка, тот снял душный шлем, открывая раскрасневшееся лицо. Пока Моцарт совершенно влюбленно вытирал чужой лоб, прикладывая полотенце то к волосам, то к щекам, Исаак думал о том, что в своей жизни он сделал не так и за что ему такие страдания. Несчастья не ограничивались, конечно, одной катастрофой по имени Наполеон Бонапарт. Ее, несомненно, дополняла катастрофа номер два, величаемая Артур Конан Дойл, но и это не составляло общую картину. Наверное, в большинстве своем, все его напасти произрастали из обычного молчания. Насколько бы раздражающей не была катастрофа номер два, кое в чем она все-таки оставалась права. Если так продолжится, то Исаак спалит сам себя изнутри, мучимый сомнениями и мечтами. – Ты как? – мягко поинтересовался Наполеон, плюхаясь рядом с ним на пол. Шпагу со шлемом он небрежно бросил рядом с собой, как ставшие ненужными аксессуары. Особняк графа Сен-Жермена был деревянный и старый, если бы у Исаака спросили, что есть чудо, он бы ответил – все ещё не провалившийся потолок под полом тренировочного зала, где Наполеон и Жан резвились, словно голодные до крови безумцы. – Тебе принести воды? – уточнил вместо ответа Исаак, готовясь избежать неловкости слов, которые готовы сорваться с его языка уже как месяц. Все же, Ньютон был учёным, что стремился в кратчайшие сроки реализовать каждую из приходящих в голову идей, и такое долгое молчание изматывало его не хуже физических нагрузок. Неожиданно, чужая голова опустилась на его коленки, и если слова и были, то Исаак их от неожиданности попросту проглотил. – Не надо, – Наполеон смотрел на него снизу вверх, вперив невозможные синие глаза в морщинку меж бровей, ведя себя до того непринужденно и ласково, будто ничего более ему было не интересно, – Себас принесет. Исаака будто обухом по голове огрели. В груди сразу растеклось чувство гадкое, мерзкое, а во рту появился вкус соли – он чувствовал его всегда, когда ложился спать слишком рано, давая горьким мыслями время подебоширить. – Ребята, – окликнул их Жан на выходе. Одна его рука обвила талию Моцарта наподобие художественной ленты, и Исаак из раза в раз не мог привыкнуть к тому, как преображался его друг рядом с Д'Арком. Его наполняла трепетом и печалью мысль, что сам он рядом с Наполеоном менялся тоже. Будто становясь разом маленькими и неловким. Совершенно сам для себя чужим. – Мы с Вольфом пойдем. – Отличный спарринг, – донеслось с колен Исаака, – однако в следующий раз я обязательно урву реванш, – самодовольно добавил Наполеон, маша рукой. Исаака увидел, как Моцарт закатил глаза, да насколько сильно, что Ньютон побоялся, как бы те не увидели глубь глазных впадин. Жан лишь неловко улыбнулся в ответ на чужое бахвальство. В тот миг, когда парочка покинула помещение, Исаак в полной мере почувствовал, как там было душно. Душно и тошно. И страшно. До головокружения. Наполеон смотрел пристально, кажется, даже не моргал. Ньютон почувствовал себя юлой, которую запустили одним небрежным взмахом. Исаак боялся, что случится, если он вдруг остановится и завалится на бок. Казалось бы: он всю жизнь лежал на этом боку, в пыльной кладовке, куда негоже ходить ни одному ребенку. Так какой был резон Наполеону, властителю почившей империи, ступать в это грязное неубранное место? Исааку было некомфортно, Исааку было неуютно, Исаак, правда, не хотел бы всего этого чувствовать. Он желал уронить себе на голову яблоко, как в шестьдесят шестом, и понять, что любить Наполеона – понапрасну сорить эмоциями. Пропустить через себя это знание. Осознать его. И оставить как воспоминание о сладком сне. Однако сладкий сон не желал падать ему на голову, не желал и, собирая вещички, убираться из его жизни восвояси. Сладкий сон говорил что-то своим необычно красивым голосом и бурил мозг не хуже шнека. – Ты побледнел, может... – Ты... ты мне... Слова застревали во рту слогами, слоги распались за звуки, не доходя до гортани. Внутри Исаака бушевало столько эмоций, что ему казалось ещё чуть-чуть, и порвётся парус, и к какой тогда гавани сможет вывернуть его разум? Если он вообще доберется до суши. Наполеон, кажется, что-то понял. По тому, как преобразилось его лицо: приоткрылся рот, раздулись ноздри, глаза блеснули – Исаак понял: "Ну конечно он не тупой. Ну конечно он знает". – Исаак, спокойно. Вдохни, выдохни. Я не хрустальный, не разобьюсь от одного твоего слова. – А если от трёх? – съязвил Исаак, сцепляя в замок трясущиеся руки. Наполеон поднялся с его колен так, чтобы их глаза оказались на одном уровне. Ньютон ожидал, что он сейчас рассмеется своим похожим на журчание ручья смехом. Возможно, даже, сведёт все в шутку, оборвав все тросы, навсегда перекрыв Исааку возможность примкнуть к берегу. Наверняка спася их дружбу, но похоронив правду. – Верь мне. И в этом было столько серьезности, что у Исаака сперло дыхание. Клыки, вытянувшись, порезали внутреннюю сторону щек. Ньютон облизнулся, почувствовал металлический привкус, и как слезы готовы брызнуть из глаз, когда Наполеон протянул руку, чтобы вытереть кровь с уголка его губ. – Ты мне нравишься. – Я тоже люблю тебя, Исаак. – Это... не так. Наполеон нахмурился. В голове промелькнула мысль, что ему чудовищно не идёт такое выражение лица. На повторе, как запущенная юла, крутилась мысль, что ему нравится любая его эмоция. – Нельзя любить неправильно, Исаак, – мягко поправил Наполеон, вероятно, задумавшись о своем. – Я понимаю, что ты чувствуешь, и, знаешь, я был бы готов сделать все, чтобы ты почувствовал себя по-настоящему счастливым. – Нет!.. От неожиданности Исаак аж подскочил. Челка его дёрнулась вверх-вниз, прикрывая правый глаз. Взмахнул руками в стороны, да так, что Наполеону пришлось шарахнуться назад. Страх почти принял вещественную форму, почти стал ощутимым. Казалось ещё немного, и его можно будет потрогать и выдавить, как затхлую воду из губки для мытья посуды. – Но ты мне по-настоящему близок, и я никогда тебя не обману. Исаак был уверен: сейчас он распался на кванты и раздвоился. Наивным ребенком сунул пальцы к лампочке, непоседливым подростком уронил спичку, зажигая сигару, измотанным юнцом бросился под колеса мимо проезжающей кареты. Исаак не знал, какой из версий сейчас являлся: был ли он тем Исааком, которому предназначалась умереть от сердечного приступа? Ответом ему служило лишь чудовищное грохотание в грудной клетке. – И я тебя не оставлю. Чтобы ты ни чувствовал, я не собираюсь тебя отталкивать и бросать. Чтобы ни случилось, мы навсегда останемся друзьями. Я тебе это обещаю. Грохотание в груди пустило импульс по всему его существу, и Исааку огромных сил стоило сдержать дрожь, что пробила его тело в тот момент. Это и правда была сороковая симфония. Слова Наполеона провели смычком по струнам его сердца, пустив вибрацию по струнам. Исаак почувствовал такое щемящее ни с чем не сравнимое облегчение, и понял, что, наверное, один из Ньютонов и правда погиб в эту секунду. Тот, чей корабль никогда не найдет новую пристань. Он подумал о том, как хорошо было оказаться по совсем другую сторону. – Спасибо тебе. Исаак, вопреки домыслам многих обитателей поместья, был взрослым. И с разбитым сердцем он не как-нибудь, а уж точно справится.