P.S. Паннакота Фуго

Сардиния. Паннакотта глядел на изрезанные скалы побережья, за спиной беспокойно перекатывались волны цвета стали. День вообще был неприветлив — ветер холодный, пасмурно; среди этой серости ковёр неувядающих жёлтых цветов казался слишком — почти неподобающе — ярким. Паннакота стоял молча, не понимая до конца, зачем приехал. Скорбеть? Ненавидеть? Просить прощения? Тела Буччеллати и Наранчи оставлять в Колизее было нельзя. Миста и Джованна перевезли их сюда - теперь они покоились под общей с Аббаккио могильной плитой из васильков. Ни надгробного камня, ни креста — ни намёка на тех, чью память теперь стерегут цветы. Да и есть ли кому их оплакивать? Наранчу — точно нет. Мать умерла, отец о сыне давно забыл, будто и не было его вовсе. Забавный, конечно, парень. Был. Не знал элементарных правил сложения и вычитания, чуть что хватался за нож, интересовался лишь газировкой да примитивным битом американских рэперов и при этом настолько любил животных, что не ел мясо и не носил кожаные вещи. Паннакотта провёл рукой по лицу. Все новости, каждое «поразительное» открытие об окружающем мире Наранча сообщал ему с таким искренним восхищением и безумно раздражающим энтузиазмом, что хотелось стукнуть по вихрастой башке и выгнать из комнаты. Чаще всего Паннакотта так и поступал, а теперь, в постоянной тишине никем не нарушаемого одиночества, было как-то… тоскливо? Нет, конечно же, он не отдал бы всё, лишь бы Наранча снова ворвался в его комнату с очередной безумной идеей, но... Паннакотта всё ещё ждал, что вот-вот — и ворвётся. А он не врывался. И сердце раз за разом сдавливало холодными каменными тисками. Не это ли чувство преследовало Аббаккио, не от него ли он убегал, вскрывая очередную бутылку — лишнюю, конечно же, сам прекрасно знал, что лишнюю, — когда Буччеллати уезжал по делам Польпо один? В эти дни Аббаккио оставался в их доме «присмотреть за порядком», хотя воспитатель из него был неважный. Рявкнет, а то и затрещину даст, если совсем шумно станет, а так сидит в наушниках с каким-нибудь журналом в руках — вот и весь порядок. Бывший коп, оступившийся и навсегда этим сломленный, в определённом градусе подпития становился разговорчивым, даже остроумным. Паннакотта с восторгом считывал в его речах отсылки к книгам, которые знал и любил, вдруг выяснялось, что им есть о чём поговорить. Они шутили, спорили, вспоминали, «обращались к первоисточнику» — как с показным пафосом говорил Аббаккио, — пока не вскрывалась та самая, «лишняя» бутылка, и он не уходил в себя. Паннакотта вытер пробежавшую по щеке слезу, вторую... Сейчас, когда Буччеллати лежит рядом, Аббаккио тоже некому оплакивать — семья отвернулась от него после приговора, а выписанные чеки возвращались назад непринятые. Аббаккио не нужны были деньги, и он тратил их на бездомных кошек, товарищей по гэнгу, Буччеллати… Всхлипнув, Паннакотта заметил, что давно уже не стоит на ногах, а, опустившись на колени, мучает стебель ни в чём неповинного василька. Да. Это Буччеллати. Буччеллати! С него всё началось, он во всём виноват! Он их собрал, он втёрся к ним в доверие и повёл за собой, а потом предал! Заставил выбирать! Он, только он виноват в том, что Паннакотта не пошёл со всеми! Почему не объяснил сразу?! Почему ни словом, ни намёком… не оставил ему ни шанса выбрать правильно?! Паннакотта глухо зарычал, давясь всхлипами, вцепился в жёлтые, рябившие в глазах цветки, выдирая их с корнем. Почему не сказал… Слёзы хлынули потоком. Он должен был сам догадаться — Буччеллати всегда был слишком добр и слишком наивен, чтобы по-настоящему стать членом мафии. Сейчас, после ночей, проведённых за анализом поступков и воспоминаний, Паннакотта видел сигнальные огоньки: «мы не убийцы, мы можем лишь проследить, чтобы справедливость восторжествовала», «наркотики продают даже детям?!», «надо чем-нибудь занять этих ребят, а то тоже станут бандитами, может, футбол?» и прочее, прочее. Буччеллати… его глаза цвета глубокого синего океана вселяли надежду, что мир не так жесток и не так страшен. Его присутствие дарило ощущение защиты, им всем было по-настоящему спокойно рядом с ним. Он помогал всем, кому мог, верил, что может сделать чьё-нибудь будущее лучше, и ничего для этого не жалел. И теперь его нет. Паннакотта посмотрел на смятые лепестки в своих ладонях, он чувствовал себя также — смятым и потерянным, насильно оторванным от семьи, трое членов которой теперь мертвы. И кто знает, не по его ли вине? Помог бы Purple Haze в сражении с Дьяволо, или они бы всё равно погибли? Никто не ответит, и любому ответу — каким бы он ни был — Паннакотта не поверит сам. Да и что уже изменит тот ответ? Некого ненавидеть, кроме себя, не у кого уже просить прощения! На холодном побережье Сардинии ему остаются только скорбь и тревожные невянущие цветы.